Полонский Яков Петрович

1819-1898

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Яков Петрович Полонский

Век девятнадцатый – мятежный, строгий век –
Идет и говорит: «Бедняжка человек!
О чем задумался? бери перо, пиши:
В твореньях нет творца, в природе нет души…

Полонский Яков Петрович (1819/1898) — русский поэт. Творчество включает стихи (преимущественно любовного и пейзажного свойства), поэмы и повести. С 1886 г. — член-корреспондент Петербургской АН.

Гурьева Т.Н. Новый литературный словарь / Т.Н. Гурьева. – Ростов н/Д, Феникс, 2009, с. 225.

Полонский Яков Петрович (1819 - 1898), поэт. Родился 6 декабря (18 н.с.) в Рязани в небогатой дворянской семье. Учился в Рязанской гимназии, по окончании которой поступил на юридический факультет Московского университета. В студенческие годы начинает писать и публиковать свои стихи в

"Отечественных записках" (1840), "Москвитянине" и в студенческом альманахе "Подземные ключи" (1842). Дружит с А.Григорьевым, А.Фетом, П.Чаадаевым, Т.Грановским, И.Тургеневым.

В 1844 выходит первый сборник стихов Полонского "Гаммы", обративший на себя внимание критиков и читателей.

После окончания университета жил в Одессе. Там им был опубликован второй сборник "Стихотворения 1845 года".

В 1846 Полонский переезжает в Тифлис, поступает на службу в канцелярию и одновременно работает помощником редактора газеты "Закавказский вестник". Находясь в Грузии, Полонский обращается к прозе (статьи и очерки по этнографии), публикуя их в газете.

Грузия вдохновила его на создание в 1849 книги стихов "Сазандар" (Певец), в 1852 - исторической пьесы "Дареджана Имеретинская".

С 1851 Полонский жил в Петербурге, время от времени выезжая за границу. Сборники стихов поэта (1855 и 1859) были доброжелательно встречены разными критиками.

В 1859 - 60 был одним из редакторов журнала "Русское слово".

В общественно-литературной борьбе 1860-х Полонский не принимал участия на стороне какого-нибудь из лагерей. Он защищал поэзию "любви", противопоставляя ее поэзии "ненависти" ("Для немногих", 1860; "Поэту-гражданину", 1864), хотя и признавал невозможность любви "без боли" и жизни вне проблем современности ("Одному из усталых", 1863). В эти годы его поэзия подвергалась резкой критике со стороны радикальных демократов. И.Тургенев и Н.Страхов защищали от нападок самобытный талант Полонского, подчеркивая его "поклонение всему прекрасному и высокому, служение истине, добру и красоте, любовь к свободе и ненависть к насилию".

В 1880 - 90 Полонский был очень популярным поэтом. В эти годы он вернулся к темам своей ранней лирики. Вокруг него объединяются самые разные писатели, художники, ученые. Он очень внимателен к развитию творчества Надсона и Фофанова.

В 1881 выходит сборник "На закате", в 1890 - "Вечерний звон", проникнутый мотивами печали и смерти, размышлениями о мимолетности человеческого счастья.

С 1860 и до 1896 Полонский служил в Комитете иностранной цензуры, в Совете Главного управления по делам печати, что давало ему средства для существования.

Я.Полонский умер 18 октября (30 н.с.) 1898 в Петербурге. Похоронен в Рязани.

Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

Полонский Яков Петрович (6[18].12.1819—18[30]. 10.1898), поэт. Родился в Рязани в небогатой дворянской семье. Окончил Рязанскую гимназию (1831—38). В 1838—44 учился на юридическом факультете Московского университета. Печататься начал в 1840. В студенческие годы сотрудничал в «Москвитянине», в альманахе «Подземные ключи» (1842). Первый сборник стихов — «Гаммы» (1844). По окончании университета Полонский жил в Одессе, где опубликовал «Стихотворения 1845 года», получившие отрицательный отзыв Белинского. В 1846 Полонский — на службе в Тифлисе, где сблизился с Н. Ф. Щербиной, М. Ф. Ахундовым. По грузинским впечатлениям написана книга стихов «Сазандар» (1849). В Грузии Полонский начал писать прозу (статьи и очерки этнографического содержания, близкие к натуральной школе) и драматические произведения («Дареджана Имеретинская», 1852). С 1851 Полонский жил в Петербурге, выезжая иногда за границу.

В 1859—60 Полонский — один из редакторов журнала «Русское слово». В 1860—96 Полонский служил в Комитете иностранной цензуры, в Совете Главного управления по делам печати. Сотрудничество в «Современнике» и «Отечественных записках», выход в свет сборников стихов 1855 и 1859, шуточной поэмы-сказки «Кузнечик-музыкант» (1859), высоко оцененной Тургеневым, — все это привлекло к Полонскому внимание критики. В общественно-литературной борьбе 60-х Полонский не примыкал ни к одному лагерю. Защищал в своих стихах поэзию «любви», противопоставляя ее поэзии «ненависти» («Для немногих», 1860, «Поэту-гражданину», 1864, «Блажен озлобленный поэт…», 1872), но и признавал невозможность любви «без боли» и жизни вне проблем современности («Одному из усталых», 1863, «И в праздности горе, и горе в труде…», 1865). Полонский написал пьесу «Разлад», в которой одобрял политику правительства по отношению к польскому восстанию 1863 (опубл. в «Эпохе», 1864).

В к. 60-х в стихах Полонского появляется гражданская тема: «Миазм» (1868), «В альбом К. Ш.» (1871), «Слепой тапер» (1976), «Узница» (1878), «Старая няня» (1881); их основные мотивы восходят к поэзии Некрасова. В лирике Полонского отразились колебания поэта между «тревогами сердца» и «гражданственными тревогами». Старания Полонского отвечать запросам времени были восприняты критикой лишь как проявление эклектической природы его таланта. И. Тургенев защищал Полонского от упреков в несамостоятельности и эклектизме.

В 80—90-е в поэзии Полонского преобладают религиозно-мистические настроения. Сборник стихов «Вечерний звон» (1890) проникнут мотивами смерти, мимолетности человеческого счастья; в гипертрофированном виде здесь развились и раньше присущие Полонскому образы ночных видений, снов, галлюцинаций. Тем не менее именно в это время к Полонскому пришло признание читателей. Некоторую роль в сплочении культурных сил России имели литературные собрания («пятницы») Полонского.

Поэтику Полонского отличают широкое обращение к разговорному языку, отмеченная Тургеневым смесь «простодушной грации» и «свободной образности языка» (напр., «От зари роскошный холод проникает в сад» из стихотворения «Качка в бурю», 1850, поразившего юного А. А. Блока); свободное выражение чувств лирического героя, как бы размышляющего вслух («система вопросов и ответов» — «Не мои ли страсти…», 1850, «В глуши», 1855, «Неизвестность», 1865, «Откуда?!», 1871); использование сюжетно-новеллистической композиции («Финский берег», 1852, «Смерть малютки», 1854, «Женщине», 1859, «У двери», 1888); привлечение сказочных и мифологических образов («Солнце и месяц», 1841, «Бэда-проповедник», 1841, «Агарь», 1855, «Орел и голубка», 1887). Лучшие стихи Полонского — лирические: «Дорога» (1942), «Зимний путь» (1844), «Последний разговор» (1845), «Затворница» (1846), «Ночь» (1850), «Песня цыганки» (1853), «Колокольчик» (1854) и др. С лирическими стихами, близкими народной песне и цыганскому романсу, связано влияние Полонского на раннего Блока. Жанровый диапазон творчества Полонского широк: он писал поэмы и пьесы (в стихах и прозе), рассказы, повести, очерки, публицистические статьи, мемуары, романы («Дешевый город», 1879 и «Крутые горки», 1880—81). Критика отмечала близость его прозы, особенно в малых жанрах, к стихам. Опыт создания Полонским либретто для оперы «Кузнец Вакула» (1872) по повести Н. В. Гоголя «Ночь перед рождеством» (муз. П. И. Чайковского, пост. 1876) интересен как первая комическая трактовка гоголевского сюжета, утвердившаяся в русской оперной музыке 70—80-х. В числе неоконченных произведений Полонского — роман «Признания Сергея Чалыгина», многотомная история человеческой души (написана только часть, посвященная детству героя и событиям эпохи декабризма, опубл. 1867); исторические поэмы «Келиот» (1874) и «Братья» (1868—70); автобиографический роман в стихах «Свежее предание» (1861—62), среди персонажей которого — Белинский и Камков (поэт И. П. Клюшников). Менее удавались Полонскому сатирические и эпические произведения в стихах. Ок. 75 стихотворений Полонского положено на музыку (П. И. Чайковский, А. С. Даргомыжский, С. И. Танеев, С. В. Рахманинов и др.). Народными песнями стали «Песня цыганки», «Затворница».

Э. П.

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа.

И.И. Ясинский про Я.П. Полонского

Еще живя в Чернигове, я вошел в сношения, как начинающий поэт, с Полонским, который был тогда редактором только что возникшего журнала «Пчела». Мое стихотворение было принято и напечатано, что было, конечно, молодому стихотворцу лестно, и именно потому, что принял Полонский.

Муза Полонского была мне знакома, разумеется, с детства, так как его стихотворениями изобиловали школьные хрестоматии. В особенности популярна была его детская поэмка «Солнце и месяц» 676, а в доме у нас распевали, да и везде, деревенские барышни за четырехногим фортепьяно романс его — «Под окном в тени мелькает русая головка» 677. Помню, большая поэма Полонского «Собаки» была напечатана в «Отечественных записках» 678, и критика порядочно издевалась над его длинными бытовыми поэмами, а он защищался против нападок критиков, выставляя всю прогрессивность своей лиры и указывая на полное тождество проводимых идей с идеями Писарева 679. Считал он себя подлинным сыном 40-х годов, примкнувшим к движению шестидесятовцев.

Приехавши в конце 70-х годов в Петербург, я узнал, что поэт Полонский служит в цензуре, правда в иностранной, что считалось не столь позорным, и что он уже в больших чинах, уже — генерал. На одном литературном вечере я увидал его высокую фигуру, опирающуюся на костыль. Мне до сих пор неизвестно, почему хромал Полонский 680; знаю только, что он был долгое время в Тифлисе и прекрасно описал его 681. Когда потом, уже в XX веке, мне пришлось быть в этом городе во время войны, я поражен был необыкновенно точным рисунком и живописью, с какой Полонский изобразил столицу Грузии. И то сказать, что она не особенно, должно быть, изменилась с 40-х годов, с тех пор, как там служил Полонский.

Я лично познакомился с ним на квартире у Минского. Приехав из Киева, я остановился у Минского, и часов в 11 утра к нему приехал с визитом Яков Петрович. В общем разговоре я напомнил ему о том, что я был, так сказать, поэтическим крестником его, и он сейчас же вспомнил мое стихотворение и пожалел, что ему скоро пришлось выйти из «Пчелы» как редактору, иначе он придал бы этому журналу совсем другой характер. Он очень удивился, когда я сказал ему, что в провинции в большом ходу некоторые его романсы.

— А я, представьте себе, даже и не знал, что положен на музыку! Надо будет добыть, пойду по магазинам и спрошу.

Тут он пригласил меня заходить к нему и сказал, что у него приемы по вечерам и что пятницы Полонского уже известны в литературном мире 682.

В течение многих лет потом я бывал у Якова Петровича на углу Бассейной и Знаменской 683. Квартира его помещалась в пятом этаже, и он ежедневно, отправляясь на службу в цензурный комитет, имел мужество взбираться по крутым маршам вверх, опираясь, как Байрон, на свой знаменитый костыль.

По пятницам у него собиралось много народу, все больше литераторы и музыканты; часто бывал Рубинштейн. Концерты Полонского были всегда изысканны, с самыми последними музыкальными новостями можно было познакомиться прежде всего у него. Певцы, пианисты и пианистки исполняли лучшие отрывки из Вагнера, Сен-Санса и Грига, тогда только что пробивавших себе дорогу в русском обществе, причем Вагнер трактовался иными критиками как варвар 684.

За большим столом пили чай, а в промежутках между музыкальными номерами беседовали о литературных явлениях дня. Постоянным посетителем вечеров Полонского были, между прочим, Леонид Майков, историк литературы; Страхов, глубокий мыслитель в области, которая была уже чужда новому поколению, почти метафизик; художник и романист Каразин; Соловьев Михаил Петрович, впоследствии ставший грозным начальником печати, а до 90-х годов сотрудничавший в «Вестнике Европы» как эстет и художественный историк, знаток византийских древностей и интересный миниатюрист-иллюминист. Он показывал образчики своих произведений. Великолепно расписанное им Евангелие он хотел преподнести царице и, должно быть, преподнес.

Этот Соловьев, однажды заговорив о византийских золотых эмалях, вовлек меня в беседу об этом предмете, о котором я имел тогда некоторое представление, благодаря коллекции, которую собирал французский артист Михайловского театра Мишель. Да, кстати, я знал и кое-какую литературу по этому предмету. По-видимому, Соловьев возымел обо мне преувеличенное представление как о знатоке византийского искусства. Бывало, увидит меня и сейчас же начинает толковать об эмалях, так что я стал избегать его.

Появлялись на пятницах Полонского Аполлон Майков, поэт Козлов, Плещеев, Арсений Голенищев-Кутузов. Из женщин-писательниц заглядывала Панаева-Головачева, автор «Трех стран света» 685 и сотрудница Некрасова. Вторая жена Полонского Жозефина Антоновна занималась скульптурой, и ей принадлежал памятник Пушкину, поставленный в Одессе 686, не могу сказать, чтобы хороший, впоследствии, кажется, разрушенный.

Сам Полонский, пока шумели, пели, играли и спорили гости в большом зале, просиживал в кабинете, где стоял полусумрак, курил крепкие сигары, пил чай и кому-нибудь из любителей поэзии читал свои, еще не вышедшие в свет стихотворения, загробным певучим голосом, в той манере, которая теперь, в последнее время, вошла опять в моду. По словам Полонского, Пушкин также читал свои стихотворения нараспев.

Когда взошла звезда Чехова, Полонский увлекся им, стал посвящать ему свои произведения 687, но Чехова, хотя он и бывал у него, я никогда не встречал на пятницах Полонского. Большим почитателем пятниц Полонского был поэт Случевский, редактор «Правительственного вестника» и занимавший ешще какую-то большую должность в Конюшенном ведомстве 688. У него из-под обшлага сюртука всегда выглядывали крупные звезды. Хотя к нему молодежь уже относилась как к истинному поэту, и, помню, в журнале «Весы» Валерия Брюсова его особенно выделили на фоне старых поэтов как предшественника декадентской лирики 689, но все-таки я никак не мог забыть его стихотворений, напечатанных им когда-то в «Русском вестнике» в начале 60-х годов 690. Там в стихах он позволял себе такие сокращения, как «на стрже» вместо «на страже» (ходят журавли на стрже) 691.

Случевский был доктор философии, гейдельбергский студент 692; и старался быть с молодыми литераторами, посещавшими Полонского, как можно любезнее и проще, предлагал тосты за их здоровье и называл их товарищами.

Разумеется, Виктор Бибиков, милый вездесущий юноша, не преминул поразить Полонского знанием наизусть всех его стихотворений. Думается, он не пропускал ни одной пятницы, раньше всех приходил и позднее уходил.

Однажды Полонский, уже уставший, простившись со всеми гостями, сидел у топившегося камина и слегка дремал. Бибиков пришел последним пожать ему руку. Полонский взял его руку и зажал в своей, да и заснул. Бибиков из благоговения к поэту не решился выдернуть свою руку. Так он простоял около получаса. Вошла Жозефина Антоновна укладывать мужа в постель, увидела, что он держит за руку Бибикова, и вскричала:

—           Боже мой, да он вас забыл в руке!

Вообще забывчивостью и рассеянностью Полонский славился. Ему ничего не стоило за чайным столом в вазочку с вареньем погрузить окурок сигары.

У Майкова за ужином Полонский, которому что-то не понравилось, встал с своего места и начал благодарить гостей за честь, которую ему оказали, посетивши его.

—           Но только извините, пожалуйста, за плохой ужин, — вообразив, что Майков у него в гостях, а не он у Майкова, заключил Полонский, — в особенности извиняюсь перед Аполлоном Николаевичем, что ничем мы не могли угодить ему. Он так ни до чего и не дотронулся. В другой раз ужин будет гораздо лучше, я сам присмотрю.

Кстати, еще анекдот о Полонском. Когда был его юбилей 693, царь пожелал видеть его. В назначенный день напялил он генеральский мундир и отправился представляться. Был он не один, с несколькими такими же счастливцами. Их выстроил церемониймейстер, и вошел царь, прямо направившись к Полонскому, обращавшему на себя внимание высоким ростом и костылем.

—           Позвольте узнать вашу фамилию? — спросил царь.

Полонский растерялся и забыл свою фамилию. Он беспомощно пожал плечами и сказал:

—           Вы извините, ваше величество, никак не могу припомнить, — и указал на свой лоб, — вертится, вертится, а вот хоть убейте, — и потом, обратившись к церемониймейстеру: — Доложите, пожалуйста, его величеству, как меня зовут.

—           Это известный поэт, ваше величество: Яков Петрович Полонский! — доложил церемониймейстер.

Царь «милостиво» улыбнулся.

—           Очень приятно, я с детства знаю вас. Не окажете ли честь мне и моему семейству позавтракать с нами?

С придворной точки зрения это была неслыханная милость. Полонский, однако, ответил:

—           Нет, покорно благодарю, ваше величество, я только что позавтракал, а дважды обременять желудок не имею привычки.

—           Ну, как вам угодно, — отвечал царь.

—           Экая ты телятина! — сказал ему Аполлон Майков, когда узнал об этом ответе царю.

—           Что делать, вообще я глуп, — признался Полонский.

Глупость он считал для поэта вообще достоинством.

Я как-то был у Полонского, когда к нему в кабинет вошел, отдуваясь, полный и очень пожилой человек с красным носом, по-видимому, страдавший сильнейшим насморком.

—           Фет! — вскричал Полонский. — Здравствуй, красавец, а я только что перечитывал твои стихи! До чего ты очарователен, неподражаем и глуп, — и он бросился обнимать старого друга.

В 1887 году Полонский приехал в Киев и провел у меня целый день, с утра до позднего вечера. Это было летом, стояла чудесная погода. Благоуханный воздух, тополевые бульвары, южное солнце ободрили старика, подняли его нервы, он как-то вдруг помолодел, и костыль не помешал ему исходить со мною пешком чуть ли не весь город. У Софийского собора встретили мы синеглазую девочку лет 14-ти.

—           Смотри, какая прелесть! — вскричал он и тут же сказал экспромт в честь ее красоты.

Я понадеялся на память и не записал тогда очень красивое восьмистишие, которым разрешился поэт.

Пешком взобрались мы и на Андреевскую гору, уже когда заходило солнце. С Андреевской горы вообще дивный вид на Днепр и заднепровские дали. Внизу расстилался Подол, тоже живописная часть города с зеленеющей Приоркой, где когда-то жили художники и мастера, выписанные Ярославом Мудрым из Византии.

—           Как все ново, когда смотришь на природу с таких пунктов, каких я еще не наблюдал. Такое впечатление, как помните, когда в первый раз, в детстве, вдруг слетит завеса с пейзажа, перед тем незаметного для вас. Да вот вам способ, кстати, как аспиранту живописи увидеть под новым углом зрения хотя бы солнечный закат. Встаньте к нему спиною, — и Полонский встал спиною, — теперь нагните голову до самой земли, вот так.

Он нагнулся, и шапка слетела с его плешивой головы.

—           И смотрите между ног на облака и на все!

Я последовал его примеру.

—           Не правда ли, волшебство?

—           В самом деле, что-то прекрасное, — отвечал я.

Так мы простояли около полуминуты на Андреевской горе. Никто нас не увидел, а то осмеяли бы.

Когда Полонского хоронили, собрались в церковь все его пятничные друзья, но еще больше было генералитета, и среди провожавших его прах появился великий князь Константин Константинович в звездах и в голубой ленте; а Случевский, возвращаясь с похорон, предложил всем поэтам, бывавшим у Полонского, перенести пятницы к нему и продолжить их в честь покойного 694.

Пятницы Случевского уже не носили, однако, такого торжественно-литературного характера, какой был присущ пятницам на углу Знаменской и Бассейной. Не было обаяния старины, не было того литературного воздуха.

От Полонского не пахло генералом, чиновником он был, можно выразиться, по недоразумению. Трудно было прожить стихами, и пришлось так или иначе служить, но поэтическая физиономия Полонского совершенно заслоняла собою его мундир, да и тот был съеден молью, и надевал он его дважды: первый раз, когда явился к царю, и второй, когда отправился на тот свет. Случевский же преимущественно был чиновником, хотя он и томился жаждой поэтических лавров.

На вечерах у Случевского первую скрипку играл обыкновенно Фофанов 695, впрочем, бывал и читал свои стихи Брюсов696, и появлялись Бальмонт 697 и Сологуб. Музыкальная часть была упразднена. Много было начинающих поэтесс с прелестными лицами и слабыми стихами. Высоченный сын Случевского, печатавший свои статьи под псевдонимом Лейтенант С., иногда оживлял общество рассказами о Японии.

Когда Случевскому участники его пятниц сделали ужин по истечении года в ресторане «Малый Ярославец» 698, Фофанов, которому предложено было прочитать стихи Случевского, встал, порвал приготовленное заранее произведение и произнес ругательное слово.

—           Ну какой же это поэт, — заголосил он, — кого мы чествуем, хотел бы я знать? Тайного советника, уродовавшего художественное слово всю свою жизнь!

Фофанова стали останавливать со всех сторон, но Случевский засмеялся и попросил им не мешать. Он подошел к Фофанову и предложил выпить на «ты».

—           На «ты» я не могу с тобой выпить, — сказал Фофанов, — я уже тебя обругал как следует, но все же товарищем тебя я не могу признать. Ты не поэт, а сапожник!

Вечера Случевского еще не закончились, они давались еще и в следующие годы, но постепенно падали, все меньше и меньше посещались и наконец угасли 699.

Молодые поэты «вечеров Случевского» стали издавать под редакцией Лихачева журнальчик «Словцо», также не имевший успеха, и только о сборнике «Денница» 700, изданном этим кружком, можно упомянуть с некоторым одобрением.

Кстати отмечу, что один фельетонист, бывавший на вечерах Случевского, метко назвал этот кружок «клубом взаимного восхищения».

Поэтические вечера в память Полонского были легализованы и возобновились в скором времени 701, не имея, однако, постоянного пристанища. Поочередно они кочевали из дома в дом, собираясь то у Авенариуса, то у меня на Черной речке, то у поэтессы Кильштет 702, то у Соколова. Членами этого кружка были, между прочим, Гумилев, Ахматова, Сологуб, Бальмонт, Городецкий, Фидлер, Быков, Случевская, Хвостов, Блок 703, Каменский, Аничкова, Соловьева-Аллегро, Вишневский-Черниговец и многие другие. Чтобы вступить в кружок, надо было уже иметь свою книгу стихотворений или же пользоваться общим признанием. Почти все поэты, жившие в Петербурге, входили в наш кружок. Я был избран председателем 704.

Справедливость требует сказать, что хотя мы обязаны были строго относиться к плодам нашей музы, но и этот кружок можно было бы назвать также «клубом взаимного восхищения». Был это последний кружок поэтов, дотянувших свое бытие до революционного перелома. Его можно помянуть, во всяком случае, добрым словом. На его собраниях было весело, все чувствовали себя непринужденно, по-товарищески, и, может быть, на некоторых из начинающих поэтов он все же оказал благотворное влияние.

Ясинский И.И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. Том I. М., 2010, с. 356-363.

Примечания

676         Это стихотворение было опубликовано в № 1 «Отечественных записок» за 1841 г.

677         Цитируется первая строка стихотворения Полонского «Вызов» (1845), положенного на музыку несколькими композиторами.

678         Ошибка: поэма Полонского «Собаки» была опубликована в журнале «Пчела»: Я.П. Собаки: Юмористическая поэма // Пчела. 1875. Т. 2. № 2, 3, 6; отд. изд. — СПб., 1892.

679         Речь, вероятно, идет о статье Полонского «Прозаические цветы поэтических семян» (Отечественные записки. 1867. № 4), где он, в частности, писал: «В своих статьях г. Писарев является невольным популяризатором именно всего того, что когда-то во дни юности писалось мною» (С. 715). Ясинский неточно трактует отношение Полонского к Писареву. Статья «Прозаические цветы...» была резко полемичной: Полонский выражал несогласие с писаревским отрицанием исторической преемственности в литературе и культуре.

680         В июне 1859 г. поэт упал с дрожек и повредил себе ногу.

681         Полонский жил в Тифлисе с 1846 по 1851 г. Город описан им в стихотворном очерке «Прогулка по Тифлису» (1849) и повести «Тифлисские сакли» (1853).

682         О «пятницах» Полонского см.: Смиренский В. «Пятницы» Полонского // Прометей. 1972. Т. 9. С. 303—305; Опочинин Е.Н. Яков Петрович Полонский и его пятницы // Среди великих. М., 2001. С. 319—334.

683         Я.П. Полонский жил на Знаменской улице, 26 (ныне — ул. Восстания), начиная с 1883 г. и все 1890-е гг.

684         О рецепции Вагнера в России см.: Bartlett R. Wagner and Russia Cambridge, 1995; Рихард Вагнер и Россия / Ред.-сост. Э. Махрова, Р. Поль. СПб., 2001.

685         Роман «Три страны света» (Современник. 1848. № 10—12; 1849. № 1—5; отд. изд. — СПб., 1849) написан А.Я. Панаевой совместно с Н.А. Некрасовым и И.И. Панаевым.

686         Памятник Пушкину в Одессе был открыт 16 апреля 1889 г. О Ж. Полонской см: Фонякова Н.Н. Скульптор Ж.А. Полонская // Тургеневский сборник: Материалы к Полному собранию сочинений и писем И.С. Тургенева. Л., 1967. Т. 3. С. 279—292.

687         А.П. Чехову посвящено стихотворение Полонского «У двери» («Однажды в ночь осеннюю...») (впервые — Север. 1888. № 13).

688         В 1874 г. Случевский был назначен чиновником особых поручений при министре государственных имуществ (подробнее см.: Стечькин Н.Я. К.К. Случевский как поэт незримого // Рус. вестник. 1904. № 11. С. 361); в ведении Министерства государственных имуществ находилось тогда и Государственное коннозаводство. В 1880 г. Случевский получил чин действительного тайного советника. В 1891 г. он стал главным редактором газеты «Правительственный вестник».

689         Вероятно, имеется в виду статья В. Брюсова «Поэт противоречий» (Весы. 1904. № 10. С. 1—5). Ср.: «Все мировоззрение Случевского исполнено тех внутренних противоречий и противоборствий, не примиренных между собой сил, несоглашенных хоров, диссонансы которых образуют иногда, как бы случайно, неожиданную, как бы не узнанную гармонию. Среди любимых мыслей Случевского была одна — о том, что Зло, злое начало, всегда предстает в одежде добродетели, говорит о честности, праведности, святости. Не смея прямо поклониться Злу, он смеется над Добром» (цит. по: Брюсов В. Среди стихов. М., 1990. С. 123).

690         Ошибка мемуариста. Случевский не печатался в «Русском вестнике» в 1860-х гг.

691         Неточно воспроизводится строка из стихотворения К. Случевского «В поле борозды, что строфы..», опубликованного впервые в «Русском вестнике» (1883. № 10. С. 853). Ср.: «В поле борозды, что строфы, / А рифмует их межа, / И по ним гуляют дрофы, / Чутко шеи настр'ожа!».

Мемуарист подразумевает то «небрежение» законами языка и стихосложения, которое было присуще ранним стихам Случевского. Ср.: «Неправильное ударение, неожиданное введение в русский стих французского апострофа, столкновение несовместимых согласных и усечение не вмещающихся в строку слов — все здесь говорит о борьбе с языком, борьбе не всегда победоносной» (Сахаров В. И. Заповедный труд (Константин Случевский: поэзия и судьба) // Случевский К. Стихотворения. М„ 1984. С. 13.).

692         В Гейдельбергском университете К.К. Случевский слушал лекции в 1860, 1862, 1864—1865 гг., в 1865 г. получил там степень доктора философии.

693         По-видимому, имеется в виду 50-летие литературной деятельности Полонского, торжественно отмечавшееся в 1887 г.

694         Первый поэтический вечер у Случевского состоялся 1 октября 1898 г. См.: Смиренский В. К истории пятниц К.К. Случевского // Рус. литература. 1965. № 3. С. 216—226; Сапожков С. «Пятницы» К.К. Случевского (по новым материалам) // Новое литературное обозрение. 1996. № 18. С. 232—281.

695         К. Фофанов часто бывал на «пятницах» в течение первого года их существования, а затем посещал вечера лишь изредка (см.: Смиренский В. Указ. соч. С. 221).

696         В.Я. Брюсов впервые посетил К.К. Случевского 11 декабря 1898 г. См.: Брюсов В.Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М., 2002. С. 70—71.

697         О литературных контактах К.Д. Бальмонта и Случевского см.: Тахо-Годи Е. Константин Случевский: (портрет на пушкинском фоне). СПб., 2000. С. 325—332.

698         «Малый Ярославец» — ресторан в Петербурге (ул. Большая Морская, 8)

699         Вечера на квартире Случевского проходили по 1903 г.

700         О содержании этого издания см.: Сапожков С. «Пятницы» К.К. Случевского. С. 261.

701         После смерти Случевского (25 сентября 1904 г.) участники кружка решили продолжить заседания в форме «Вечеров Случевского». В разное время Ф.Ф. Фидлер, Ясинский и Н.Н. Вентцель были председателями этого кружка.

 «Собрания, проводившиеся ежемесячно (с октября по май), носили интимный характер. <...> Одни читали (каждый приблизительно по три стихотворения), другие обменивались впечатлениями. Затем собравшимся предлагался ужин, который нередко затягивался до утра <...>. В марте 1908 года бьш поднят вопрос о легализации "Вечеров Случевского", и 17 апреля Кружок получает официальный статус. Председателем легализованного Кружка избирается поэт Ф.В. Черниговец-Вишневский (через год его сменил Н.Н. Вентцель)» (Азадовский К.М., Тименчик Р.Д. К биографии Н.С. Гумилева (вокруг дневников и альбомов Ф.Ф. Фидлера) // Рус. литература. 1988. № 2. С. 174).

Последнее собрание кружка состоялось 4 ноября 1917 г. у баронессы Таубе (Софьи Николаевны Аничковой). См. ее воспоминания: Аничкова С. (баронесса Таубе). Загадка Ленина. Из воспоминаний редактора. Прага, [1935]. С. 8—11.

702         К творчеству Килыитет, не принадлежавшей к какому-либо литературному направлению, Ясинский в 1910 г. относился с симпатией: «Г-жа Веселкова-Кильштет — поэтесса, дарование которой не только нельзя отрицать, но и надо признать незаурядным. Ее стих — звонок, красив и прост. <...> от песен поэтессы, посвященных милым мелочам усадебного быта, веет лиризмом хорошего тона» (Чуносов М. [Ясинский И.]. Новые книги (М.Г. Веселкова-Кильштет. Песни забытой усадьбы. СПб.) // Новое слово. 1912. № 4. С. 157).

703         Поэзию Блока Ясинский в начале 1910-х гг. оценивал высоко, хоть и назвал его в рецензии на «Собрание стихотворений» 1912 г. «начинающим поэтом». См.: Чуносов М. [Ясинский И.]. Александр Блок. Книга I, II и III. М, 1912 // Новое слово. 1912. № 9. С. 155. См. также рец. Ясинского на 3-ю книгу «Собрания стихотворений» Блока (Новое слово. 1912. № 8. С. 159). О литературных контактах Ясинского и Блока см.: Письма А.А. Блока к И.И. Ясинскому / Вступ. статья, подгот. текста и примеч. А.В. Лаврова // Блоковский сборник XVI. Тарту, 2003. С. 167—180.

704         О заседаниях кружка поэтов под председательством Ясинского см.: «Вечер Случевского [на квартире И. Ясинского]» // Известия книжных магазинов товарищества М.О. Вольф по литературе, наукам и библиографии. 1915. № 12. Стб. 174 (2-я паг.).

1

 Первые стихотворения Полонского появились в сороковых годах — в трудную для поэзии пору, когда не только «повести в стихах пришли в упадок» (по словам Лермонтова), ню и- голос лирики потерял прежнюю звучность. «Прошлый год был не богат стихами, а будущий — это можно сказать смело — будет еще беднее, — заявил Белинский в обзоре русской литературы за 1842-й год. — Лермонтова уже нет, а другого Лермонтова не предвидится. .. хоть совсем не пиши стихов... И их, в самом деле, пишут или по крайней мере печатают меньше». Дело дошло до того, что журналы почти прекратили печатание стихотворений: «Как известно, — вспоминал М. И. Михайлов о сороковых годах, — тогда вдруг, ни с того ни с сего, редакторы больших и толстых журналов вообразили, что всякая строчка с кадансом и рифмой в конце должна компрометировать их серьезность, — и стихам, каковы бы они ни были, совершенно был загражден вход в важные ежемесячные издания». 1 Белинский еще в 1835 году указывал на победу прозы над стихами («теперь вся наша литература превратилась в роман и повесть»), а на вопрос о причинах этого «нового направления» ответил: «На этот раз нет виноватого: причина в духе времени, во всеобщем, можно сказать, всемирном направлении». 2 Историческое чутье не

____

1. Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. VII. М., 1950, стр. 956. Статья эта считалась принадлежащей Чернышевскому — см. т. XVI, М., 1953, стр. 943.

 2. В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. I. М.—Л., 1953, стр. 261.

 [05]

обмануло Белинского: наступала действительно новая эпоха, которая требовала новой литературы.

 Именно в это сложное для поэзии и «невыгодное для поэтов» (по выражению Некрасова) время в Москве появился юный Яков Петрович Полонский. Он приехал из Рязани летом 1838 года, 1 чтобы поступить в университет. На экзамене его соседом оказался «весьма благообразный юноша с профилем, напоминавшим профиль Шиллера, с голубыми глазами и с какою-то тонко разлитой по всему лицу его восторженностию и меланхолией». Это был Аполлон Александрович Григорьев — будущий критик и поэт: «Я тотчас же с ним заговорил, — вспоминает далее Полонский, — и мы сошлись. Он признался мне, что пишет стихи: я признался, что пишу драму (совершенно мною позабытую) под заглавием «Вадим Новгородский, сын Марфы Посадницы». Полонский стал бывать у Григорьева и познакомился с его другом и сожителем — студентом Фетом.

 У Ап. Григорьева собирался студенческий кружок, занимавшийся изучением Гегеля; в центре споров были проблемы разумности бытия и оправдания религии. «Голева работает, как паровая машина, скачет во всю прыть к оврагам и безднам, а сердце живет только мечтательною, книжною, напускною жизнью», — вспоминал потом об этих годах Ап. Григорьев. Полонский не был расположен к философским занятиям, а «книжная» жизнь сердца была вовсе чужда ему. Занятиям философией он предпочел занятия поэзией. Фет вспоминает: «Я любил встречать его у нас наверху до прихода еще многочисленных и задорных спорщиков, так как надеялся услыхать новое его стихотворение, которое читать в шумном сборище он не любил. Помню, в каком восторге я был, услыхав в первый раз:

 Мой костер в тумане светит,

Искры гаснут на лету... 2

 Товарищи по кружку упрекали Полонского в равнодушии к вол-

_____

1. «Мои студенческие воспоминания» Полонского («Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива» на 1898 год», т. 3, № 12, стлб. 641) начинаются словами: «В 1839 или годом раньше (не помню уже в точности) я отправился в ямской телеге из Рязани в Москву» и т. д. По целому ряду признаков это было «годом раньше», т. е. в 1838 году — одновременно с поступлением в университет Ап. Григорьева и Фета. Полонскому шел тогда 19-й год — он родился 6/18 декабря 1819 года. Он окончил юридический факультет только в 1844 году: на III курсе пробыл два года из-за римского права (см. там же, стлб. 670), а при окончании задержался из-за того же предмета (см. письмо к H. М. Орлову от 18 ноября 1843 года.— «Новые пропилеи», М.—Пгр., 1923, т. I, стр. 58).

 2. А. А. Фет. Ранние годы моей жизни. М., 1893, стр. 154.

[06]

новавшим их религиозным сомнениям и вопросам; Полонский ответил стихотворением «К демону». Как «сын времени», он тоже «был на пороге бытия встречаем демоном сомненья», но это осталось позади: «Установился шаткий ум и жаждет новых откровений». На месте разрушенного «молитвенного храма» выстроен другой:

 Все гении земного мира

И все, кому послушна лира,

Мой храм наполнили толпой;

Гомера, Данте и Шекспира

Я слышу голос вековой.

 Поэзия вместо философии и религии: таков был один из итогов студенческого периода. Это, однако, не значит, что Полонский жил в стороне от действительности и от современных умственных течений.

Тогдашний Московский университет был не только «университетом таинственного гегелизма» (по выражению Ап. Григорьева), но и университетом либерализма — в лице таких профессоров, как П. Г. Редкин (энциклопедия права), Д. Л. Крюков (древняя история) и особенно T. Н. Грановский (история средних веков), лекциями которых увлекался и Полонский. «Мы все были идеалистами, т. е. мечтали об освобождении крестьян», — говорит он в воспоминаниях о студенческих годах. Университетский либерализм находил себе опору и в тех знакомствах, которые завязал Полонский в эти годы. Особенно важную роль в его биографии сыграл дом М. Ф. Орлова — декабриста, избежавшего ссылки в Сибирь только «по вине» (по словам Герцена) его брата, известного николаевского жандарма А. Ф. Орлова. Полонский вспоминает: «Вся тогдашняя московская знать, вся московская интеллигенция как бы льнула к изгнаннику Орлову; его обаятельная личность всех к себе привлекала. <...> Там, в этом доме, впервые встретил я и Хомякова, и профессора Грановского, только что приехавшего из Германии, и Чаадаева, и даже молодого Ив. Сер. Тургенева». В поэме «Братья» Полонский говорит об Орлове, почти повторяя слова Герцена (в «Былом и думах»): «осужденный на бесполезность, словно пригвожденный к стенам Москвы титан». В доме Орлова Полонский увидел друзей Пушкина, помнивших 1812-й год и переживших события 1825 года. Это было для него важнее философии Гегеля: перед ним встало героическое прошлое России — эпоха борьбы и подвигов, эпоха «титанов». О них он вспомнит в стихотворении «Спустя 15 лет»:

 Новорожденные титаны,

Где ваши тени! — я один,

Поклонник ваш, скрывая раны,

Брожу, как тень, среди руин...

[07]

Кроме дома Орлова Полонский часто бывал в салоне А. П. Елагиной (матери Киреевских). В романе-хронике «Дешевый город» он вспоминает: «Дом этот был замечательный. Мало того, что все тогдашние знаменитости его посещали, мало того, что его гостиная видела в стенах своих Жуковского, Гоголя, Хомякова, Чаадаева, Герцена, Аксакова, Грановского и других, — кабинет и спальня молодых Юматовых <т. е. студентов Елагиных>> были чем-то вроде студенческого клуба, куда с утра до ночи голубые воротники с неуклюжими треугольными шляпами заходили званые и незваные<...>. Елатомский <т. е. Полонский> был в приятельских отношениях с одним из сыновей Юматовой <Н. А. Елагиным> и не раз приходил переписывать у него лекции, по той причине, что сам часто их пропускал, особливо в такие дни, когда в московских кондитерских появлялась новая книжка «Отечественных записок» с критическою статьею Белинского или с рассуждениями о науке <т. е. «Дилетантизм в науке» Герцена>». 1

 В своих воспоминаниях Полонский неоднократно рассказывает, какую значительную роль играли в его жизни статьи Белинского: «Помню, как электризовали меня горячие статьи Белинского об игре Мочалова». Затем он припоминает: «О Белинском впервые услыхал я от Николая Александровича Ровинского, который еженедельно посещал меня. Ровинский был близок к кружку Станкевича <...>. 2 Он хотел познакомить меня с Белинским, то успел только познакомить меня с Иваном Петровичем Клюшниковым, другом Белинского и учителем истории Юрия Самарина». На самом деле Полонский все-таки имел одну встречу с Белинским, но до того познакомился с Клюшниковым. Это знакомство надо считать одним из важнейших фактов в жизни молодого Полонского — тем более, что он сделал Клюшникова героем целой поэмы или, вернее, романа в стихах: «Что такое был Клюшников, — говорит Полонский, — вам может подсказать стихотворный незаконченный роман мой «Свежее преданье». Тут он был мною выведен под именем Камкова <...>. Как я слышал, сам Клюшников, доживший до глубокой старости где-то в Харьковской губернии, в этом романе узнал себя». 3

_____

1. Я. П. Полонский. Полное собрание сочинений, т. VII. СПб., 1886, стр. 34.

2. Этот Ровинский был брат известного собирателя народных картинок и гравированных портретов Д. А. Ровинского (см. Я. П. Полонский. Мои студенческие воспоминания. «Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива» на 1898 год», т. 3, № 12, стлб. 648).

3. Там же, стлб. 649. И. П. Клюшников родился в 1811 году, а умер в 1895 году.

[08]

Близкий друг Станкевича, Бакунина, Белинского, Клюшников был очень своеобразной и сложной фигурой. По словам П. В. Анненкова, он играл между друзьями роль Мефистофеля, весьма зло и едко подсмеиваясь над их идеальными стремлениями. 1 К концу тридцатых годов его поведение изменилось: из едкого остроумца он превратился в ипохондрика. «Старинная мысль его, что всякий человек должен быть полезен обществу и что он не приносит ему никакой пользы, достигла в нем полного развития и превратилась в idée fixe», — писал М. А. Бакунин (13 мая 1839 г.), объясняя Н. В. Станкевичу «тяжелое состояние» Клюшникова. 2 Атмосфера бесплодного абстрактного философствования стала Клюшникову невыносимой, он рвался к жизни, к настоящему делу. Это-то и могло быть основанием для сближения с Полонским. 3

 В «Свежем преданье» Клюшников рисуется как «образец души и мысли непреклонной»:

 В среде холодной, дряблой, сонной

Он вырос, но глядел бойцом,

Когда его впервые встретил

Студент Белинский, и Камков,

Быть может, прежде всех заметил

В нем искру божью — и ответил

На первый пыл его идей

Живою дружбою своей.

 Клюшников имел огромное влияние и на Полонского, поддерживая в нем веру «в существованье иных, счастливых берегов».

 Через Клюшникова Полонский познакомился и с Белинским, но перед самым его отъездом — летом 1839 года. «Помню, я послал ему стихи и письмо. Помню, как <.. .> зашел к нему и как Белинский отнесся ко мне как к начинающему и мало подающему надежд мальчику (я и был еще мальчик). Белинский был сам еще лет 25 или 27 юноша — худой, невзрачный, с серыми глазами навыка те... Комнатка была небольшая, бедная (если не ошибаюсь, он квартировал на Арбате). Я был так огорчен невниманием Белинского, что чуть не плакал — и, кажется, послал ему письмо, где

_____

1. П. В. Анненков. Литературные воспоминания. СПб., 1909, стр. 424.

2. М. А. Бакунин. Собрание сочинений и писем. М., 1934, т. II, стр. 244.

3. Тургенев воспользовался некоторыми чертами Клюшникова в «Гамлете Щигровского уезда». В 1833 году Клюшников готовил Тургенева в университет по всеобщей истории.

[09]

уверял его, что никто на свете не разубедит меня в моем поэтическом таланте <...> — вероятно, письмо очень восторженное и глупое». 1

 Белинский уехал в Петербург в октябре 1839 года, а через год, в октябрьской книге «Отечественных записок», появилось первое печатное стихотворение Полонского «Священный благовест торжественно звучит». Вероятно, появлению этого стихотворения в печати помог именно Клюшников. В годы 1841—1843 Полонский печатал свои стихи главным образом в «Москвитянине». Это не значит, что он сблизился со славянофилами; М. И. Михайлов говорит в статье о Плещееве (которую мы цитировали вначале), что в этом журнале «был единственный приют для даровитых молодых поэтов, за которыми признавались достоинства и теми журналами, которые отказывались печатать их стихи. Фета, Полонского только и можно было встретить, что в „Москвитянине”». В 1842 году был издан студенческий сборник «Подземные ключи»; Полонский вспоминает: «там под буквою П были и мои еще крайне незрелые стихотворения». 2

 Так началась литературная деятельность Полонского. Печатать стихи в журналах было трудно — возник вопрос об отдельной книжке. В доме барона Шеппинга Полонский познакомился с сыном актера М. С. Щепкина (будущим издателем), который посоветовал издать его стихи по подписке: «соберем человек сто подписчиков по рублю за экземпляр и издадим». Деньги были собраны — и осенью 1844 года вышла книжка под названием «Гаммы». Посылая ее П. Н. Кудрявцеву (в те времена близкому к Белинскому), Полонский писал: «Когда я был у вас, мне как-то совестно было признаться вам, что я отдельной книжкой печатаю стихи мои; на это издание я смотрю как на проступок, извиняемый, быть может, обстоятельствами и крайней необходимостью в деньгах». (Архив Полонского.)

 Заглавие сборника Полонского намекает на то, что это — первые поэтические упражнения. И в самом деле — это еще не найденный путь или метод, а только поиски его. Здесь есть вещи совершенно ученические — вариации старых жанров с некоторыми добавочными эффектами в духе Бенедиктова («Статуя», «Диамея»), Но рядом

____

1. Архив Полонского (Пушкинский Дом АН СССР). На Арбате Белинский жил летом 1839 года. «Мы жили на Арбате, — вспоминает А. Я. Панаева. — <.. .> Белинский нанял себе комнату от жильцов — против нашего дома во дворе <...> Комната была у него в одно окно, очень плохо меблированная» (Воспоминания. М.. 1948, стр. 77. Ср. «Литературное наследство», т. 57. М., 1951, стр. 383 и 397).

2. Сборник был высмеян в «Литературной газете» (по-видимому, Некрасовым), ню не за стихи Полонского (см. Н. А. Некрасов, Полное собрание сочинений и писем, т. IX, М., 1950, стр. 612).

[10]

с этим в «Гаммах» была и несомненная «свежесть лиризма» (по выражению Гоголя). Это особенно сказалось в стихотворениях романсного типа, как «Пришли и стали тени ночи», «Ночь холодная мутно глядит». Природа сделана соучастницей душевной жизни человека — его страстей, тревог и настроений. В колыбельной «Солнце и Месяц» это послужило основой для сказочного сюжета: «Солнце спит, а Месяц ходит, сторожит земли покой».

 С другой стороны, в сборнике есть вещи совершенно реалистического стиля, своего рода бытовые новеллы: «В гостиной», «Встреча». Стихотворение «Уже над ельником» — рассказ о женщине в духе ранних тургеневских повестей. Тургенев видел в нем присутствие «особого оригинального оборота, особого лада стихов»; это впечатление создается благодаря необычному сочетанию лирики с повествованием — характерная черта Полонского, часто пользующегося прозаическими оборотами и интонациями.

 В октябрьском номере «Отечественных записок» (1844) появилась рецензия П. Н. Кудрявцева на сбсрник Полонского. Он отозвался о «Гаммах» с большой похвалой, потому что усмотрел в них связь с умственным движением нового времени: «Если это не сама поэзия, то прекрасные надежды на нее». Отзыв Белинского (в «Обзоре русской литературы за 1844-й год») был гораздо более сдержанным и ставил вопрос о поэзии иначе: «Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом. Но и одного этого также еще слишком мало, чтобы в наше время заставить говорить о себе как о поэте <...>: главное и трудное дело состоит не в том, чтобы иметь направление и идеи, а в том, чтоб не выбор, не усилие, не стремление, а прежде всего сама натура поэта была непосредственным источником его направления и его идей».

 Успех «Гамм», казалось бы, должен был укрепить материальное положение Полонского; на деле случилось иначе: «Мои «Гаммы», несмотря на благоприятный для них отзыв газет и журналов, не приносили мне ни малейшей выгоды, — говорит Полонский в воспоминаниях. — Их или не раскупали, или книгопродавцы умышленно говорили мне, что никто не покупает их, в надежде, что я продам их по пяти копеек за экземпляр». Еще до окончания университета у Полонского явилась мысль уехать на юг; в 1843 году он писал своему приятелю (сыну декабриста) H. М. Орлову, уехавшему в Крым: «Если на Крымском полуострове, где-нибудь в приморском городе ты найдешь для меня место — я буду тебе весьма благодарен.

[11]

Москва мне страшно надоела. Я желал бы вдали от нее вздохнуть свободнее посреди такой роскошней природы». 1 К этому присоединились еще какие-то сложные личные отношения: «Боже мой!

Если бы ты знал, — писал он тому же Орлову, — какие про меня сплетни ходят по Москве! Если бы ты знал, как все вооружено против меня!.. И притом ужасный денежный недостаток».

 В ноябре 1844 года Полонский выехал из Москвы в Одессу — «без цели, без плана ускакал из Москвы», как он писал впоследствии в одном письме.

2

 О жизни в Одессе Полонский сам подробно рассказал в своем романе-хронике «Дешевый город» (1879): «Это вернейшая копия с Одессы и одесского общества в 1845—46 годах», — писал он А. П. Чехову. 2 Одесса — «практический, коммерческий город», но в то же время «страшнейший любитель стихов», говорится в этом романе. «Стихи никому не мешают здесь обделывать дела свои. Надеюсь, что и мои идеалы не помешают мне стать на практическую точку зрения», — пишет герой романа Елатомский (т. е. сам Полонский) одному из московских друзей. Благодаря рекомендательным письмам Полонский быстро завел интересные знакомства: с братом Пушкина Львом Сергеевичем, с поэтом Н. Ф. Щербиной, с шелководом Н. А. Райко, славившимся тем, что в молодости сражался за независимость Греции, с австрийским консулом Л. Л. Гутмансталем. 3 Встретился он и со своим товарищем по университету Александром Бакуниным (в романе—Бавин), братом Михаила, преподавателем энциклопедии права в одесском Ришельевском лицее. Они поселились вместе: «У меня живет Полонский, что несколько меня стесняет в моих финансах, но не в быту моей жизни, — писал Бакунин брату Павлу. — Странно, как можно иногда человека охуждать по одной физиономии. Он и в самом деле обладает поэтическим талантом». 4 Полонский дружил с Бакуниным, но их взгляды и стремления были разными: Бакунин, страстный «гегелист», был погружен в философские занятия и писал сочинение, которое, по

_____

1. «Новые пропилеи». М.—Пгр., 1923, т. I, стр. 52.

2«Слово», сб. 2, М., 1914, стр. 233.

3. Женой консула была М. Е. Зонтаг, двоюродная сестра Н. А. Елагина, дочь детской писательницы А. П. Зонтаг (Елагиной).

4. А. А. Корнилов, Годы странствий М. Бакунина. М., 1925, стр. 314.

[12]

ироническому замечанию Полонского, должно было содержать «предчувствие феноменологии для будущей философии».1

 Жизнь Полонского в Одессе не привела ни к какому «практическому» результату. Что касается стихов, то «дешевый город» не оправдал его надежд. Н. А. Елагин был прав, когда написал А. Бакунину осенью 1845 года: «Полонскому кланяюсь и с нетерпением жду новых его стихотворений. Вообще, кажется, одесский климат усыпительно действует на его музу, а это жаль». 2 В 1845 году кто-то из одесских «недальновидных приятелей» Полонского (по его собственному выражению) издал книжечку его новых стихотворений («Стихотворения 1845 года»). Этот сборник был гораздо слабее «Гамм» — и Белинский отозвался о нем сурово: он увидел в этих стихах «ни с чем не связанный, чисто внешний талант» — термин, который он применял прежде в отношении к стихам Бенедиктова. «Заглавие «Стихотворения 1845 года» обещает нам длинный ряд небольших книжек, — писал далее Белинский, — обещание нисколько не утешительное. Стихотворения 1845 года уже хуже стихотворений, изданных в 1844 году... Это плохой признак». 3 Называя талант Полонского «чисто внешним», Белинский имел в виду, конечно, отсутствие в его стихах философского и общественного мировоззрения — то самое, что действительно было характерно для юношеских стихотворений Полонского и что сближало его не с Лермонтовым, а с Бенедиктовым. Впоследствии Полонский с благодарностью вспоминал об этом отзыве Белинского: «Его отзыв отрезвил меня <…> и по крайней мере три четверти из моих тогдашних стихотворений не поступило в полное собрание моих стихотворений». 4 Не так, конечно, отнесся Полонский к отзыву Белинского в момент его появления в печати. Это было страшным жизненным ударом для него; слова Белинского заставили его задуматься над своим будущим и принять новые решения.

 Еще в первые дни по приезде в Одессу Полонский узнал, что одесский генерал-губернатор М. С. Воронцов назначается наместником на Кавказ: «Вся Одесса в волнении, — писал он H. М. Орлову, — все здешнее народонаселение движется за ним, как за колонновожатым. Одесса пустеет — и вряд ли я останусь здесь. Хочется быть на

_____

1. В «Дешевом городе» личность и жизнь Александра Бакунина описаны очень подробно.

2. А. А. Корнилов. Годы странствий М. Бакунина. М., 1925, стр. 323.

3. «Отечественные записки», 1846, т. 45, № 4, стр. 57.

4. «Венок Белинскому». М., 1924, стр. 241. Из 22 стихотворений сборника 1845 года в издание 1896 года не включено 13.

[13]

Кавказе и увидеть природу лицом к лицу». 1 «Ради бога, перетащите меня туда, где вы, — писал герой «Дешевого города» уехавшим на Кавказ приятелям, — где борьба, где закипает новая жизнь и где, как видно, еще не умерла поэзия. Если не будет места в Тифлисе, я поступлю в юнкера».

 Друзья выхлопотали Полонскому место в канцелярии наместника, и в июне 1846 года он уехал из Одессы в Тифлис.

 «Когда, поступив на службу, я в первый раз проходил через канцелярию наместника в кабинет директора Сафонова, — вспоминает Полонский, — я чувствовал такое к себе презрение — такое гадливое к себе чувство при виде чиновников наполнило мою душу, что смешно вспомнить... Мне казалось, что я уже не прежний, свободный, как ветер, независимый, самостоятельный юноша. Слово начальник было мне невыносимо... Но спасибо Белинскому! — не разбрани он меня, не решись я навсегда покинуть свои стихотворные или поэтические затеи, я бы, кажется, ни за что не поступил на службу — и если бы та же судьба меня озлобила, я бы погиб. Моя поэтическая деятельность никакой материальной поддержки, никаких средств к жизни не давала мне — особливо в первое время, в конце николаевского царствования, когда цензура не пропускала моей прозы. Только служба да уроки и могли спасать меня от нищеты». Явилась было даже мысль — бросить все и вернуться в Рязань, «где в продолжение десяти лет не прибавилось ни одного домика, ни одной лавчонки, ни одного фонаря». В тифлисской тетради записано четверостишие, порожденное, вероятно, этим тяжелым настроением:

 Бесплодный жар любви тая в своей груди,

Я, не рожденный для поклонов,

 Уйду, заеду в глушь, исчезну посреди

Шестидесяти миллионов!

 Прошло некоторое время, и настроение изменилось к лучшему. В канцелярии наместника Полонскому было поручено составить статистику города Тифлиса и всего уезда; это требовало разъездов для собирания материала — трудная, но живая работа: «Я не вставал с лошади в 1848 г. (если не ошибаюсь) 2 с 11 апреля по 16 сентября, — вспоминает Полонский, — ездил на своем английском седле

_____

1. Письмо H. М. Орлову, 1 января 1846 года («Новые пропилеи». М.—Пгр., 1923, т. 1, стр. 66).

2. На самом деле эти поездки были не в 1848, а в 1847 году. О поручении составить статистику Тифлиса Полонский сообщил в письме к Л. Л. Гутмансталю от 15 июля 1846 года.

[14]

и на переменных лошадях». Кроме того Полонский получил должность помощника редактора в официальной тифлисской газете «Закавказский вестник». Правда, от этого назначения было мало радости: «В Закавказском вестнике вы не найдете ни одной моей статьи, — писал Полонский Гутмансталям 15 августа 1846 года, — потому что мне сказано: — Пусть Закавказский вестник остается таким же, как он есть — формат его казенный, изменять его невозможно— итак, все, что могу я делать, и все, что делаю, — это исправляю, сокращаю те безграмотные статьи, которыми снабжают редакцию». Впрочем, позднее (в годы 1848—1850) Полонский печатал в этой газете счерки и статьи («Климат в Тифлисском уезде», «Тифлис на лицо и на изнанку» и др.). «В это время писал я статейки и о суходольном сарацинском пшене, и о шелкомотальных станках — и уж не помню о чем», — говорит он в черновых воспоминаниях. Этим дело не ограничилось: в «Закавказском вестнике» 1848 года появилось несколько стихотворений Полонского, а в 1849 году в Тифлисе вышел его сборник «Сазандар». Большую роль в этом возвращении к стихам сам Полонский приписывает людям, которые собрались в эти годы в Тифлисе в связи с культурно-просветительными, художественными и научными проектами русского правительства. Полонский познакомился здесь с писателем В. А. Соллогубом, с художником Г. Г. Гагариным, с востоковедом Н. В. Ханыковым, с актерами русского театра и др. Надо особо отметить его знакомство с художником А. Е. Бейдеманюм — другом П. А. Федотова, близким приятелем петрашевца А. П. Баласогло. 1 Сам Полонский с благодарностью вспоминал о встречах с ссыльным польским поэтом Заблоцким (см. комментарий к стихотворению «Татарская песня»): «В Тифлисе познакомился я с польским поэтом Лада-Заблодским. Он стал посещать меня, читать книги, переводить мне стихи свои — и опять зажег во мне неодолимую жажду высказываться стихами». Интересно, что Тадеуш Лада-Заблоцкий был университетским товарищем Белинского и участником «Литературного общества 11 нумера»; 2 эти обстоятельства, вероятно, сыграли немаловажную роль в истории знакомства Полонского с Заблоцким.

 Надо прибавить, что Полонский завязал знакомство с грузинскими и азербайджанскими поэтами, учеными. Приехав в Тифлис,

_____

1. В тифлисском альбоме Полонского есть два карандашных портрета Полонского работы А. Бейдемана (воспроизведены в изд. «Библиотеки поэта», 1935).

2. См. М. Поляков. Студенческие годы Белинского. — «Литературное наследство, т. 56. М., 1950, стр. 375 и сл.

[15]

Он вступил-в Тот круг, из которого судьба только что вырвала Лермонтова, в котором хорошо помнили и любили Пушкина, где хранили память о Грибоедове. «Я познакомился с М-me Грибоедовой», — сообщил Полонский одесским друзьям в 1846 году. Ее отец, поэт Александр Герсеванович Чавчавадзе, умер незадолго до приезда Полонского в Тифлис, но с братом Н. А. Грибоедовой Давидом он был знаком (см. стихотворение «Кахетинцу») и бывал у них в доме (см. стихотворение «Н. А. Грибоедова»). Как видно из примечания к статье об армянском поэте Саят-Нова (см. в комментарии), Полонский был хорошо знаком и с Ю. Ф. Ахвердовым, пасынком известной П. Н. Ахвердовой, которая была близким другом Грибоедова и Кюхельбекера.1 В архиве Полонского есть материалы, свидетельствующие о его серьезном интересе к азербайджанскому фольклору: записи народных песен, пословиц, отдельных выражений и слов. Есть перевод «Песни Захры Ханум», сделанный (как предполагает М. Рафили) с помощью азербайджанского поэта и ученого Бакиханова (Абас-Кули-Хана); 2 по его же подстрочному переводу Полонский написал «Татарскую песню». Наконец, Полонский был хорошо знаком с крупнейшим азербайджанским писателем и ученым Мирза Фатали Ахундовым, проживавшим в это время в Тифлисе и служившим в той же канцелярии наместника. Таким образом Полонский вошел в близкие отношения с деятелями грузинской и азербайджанской литературы и широко познакомился с культурой кавказских народов. Недаром появились у него такие стихотворения, как «В Имеретии» («Царя Вахтанга ветхие страницы»), «Над развалинами в Имеретии», «Тамара и певец ее Шота Руставель», и не даром он написал историческую драму в стихах «Дареджана, царица Имеретинская» (из XVII века). 3

 Кавказские стихотворения Полонского образуют особый цикл, резко отличающийся от всего, что он написал в прежние годы. Изучение кавказского края и местных нравов сказалось присутствием исторических, этнографических и политических тем. Поэтический горизонт Полонского сильно расширился. Казалось бы, после Пуш-

______

1. См. о ней: И. Андроников. Лермонтов. М., 1951. Укажем, кстати, что Егор Ахвердоз и Ю. Ф. Ахвердов, которых автор считает разными лицами (стр. 303), — несомненно, одно и то же лицо (Егор — Юрий).

2. М. Рафили. Мирза Фатали Ахундов. Баку, 1939, стр. 102.

3. Была запрещена к постановке III отделением (см. подробности у Н. Барсукова — «Жизнь и труды М. П. Погодина», т. XI). В изуродованном цензурой виде напечатана в «Москвитянине», 1852, т. 63, № 7, стр. 101—244. Отрывок — в книге «Русские писатели о Грузии». Тбилиси, 1948, т. I (составил Вано Шадури).

[16]

кина и Лермонтова Кавказ Стал Для русской литературы запретной зоной, тем более для литературы пятидесятых годов, простившейся с романтизмом. На деле получилось иначе: разница между литературой двадцатых годов и потребностями нового времени уже настолько определилась, что стало возможным и даже необходимым вернуться к старым темам заново. Что касается Кавказа, то этого требовала сама жизнь, сама история: не случайно почти одновременно с Полонским Лев Толстой начал писать «Казаков» — с тем чтобы «взамен погибших возникли новые образы, которые бы были ближе к действительности и не менее поэтичны». 1

 Работа Полонского шла в том же направлении. Среди его кавказских стихотворений есть описательные очерки в духе «натуральной школы». Таково, например, стихотворение «Выбор уста-баша» — демонстративное соревнование с прозой; такова же «Прогулка по Тифлису», насыщенная перечислением вещей, профессий, сцен — с точным наименованием, с использованием местных слов. При этом характерна социальная окраска всего описания:

 Я знаю, что нужда не в силах разделять

Ни чувств насыщенных, ни развитых понятий,

Что наша связь давно разорвана с толпой,

Что лучшие мечты2 — источники страданья —

Для благородных душ осталися мечтой...

Итак, чтоб не входить в бесплодные мечтанья,

Я поскорей примусь за описанье. —

 Собственно поэтическая основа этих очерков сосредоточена в авторской интонации; подробное описание Тифлиса мотивируется тем, что автору «весело» наблюдать эти картины,

пока не стосковалась

 Душа по тем степям, которых вид один

Бывало наводил тоску и даже сплин.

 Так создается психологический фон, на котором все описательные подробности и перечисления получают дополнительную лирическую окраску. Она сказывается еще яснее в таких стихотворениях, как «Грузинка», «Горная дорога в Грузии», «Грузинская ночь», «Ночь», «Старый сазандар». Герой этих стихотворений не простой путешественник и наблюдатель, он — поэт, в душе которого новые впеча-

_____

1. Л. Н. Толстой. Юбилейное издание, т. 3. М., 1932, стр. 216.

2. Слово «мечты» имеет в языке Полонского социальный смысл — ср. в «Свежем преданье» о Камкове («Он понял суть моих страданий И обновил мои мечты») и в стихотворении «Неизвестность» («Мечты мечтами заменил»).

[17]

тления переплетаются с воспоминаниями й грустными думами о «родном крае». Лирика приобретает патетический характер, в то же время сохраняя точность местного колорита и связь с фольклором. Восторженное описание ночи («Грузинская ночь—я твоим упиваюсь дыханьем!») заканчивается грустным вопросом: «А вы, мои думы! <...> ужель суждено вам носиться бесплодно над этою чудной страною?» Описание народного праздника, на котором плясала Майко («После праздника»), сменяется описанием следующего дня («веселый пир народный прошел, как сон»), а в эту тему вплетается другая:

 Так некогда любовь

 Моя прошла — пыл сердца благородный

 Простыл, давно простыл; — но не простыла кровь!

 В заключительных строках стихотворения «Горная дорога в Грузии» («Вижу, как тяжек мой путь, как бесполезен мой повод!») вдруг звучит голос «далекого друга», придающий всей картине иносказательный смысл:

 — Друг мой! зачем ты желаешь

Лучших путей? путь один...

 Знаменитая «Ночь» («Отчего я люблю тебя, светлая ночь»), представляющая собою поток патетических интонаций, заканчивается внезапной и очень многозначительной фразой, заново осмысляющей все предшествующее: «Оттого, может быть, что далек мой покой». Надо отметить еще одну деталь, которая вносит в тему этого стихотворения особую психологическую сложность: «Так люблю, что страдая любуюсь тобой!» Одной этой фразой стихотворение уведено далеко за пределы простого пейзажа.

 Таким образом, стихотворения кавказского цикла объединены не только местом действия, но и личностью героя — поэта, судьба которого составляет их сюжетную основу. Особо важно в этой лирической сюите стихотворение «Старый сазандар», имеющее программный характер: беседа двух поэтов («сазандарей») о своем деле и о своих судьбах.

 Вот, медных струн перстом касаясь.

 Поет он, словно песнь его

Способна, дико оживляясь,

Быть эхом сердца моего!

 На самом деле их судьбы разные: старик — народный поэт («званый гость на божий пир»), которого в раю ждет милая; его собеседник лишен этих даров:

[18]

Ему былое время снится...

 А мне?.. Я не скажу ему,

 Что сердце гостя не стремится

За эти горы ни к кому;

…

 Что песен дар меня тревожит,

 А песням некому внимать,

И что на старости, быть может,

Меня в раю не будут ждать!

 Следует особо отметить стихотворение «Имеретин» (первоначально— «Дума имеретина»), в котором Полонский развил тему благотворного влияния России на грузинскую культуру:

 Единоверному народу

Вручили мы свою судьбу,

Он дал нам полную свободу

Начать бескровную борьбу —

 Борьбу с сохой, борьбу с лопатой,

С шелкомотальным колесом...

 И стал богат наш дом дощатый

Мотками шелку и вином.

 Кавказский цикл заканчивается стихотворением «На пути из-за Кавказа», состоящим из двух контрастирующих частей. Главная тема первой —

 Душу, к битвам житейским готовую,

 Я за снежный несу перевал.

 Вторая часть — интимная:

 Но боюсь — если путь мой протянется —

Из родимых полей в край чужой —

Одинокое сердце оглянется

 И сожмется знакомой тоской. —

 Полонский приехал в Рязань, но не остался там: его путь «протянулся» из родимых рязанских полей в Москву, а отсюда — в Петербург.

3

 За те пять лет, которые Полонский прожил на Кавказе, положение в «родном краю» не стало лучше: доносы, аресты, цензурные запреты — все это еще усилилось после революции 1848 года. Стоит

[19]

Вспомнить слова Некрасова в  его стихотворном мемуаре «Недавнее время»:

 Взволновался Париж беспокойный,

Наступили февральские дни,

Сам ты знаешь, читатель достойный,

Как у нас отразились они.

 Полонский впоследствии вспоминал: «Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно; цензура разоряла вконец; мои невинные повести: «Статуя Весны», «Груня» и др. были цензурой запрещены; стихи вычеркивались; надо было бороться с цензором из-за каждого слова. Получить место я не мог — писатели были в загоне. <...> На Погодина, на Хомякова, Краевского, Самарина были доносы, они тоже были под подозрением, — словом, страшное, тяжелое время я прожил в эти пятидесятые годы». 1 Первым в защиту поэзии выступил Некрасов: в статье «Русские второстепенные поэты» 2 он восстал против того «дружного осуждения», которому подвергались стихи со стороны журналистики. «В применении к предшествовавшей стихотворной эпохе, когда люди без таланта и призвания угрожали наводнить всю литературу плохими стихами, это было хорошо, даже необходимо. Но нам кажется, что теперь, когда дело уже сделано, нужно более снисхождения, более внимания к появляющимся поэтам». Статья написана как своего рода декларация прав поэзии: «Между любителями чтения всегда есть люди (и мы имеем слабость принадлежать к числу их), которым не довольно одних романов и повестей, как бы они ни были хороши», — заявил здесь Некрасов. И дальше: «Итак, потребность стихов в читателях существует несомненно. Если есть потребность, то невозможно, чтоб не было и средств удовлетворить ее». В подтверждение Некрасов тут же опубликовал 9 стихотворений из числа полученных редакцией «Современника», чтобы «загладить тем несколько долгое непомещение стихов» в журнале и показать накопившиеся в редакции «поэтические богатства».

 Больше того, Некрасов расширяет круг поэтических имен и объявляет, что «еще недавно поэтов с истинным талантом у нас являлось гораздо более, чем привыкли считать», и что к обычным пяти поэтическим именам «последнего периода» (Пушкин, Жуковский, Крылов, Лермонтов, Кольцов) надо прибавить, во всяком случае, еще одно. Это имя — Ф. Т., т. е. Тютчев, стихотворения которого

_____

1. «Литературно-художественный кружок им. Я. П. Полонского за 1905—1906 и 1906—1907 гг.». СПб., 1908, стр. 17.

2. «Современник», 1850, № 1.

[20]

печатались в «Современнике» в годы 1836—1840: «С 1841 года мы уже не встречали этого имени в «Современнике». — говорит Некрасов, — в других журналах оно также не появлялось, и можно сказать, что с того времени оно вовсе исчезло из русской литературы». Некрасов не ограничился этим и сделал совершенно необычный, смелый и неслыханный в летописях журналистики ход: перепечатал из старого «Современника» 24 стихотворения Тютчева, сопровождая их восторженными замечаниями и особенно подчеркивая, что имя Тютчева следует поставить рядом с именем Лермонтова.

 Так началась (употребляя выражение Некрасова) новая «стихотворная эпоха». В критических статьях «Современника» от поэзии требуют теперь верной передачи разных состояний души. Стихи Огарева хвалят за то, что в них явления жизни и картины природы сливаются с душевными ощущениями: на первый план выдвигаются «вопросы сердца». Идейной основой для этой лирики служили те социальные искания, которые в сороковых годах охватили русскую передовую интеллигенцию. Уже петрашевцы выдвинули рядом с общей проблемой создания нового экономического строя вопрос об удовлетворении «страстей». Изучение природы человека во всей сложности, изображение самых душевных процессов (а не только результатов) во всей их противоречивости — таковы были новые художественные задачи.

 Воцарившийся в русской литературе пятидесятых годов психологизм был органическим порождением социально-утопических идей и стремлений — поисков новых путей к счастью и благосостоянию человечества. Недаром Чернышевский так решительно и взволнованно приветствовал «диалектику души» в первых повестях Толстого: он видел в этом проявление «чистейшего нравственного чувства» — борьбу за нового человека. Однако в дальнейшем положение изменилось — в том смысле, что психологизм стал своего рода орудием дворянской литературы в ее борьбе с революционными демократами. «Природа человека» оказалась оторванной от социальной основы, от «форм общежития»; психологический анализ превратился как бы в самоцель и потерял свое прежнее значение

 Все это сказалось и на лирике Полонского, колебавшегося между «тревогами сердца» и «гражданственными тревогами» (по его же выражению). Среди стихотворений кавказского периода уже есть такие, в которых намечен путь к художественной разработке душевных состояний и страстей. Таково, например, характерное «Не мои ли страсти», процитированное Добролюбовым в статье о Полонском (1859). Традиционный (фольклорный по происхождению)

[21]

параллелизм душевной жизни и жизни природы доведен здесь до того, что у поэта является вопрос: «Не мои ли страсти поднимают бурю?» И значит: «С бурями бороться не в моей ли власти?» Ответ дан в виде вопроса, тоже очень характерного:

 Или у природы,

Как у сердца в жизни,

Есть своя улыбка

И свои невзгоды?

 Другой пример — «Качка в бурю», где есть слова, с юности запомнившиеся Блоку: «От зари роскошный холод проникает в сад». Сам Полонский говорил на старости лет, что теперь он бы «не решился обмолвиться таким эпитетом — написал бы вечерний холод — и было бы хуже». 1 В этом стихотворении жизнь сердца протекает во сне, превращая явления природы в воспоминания: буря качает корабль — «качает няня колыбель мою». Сон — психологическая мотивировка (как это часто у Полонского) сюжета.

 Полонский не ограничился лирикой: он писал и поэмы, и повести, и очерки, и романы (с заметной ориентацией на Тургенева). 2 Добролюбов обратил внимание на то, что в своих рассказах Полонский «не удаляется от того характера, который мы находим господствующим в его стихотворениях <…> в них всегда рисуется перед

нами — или какая-нибудь оригинальная личность, или странное явление душевной жизни, или, наконец, придается какая-нибудь таинственность внешней обстановке. Один из рассказов, «Статуя Весны», особенно близко подходит к характеру стихотворений г. Полонского». 3 Это очень верное и тонкое наблюдение можно несколько расширить: иной раз стихотворения Полонского соотносятся не с его собственной прозой, а с прозой Лермонтова, Тургенева и др. Это особенно сказывается в тех стихотворениях, которые имеют характер новелл или баллад. Таково, например, стихотворение 1852 года «Финский берег» — ироническая парафраза на «Тамань» Лермонтова.

____

1. Письмо к Л. И. Поливанову, 1892. — «Жизнь», 1922, № 2, стр. 148.

2. О поэмах пятидесятых и шестидесятых годов («Кузнечик-музыкант», «Братья») см. в комментарии; позднейшие поэмы («Мими», «Келиот», «Анна Галдина» и др.) представляют интерес только при детальном, монографическом изучении Полонского. Его повести («Статуя Весны», «Груня», «Шатков» и др.) и романы («Признания Сергея Чалыгина», «Дешевый город», «Крутые горки») интересны как своего рода мемуары или как попытки перейти от психологической лирики к психологической прозе.

3. Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах, т. II. М., 1935, стр. 490.

[22]

Основная ситуация та же: бедный домик у моря, загадочная дочь хозяйки, которая «с усмешкой настежь двери отворяет». К ней обращается рассказчик с коварными вопросами (совоем как Печорин» к «ундине»):

 А скажи-ка, помнишь, ночью,

 Как погода бушевала,

 Из сеней укравши весла,

Ты куда от нас пропала?

 В эту пору над заливом

 Что мелькало? не платок ли?

 И зачем, когда вернулась,

Башмаки твои подмокли?

 Как и Печорин, рассказчик «пристыжен», но тем, что никакой загадки нет: «А зачем костер? — на это каждый вам рыбак ответит». 1

 Стиховая парафраза Полонского на новеллу Лермонтова была одним из первых его опытов в области лирического сюжета. Следующим опытом было стихотворение «Весна». Оно начинается более чем традиционно: «Воротилась весна, воротилась! Под окном я встречаю весну». Во второй строфе раскрывается неожиданная сюжетная ситуация, меняющая смысл и интонацию первой строфы:

 И напрасно черемухи запах

 Мне приносит ночной ветерок;

 Я сижу и тружусь; сердце плачет,

 А нужда задает мне урок.

 В пейзаж врывается социальная тема: весна — и бедность. Но почему «сердце плачет»? Ответ — в третьей строфе:

 Ты, любовь — праздной жизни подруга, —

 Не сумела ужиться с трудом...

 Со слезами со мной ты простилась —

И другим улыбнулась тайком...

 Замечательно, что в первопечатном тексте («Современник», 1853, № 3) была еще четвертая строфа, содержавшая бытовые подробности:

____

1. Характерно, что это стихотворение обратило на себя внимание В. М. Жемчужникова: пародия на него («Разочарование. Баллада») появилась в «Свистке» 1860 года за подписью Козьмы Пруткова. В пародии подчеркнута прозаичность интонаций,

[23]

И лукаво подмазавши петли

У дверей, что нескромно скрипят,

Для других засветила лампаду

И окно занавесила в сад.

 В издании 1869 года Полонский снял эту строфу, и, вероятно, не столько потому, что она «нескромная», сколько потому, что она превращает лирический сюжет в повествовательный, прозаический — переводит все стихотворение в другой интонационный план. Лирический сюжет — узор, а не рисунок.

 У Полонского есть подлинные лирические новеллы, еще несколько наивные по структуре, но уже совершенно определенные по поставленной в них художественной задаче: «Письмо» и «Воспоминание». В первом (он, в разлуке с ней, пишет ей письмо, но она — «среди степных невежд»: «Пропустят ли они нераспечатанным мое письмо к ней в руки?») сущность конфликта сжато сформулирована в конце: «Нужда — невежество — родные и — любовь!» Знаменательно, что психологическая ситуация опять осложнена социально-бытовой стороной жизни («нужда»).

 Из этих опытов или этюдов вырастает стихотворение «Колокольчик», на которое современники всегда указывали как на своего рода шедевр. В «Униженных и оскорбленных» Достоевского этим стихотворением восхищается Наташа Ихменева; в ее уста вложена интересная оценка: «Какие это мучительные стихи, Ваня! и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна и только намечен узор, — вышивай, что хочешь» (ч. 1, гл. XV). Это и в самом деле было замечательным художественным открытием Полонского, давшим ему возможность развернуть в пятидесятых годах целую лирическую сюиту: «В глуши», «Свет восходящих звезд», «Моя судьба, старуха», «Нет, нет! не оттого». Сюда же относится и необыкновенная по решению задачи «Смерть малютки» — стихотворение, смысловой узор которого поражает своей многозначностью.

 Лирика Полонского пятидесятых годов не исчерпывается этой психологической сюитой: гражданские мотивы, врывавшиеся в качестве побочных тем в стихотворения с психологическим сюжетом, начинают звучать и самостоятельно, отражая события 1854—1856 годов (Крымская война, смерть Николая I, общественное движение). Первым появляется стихотворение «Времени» — монолог в стиле лермонтовской «Думы», написанный в очень скорбном тоне. Для нынешнего поколения никаких надежд нет:

Другому поколенью

 Ты наши лучшие надежды передашь,

Твердя ему в урок удел печальный наш.

[24]

После 1855 года в стихотворениях Полонского появляются мотивы отчаяния и безнадежности. Он изображает свою судьбу в виде безобразной, глупой и злой старухи няньки, которая весь день следит за ним и мешает ему своей болтовней:

 Уединясь, мечтаю ли о славе,

 Она, как мальчика, придет меня дразнить.

 И болен я — и нет мне сил подняться,

 И слышу я: старуха, головой

Качая, говорит, что вряд ли мне дождаться

Когда-нибудь судьбы иной.

 Каждое его стихотворение наполнено жалобами, упреками, сознанием безысходности, обреченности. Описывая петербургский туман, он с острой болью говорит о жизни, согнутой «под ярмом». Добролюбов отметил характерную черту поэзии Полонского — его «недовольство окружающей действительностью», протест против нее и в то же время уход в «свою особенную действительность» от житейской пошлости, угнетения и обмана. Полонский все больше и больше погружается в мир своего воображения — в ту «действительность», которая ему мерещится. Тема снов, бреда и галлюцинаций все чаще и чаще появляется в его стихотворениях. Он пишет целую серию стихотворений под заглавием «Сны». Но наряду с этими мотивами Полонский обращается и к темам политической современности. Типично стихотворение «На корабле», целиком процитированное Добролюбовым в статье 1859 года. Оно разделено на две половины. В первой говорится о ночи и строка «Еще вчерашняя гроза не унялась» служит рефреном; вторая начинается возгласом: «Заря!.. друзья, заря!» и имеет явно иносказательный смысл. Добролюбов отметил, что это стихотворение Полонского отчасти отзывается «дидактизмом, столь несвойственным его таланту»: «Итак, — продолжает Добролюбов, — мы видим, что поэт не прочь от надежд, не прочь от общественных интересов». Это подтверждается и такими стихотворениями 1855—1856 годов, как «На Черном море», «На пути из гостей», «И. С. Аксакову» (см. комментарий).

 В 1855 году вышло собрание стихотворений Полонского. В те же годы псявился сборник стихотворений Тютчева (1854), а в 1856 году сборники Некрасова, Огарева, Фета, Никитина. Полонский мог чувствовать себя удовлетворенным: он стал постоянным сотрудником «Современника» и был признан одним из лучших поэтов после-пушкинского периода. В «Современнике» 1855 года появилась рецензия Некрасова (без подписи), в которой было сказано, что при таланте. Полонский «обладает еще другим очень замечательным качеством: с течением времени он не подается с большей или мень-

[25]

шей стремительностью назад, как весьма часто случается с отечественными талантами, но хотя медленным, но твердым и верным шагом идет вперед — совершенствуется». Мало того: Некрасов еще прибавил, что произведения Полонского, «кроме достоинства литературного, постоянно запечатлены колоритом -симпатичной и благородной личности», а это, как сказано в той же рецензии, необходимо писателю, «чтоб достойно проходить литературное поприще». 1 У Полонского завязываются дружеские отношения с И. С. Тургеневым, М. И. Михайловым, с семьей петербургского архитектора А. И. Штакеншнейдера, 2 с А. Н. Майковым, Л. П. Шелгуновой и др.

 Однако материальная сторона жизни оставалась необеспеченной: Полонскому приходилось зарабатывать деньги по-прежнему частными уроками. В 1855 году он принял предложение некогда известной своей дружбой с Пушкиным, Гоголем и Лермонтовым А. О. Смирновой — поселиться у них для воспитания ее сына. «Состояние, духа моего в беспрестанном колебании, — писал он Некрасову, — то я доволен и даже рад, что живу у Смирновых, то дуюсь на самого себя и браню себя на чем свет стоит за то, что поступил. <...> Благодарю вас за присылку 5 рублей. Надо вам сказать, что у Смирнова денег я брать пока не намерен — ради поддержания своего собственного достоинства, а потому и благодарен вам за всякую сумму». 3

 Весной 1857 года Полонский, в качестве «гувернера» Смирновых, поехал с ними за границу. Он вспоминал потом, что с радостью вступил на пароход и чувствовал «прилив новой бодрости, новой свежести». Однако жизнь за границей не оправдала его надежд: в письмах из Баден-Бадена (к М. Ф. Штакеншнейдер и Л. П. Шелгуновой) он жалуется и на пустоту окружающего общества, и на

____

1. Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, т. IX. М., 1950, стр. 273. В комментарии к этой статье сказано, что Некрасов обращается к Полонскому «с призывом отказаться от служения чистому искусству»: «В этом смысл комментируемой рецензии». (Стр. 742.) Это совершенно неверно. Достаточно прочитать рецензию Некрасова, чтобы увидеть нечто обратное: Некрасов противопоставляет Полонского как поэта, обладающего «живым пониманием благородных стремлений своего времени» (и именно потому развивающего свой талант), тем, которые «закрывают глаза на совершающееся вокруг нас».

2. Много интересных записей о Полонском — у дочери архитектора, Е. А. Штакеншнейдер («Дневник и записки». М., 1934). Ср. комментарий к стихотворению «Ползет ночная тишина».

3. «Некрасов по неизданным материалам Пушкинского Дома». Пгр., 1922, стр. 271.

[26]

нравы, и на капризы А. О. Смирновой. «Славная канва для комедии самой едкой — этот Баден-Баден!» — восклицает он и называет этот город «Вавилончиком».1

 Полонский расстался с Смирновыми, однако решил остаться на некоторое время за границей: «Воротиться на зиму в Россию нет ни моральных, ни физических средств», — сообщал он М. Ф. Штакеншнейдер. У него возник фантастический проект: «15 августа нового стиля еду я в Женеву, — пишет он ей же, — и там поселяюсь на всю осень, живу на каком-нибудь чердаке, знакомлюсь с Герасси и Калямом 2 и учусь живописи днем, вечера и ночи пишу (совершенно отстранившись от всякого общества). Если увижу, что у меня есть талант, останусь на целый год и буду работать». В архиве Полонского сохранился интересный отрывок мемуара о жизни в Женеве — под заглавием: «Дидэ 3 и Калям». Полонский вспоминает: «Пребывание в Женеве с августа по октябрь в 1857 году было самое счастливое время моей жизни. <...> Живопись — или пристрастие к кистям и палитре спасло меня и от учительства и от вынужденного нуждой гувернерства». Мечты Полонского не осуществились: Калям отказался принять его в число своих учеников. Не оставляя надежд на живопись, Полонский поехал в конце 1857 года в Рим. Там он встретился с Г. А. Кушелевым-Безбородко, который задумал издавать журнал «Русское слово». «Он просит меня быть постоянным помощником его в деле издания его», — сообщил Полонский Л. П. Шелгуновой в январе 1858 года. Полонский колебался, принять ли ему предложение, и просил совета М. И. Михайлова: «Моя нерешительность проистекает <...> из желания остаться в Риме надолго и учиться рисовать». Михайлов посоветовал принять: «Благодарю друга Михайлова, — писал Полонский Шелгуновой в марте 1858 года, — <...>за совет принять предложение Кушелева, я принял его, не потому, что тянет в литературную журнальную кабалу, а принял потому, что нельзя было не принять, у меня оставалось в кармане несколько франков и за последним из них уже зияла черная бездна. <...> я мог бы в Риме рано или поздно умереть хотя и честной, но голодной смертью». Письмо кончается интересными словами, подводящими итог заграничным впечатлениям: «Как ни

____

1. См. «Голос минувшего», 1919, № 1—4; письма к Л. П. Шелгуновой— в газете «Русская земля», 1904, № 3. Ср. стихотворное послание «А. Н. Майкову».

2. Герасси (вернее — Эрасси) Михаил Спиридонович — русский художник-пейзажист (1823—1898), ученик известного швейцарского пейзажиста Александра Каляма (Calame, 1810—1864).

3. Франсуа Дидэ (Diday) — швейцарский живописец (1802— 1877), учитель Каляма.

[27]

дурно в России, а, право, судя по тем слухам и письмам, которые ко мне со всех сторон стекаются, только Русь и шевелится, только у нас что-то и шевелится во имя прогресса. Европа спит мертвым сном (на вулкане), — выплывают наружу какие-то допотопные теории и предрассудки: Франция хлопочет о восстановлении аристократии, Италия теряет веру в будущее и тонет в невежестве — литера тура ее ничем не лучше упражнений наших гимназистов, — у всех слава назади, у нас одних она светит в далеком будущем. Вы этого, живя в России, не видите и не чувствуете, а нас всякая малость радует, даже и то, что в Петербурге будки сломали, — правда ли это?»

 Из Рима Полонский поехал в Париж и там женился на дочери псаломщика при русской церкви — Елене Васильевне Устюжской: «Роковая встреча с нею и, вообще, все это дело, мною начатое, — писал он Л. П. Шелгуновой, — подняли со дна души моей вое, что чуть не с детства покоилось в ней. Все хорошие и дурные стороны моего характера, все выступили наружу, и я борюсь то со своим самолюбием, то с испугом за будущее, то с невольной боязнью взять на свою ответственность новое для меня существование, не имея под ногами у себя прочной почвы».

 В августе 1858 года Полонский приехал в Петербург и взялся за редакторскую работу в журнале Кушелева «Русское слово».

4

 Годы 1856—1858 были временем больших перемен как в общественно-политической жизни, так и в литературе — и особенно в журналистике. Определившаяся после Крымской войны революционная ситуация привела к обострению классовой борьбы и к уточнению идеологических позиций. Развернулась «обличительная» литература, закипела журнальная полемика: «появилось столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны», — писал Л. Толстой об этих годах (в первой главе «Декабристов»). Прежняя форма редакционных «коалиций», при которой в одном и том же журнале могли сотрудничать люди очень разных взглядов (как это было, например, в «Современнике» до 1857 года), стала теперь невозможной. Революционные демократы, во главе с Чернышевским, решительно отделились от дворян-либералов, в свою очередь объединившихся в обновленной «Библиотеке для чтения» (около А. В. Дружинина) и в «Русском вестнике» — новом московском журнале М. Н. Каткова.

 Предпринятый Г. А. Кушелевым журнал «Русское слово» не имел ни серьезной общественной опоры, ни определенного напра-

[28]

влення. Полонский понимал это, он принял предложение Кушелева главным образом по материальным соображениям: оно, па его собственным словам, обеспечивало ему спокойное возвращение в Россию. В письме к Л. П. Шелгуновой (1858) он признается: «мысль об этом издании заранее меня сокрушает; на материалы, собранные графом, надежда плоха, а будет плох журнал — я не вынесу». В следующем письме Полонский умоляет М. И. Михайлова не покидать его «на скользком и проклятом журнальном поприще» и сообщает: «Граф вполне сознался наконец, что для журнала еще ничего не сделано, что окружали его не литераторы, а литературная тля, что из приобретенных им рукописей более трех третей — дрянь никуда не годная». Здесь же Полонский просит Михайлова найти для журнала «хорошего и с бойким пером критика», заранее отводя кандидатуру Аполлона Григорьева.

 Полонский сделал ошибку, приняв предложение Кушелева. «Положение Полонского шатко, — записала в дневнике Е. А. Штакеншнейдер. — Что такое журнал графа Кушелева, на что он ему? Сего дня вздумал издавать, завтра раздумает... А если он и не бросит журнала, то Полонского все же может бросить во всякое время».1 Она была права: Кушелев очень скоро бросил и журнал (передал его Г. Е. Благисветлову) и Полонского.

 В 1860—1861 годах в «Русском слове» появились новые сотрудники (Д. И. Писарев, Д. Д. Минаев), придавшие журналу радикально-демократическое направление. Положение Полонского стало трудным. Политический и эстетический радикализм Д. И. Писарева и Д. Д. Минаева был неприемлем для него: его демократизм был всегда расплывчат, а в полемике он не раз склонялся к либеральной позиции. В 1861 году он ушел из «Русского слова» и стал печататься во «Времени». Ему грозила опасность оказаться в лагере «чистого искусства» и быть использованным теми критиками, которые (во главе с Дружининым) объявили себя борцами за восстановление «пушкинских» традиций — против «дидактическогс» или «гоголевского» направления, т. е. против учеников и последователей Белинского, против Чернышевского, Некрасова и других революционных демократов. Дружинин еще в 1856 году выдвигал Полонского. В годы 1861—1864 Полонский печатал свои стихи и поэмы в журналах «Время» и «Эпоха», продолживших традиции славянофилов. Здесь он выступил против Минаева и противопоставлял свою поэзию стихам Некрасова («Поэту-гражданину»).

____

1. Е. А. Штакеншнейдер. Дневник и записки. М., 1934, стр. 223.

[29]

Между тем традиций «чистой поэзии» все больше и больше уходили в прошлое или становились лозунгом реакционеров, с которыми Полонскому было не по пути. Не по пути ему стало и с его старым другом Фетом, занявшим открытые реакционные позиции в литературе. Время вынуждало Полонского обратиться к гражданским темам. В обстановке жестокой классовой борьбы, определившей собою литературные направления шестидесятых и семидесятых годов, Полонский занял ту самую позицию либерала, которую так беспощадно и зло высмеивал Салтыков-Щедрин. Эта позиция явилась в большой мере плодом растерянности, результатом безвыходности. Поэтому в ней нет ясности, определенности, программности, отличавшей последовательных либеральных деятелей. Полонский мечется между Тургеневым и Некрасовым: ища защиты у первого, он в то же время просит второго принять его в число сотрудников «Отечественных записок». В ответ на отказ напечатать поэму «Келиот» он пишет Некрасову: «Вы толкаете меня в объятия ваших же врагов».

 Полонского могла ждать историческая участь Фета, в шестидесятых годах потерявшего всякую связь с живой современностью и передовой литературой; его спасло то, что он не был заражен «дворянским инстинктом», который болезненно развился у Фета. Полонский страдал от неопределенности своего социального и экономического положения, он должен был давать уроки и служить, но никогда не соблазнялся дворянскими или буржуазными идеалами. Его поэзия всегда оставалась поэзией душевной и гражданской тревоги («Тревоги духа, а не скуку делил я с музой молодой», «Там даже сон любви — больной, тревожный сон» и т. д.), и это резко отличает его как от Фета, для которого поэзия была преодолением тревог, эстетическим выходом из них, так и от Майкова: он ближе, с одной стороны, к Тютчеву, с другой — к Некрасову. О связях его с теорией «чистого искусства» можно говорить только очень условно и только в отношении начала шестидесятых годов; в дальнейшем эти связи совершенно оборвались.

 В 1859 году вышел новый сборник стихотворений Полонского. Добролюбов сочувственно отметил основную черту его поэзии — «внутреннее слияние явлений действительности с образами его фантазии и с порывами его сердца», но выразил досаду, что Полонский не умеет проклинать, что он «находит в себе силы только грустить о господстве зла, но не решается выходить на борьбу с ним. Самые дикие, бесчеловечные отношения житейские вызывают на его губы только грустную улыбку, а не проклятие, исторгают из глаз его слезу, но не зажигают их огнем негодования и мщения». В пример

[30]

Добролюбов приводит стихотворение «На устах ее — улыбка», 1 которое считает «одним из замечательных стихотворений» Полонского, но удивляется его незлобивости: «Тема этого стихотворения — нелепый общественный обычай, по которому женщина любящая и любимая гибнет в общем мнении, как скоро она отдается своему чувству вопреки некоторым официальностям, тогда как мужчина, бывший виною ее падения, преспокойно может обмануть ее и удалиться, извиняясь тем, что страсть его потухла. Вопль негодования мог бы вырваться у другого поэта, взявшего подобную тему; мрачная, возмутительная картина могла бы нарисоваться из таких отношений человеческого сердца к нелепым требованиям общества. Но вот какие стихи вышли у г. Полонского».2

 Полонский, конечно, не мог согласиться с Добролюбовым, но надолго запомнил его упрек: «Когда покойный Добролюбов, говоря о моем стихотворении «На устах ее — улыбка», жалел, зачем я не прихожу в негодование при мысли, что любя можно губить, я невольно подумал: вдумываться в явления жизни, воспроизведенные искусством, и приходить в негодование — это уж ваше дело, гг. критики». 3 Расхождение очень характернее: Добролюбов увидел в этом стихотворении гражданскую тему («нелепый общественный обычай» и проч.), а Полонский смотрел на него как на чисто психологическое («любя можно губить»), близкое к тютчевскому — «О, как убийственно мы любим!» Однако слова Добролюбова очень задели его, потому что коснулись больного вопроса о «гражданственных тревогах» — о борьбе с социальным злом. Новая эпоха требовала, чтобы литература перешла (как выразился Салтыков-Щедрин, говоря о задачах сатиры) «с почвы психологической на почву общественную». Таков был путь Некрасова. В сознании Полонского зло было явлением не столько социальным, сколько морально-психологическим; поэтому позиция поэта-борца была для него невозможна — дальше «нервического плача» («Муза») он пойти не мог.

 Добролюбов упомянул о стихотворении «Сумасшедший», напечатанном в «Современнике» 1859 года. Это была одна из первых попыток Полонского «откликнуться» на то, что он сам называл «ве-

_____

1. См. стихотворение «Подойди ко мне, старушка»; в сборнике 1859 года оно было напечатано без первых 16 строк и без первоначального заглавия («Гаданье») — характерный прием отказа от подробностей, превращения рисунка в узор.

2. Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести темах, т. II. М., 1935, стр. 495.

3. «Отечествентые записки», 1867, т. 171, кн. 2, стр. 720 (статья Полонского против Писарева: «Прозаические цветы поэтических семян»).

[31]

яньями времени» 1, — попытка очень характерная, поскольку социальная тема дана в психологическом обличье. Утопическая идея всеобщего счастья вложена в уста «сумасшедшего», который (как новый Поприщин) объявляет, что «разрешил задачу»:

 Да, господа! мир обновлен. — Века

К благословенному придвинули нас веку.

Вам скажет всякая приказная строка,

 Что счастье нужно человеку. —

 Это, конечно, не значит, что Полонский считает эти мечты безумием,— он сам жил ими. Первая фраза — «Кто говорит, что я с ума сошел?!» — кажется цитатой из «Горя от ума» («Что это? слышал ли моими я ушами!» и т. д.), и недаром: смысл стихотворения раскрывается в заключительной строфе, звучавшей когда-то агитационным призывом («Ликуйте! вечную приветствуйте весну!» и т. д.). Несколько сходная ситуация — в одном из «Снов» (частый мотив в лирике Полонского):

 Уж утро! — но, боже мой, где я?

Заснул я как будто в тюрьме,

Проснулся как будто свободный, —

В своем ли я нынче уме?

 В шестидесятых и семидесятых годах Полонский все чаще и все энергичнее откликается на общественно-политические события и вопросы, но его гражданская лирика остается лирикой «гражданственных тревог» и не переходит в лирику «негодования». Горькое раздумье, жалобы, недоуменье, грусть, досада, страх за будущее человечества — таковы главные эмоциональные тона его лирики. «Откликнитесь, где вы, счастливые, где?» — спрашивает он без надежды на ответ. В «злой современности» он не видит никаких путей к добру (ср. стихотворение «Среди хаоса»), а потому живет жаждой «пересилить время — уйти в пророческие сны» («Муза», 1866). Таково, например, стихотворение «Неизвестность» (1865), написанное по следам грозных событий последних лет (в том числе— арест и гражданская казнь Чернышевского, польское восстание, расправа Австрии и Пруссии с Данией). Это уже не иносказание и не психологический этюд, а политический монолог, состоящий из ряда вопросов, раздумье о. настоящем и будущем, содержащее предчувствие грядущих социальных катастроф и преобразований. Характерно, что Полонский возлагает свои надежды не на силы народа, не на исторический процесс, а на то, что придет гений («пророк-фанатик вдохно-

____

1 «Веянья времени колебали меня во все стороны», — писал он Фету в 1890 году (архив Полонского).

[32]

венный или практический мудрец»), который «заставит очнуться нас от тяжких снов». В последних строках говорится о «предтече», который, может быть,

 Уже проселками шагает,

Глубоко верит и не знает,

Где ночевать, что есть и пить...

 Это заставляет вспомнить лермонтовского пророка («Из городов бежал я нищий»); однако признаки, перечисленные Полонским, имеют более конкретный, бытовой характер и как будто намекают на то, что этот предтеча — ссыльный беглец:

 Кто знает, может быть, случайно

Он и к тебе уж заходил,

Мечты мечтами заменил

И в молодую душу тайно

Иные думы заронил.

 Слово «мечты» имеет здесь, конечно, не прежний романтический, а социальный смысл.

 Рядом с «Неизвестностью» можно поставить стихотворение «Откуда?!», написанное накануне франко-прусской войны (ср. «Вложи свой меч») и Парижской коммуны. Оно начинается почти так же, как «Неизвестность» («Откуда же взойдет та новая заря»), и состоит тоже из целой системы вопросов, но уже не о том, «кто этот гений», а о том, чья культура принесет истинную свободу. Вопросы прерываются неожиданным и, по-видимому, полемическим (в адрес неославянофилов) заявлением: «Мне, как поэту, дела нет, откуда будет свет, лишь был бы это свет».

 Надо сказать, что поэтическая индивидуальность и лирическая сила Полонского нашли свое выражение не в такого рода ораторских монологах, а в более характерной для него сюжетно-психологической лирике — в таких стихотворениях, как «Миазм» («Дом стоит близ Мойки»), «Простая быль», «Что с ней?», «Ночная дума», «Слепой тапер», «Узница» («Что мне она! — не жена, не любовница»). Особенно популярна была последняя вещь — и не только благодаря самой теме, но и потому, что тема эта развернута в форме взволнованной авторской речи, за которой скрывается сложный душевный процесс. Черновой автограф этого стихотворения насыщен большим количеством бытовых подробностей (см. в комментарии); кроме того есть строки, которые не могли быть пропущены цензурой: «Словно зовет меня, в зле неповинного, в суд отвечать за нее» или — о «свете», в котором «кишат лицемерные плуты — развратник иль вор». Здесь Полонский подошел почти вплотную к Некрасову — и это не случайно: поэзия Некрасова стала в эту пору для Полон-

[33]

ского своего рода лирической темой — одной из его «гражданственных тревог». Он то спорит с Некрасовым, то преклоняется перед ним. Еще в 1860 году появилось стихотворение «Для немногих» («Мне не дал бог бича сатиры»), в котором Полонский противопоставляет свою музу некрасовской: «Я не взываю к дальним братьям, <...> В моей душе проклятий нет». К 1864 году относится стихотворение «Поэту-гражданину», в котором есть связь с лермонтовским «Не верь себе»: «мечтателем» оказывается теперь Некрасов — «гражданин с душой наивной» (ср. в «Братьях» о М. Ф. Орлове: «Спи мирно в гробе, наивный гражданин!»):

 Боюсь, твой грозный стих судьбы не пошатнет.

 Толпа угрюмая, на голос твой призывный

 Не откликаяся, идет,

 И к поэтическим страданьям не привыкнет,

Привыкнув иначе страдать.

 В (Стихотворении «О Некрасове» о« защищает поэта от клеветы и сплетен. Полонский вспоминает, как больной Некрасов учил «гражданству», и называет его «вещим певцом страданий и труда».

 К концу шестидесятых годов Полонский формулирует свою позицию либерального поэта. В стихотворении «Одному из усталых» он уговаривает своего старого товарища не бежать от современности в уединение:

 О! я б и сам желал уединиться,

Но, друг, мы и в глуши не перестанем злиться

 И к злой толпе воротимся опять.

…

 И ничего не сделает природа

 С таким отшельником, которому нужна

Для счастия законная свобода,

А для свободы — вольная страна.

 Тогда же было написано стихотворение, которое начинается словами: «Писатель — если только он волна»; требование «свободы» заявлено здесь еще решительнее.

5

 В 1869—1870 годах вышло первое собрание сочинений Полонского (4 тома), включавшее стихи и прозу за тридцать лет. Рядом с сочувственными и одобрительными отзывами появились и иные, очень взволновавшие Полонского. Так, в народническом журнале

[34]

«Библиограф» говорилось: «Делается очевидным, что г. Полонскому, уподобившемуся старой нянюшке, перезабывшей свои колыбельные песни, не о чем больше разговаривать с своим недалеким прошлым, и ежели он может еще в настоящую минуту сделать что-нибудь хорошее, так это одно только, именно: с добродушной, сочувственной улыбкой проводить до могилы отжившее, так долго услаждавшееся им общество; а самому приободриться как-нибудь, — попринудить свое «сердце забыть бледные образы» и поискать снова

 У жизни, чувством бедной,

Подобья прежних дней.

 Мы от души желаем грациозной и добросердечной музе г. Полонского полнейшего освобождения от уродливых галлюцинаций, в которых она, благодаря своей наивности, так долго видела действительные жизненные явления».

 Но особенно взволновала Полонского рецензия, появившаяся в «Отечественных записках» (1869, № 9) и принадлежавшая М. Е. Салтыкову-Щедрину. Здесь Полонский характеризуется как поэт второстепенный и как типичный эклектик, который «берет дань со всех литературных школ, не увлекаясь их действительно характеристическими сторонами, а ограничиваясь сферами средними, в которых всякое направление утрачивает свои резкие особенности.. . Г. Полонский очень мало известен публике, и это, как нам кажется, совсем не потому, что он писатель только второстепенный, а потому что он, благодаря своей скромности, записал себя в число литературных эклектиков. С именем каждого писателя (или почти каждого) соединяется в глазах публики представление о какой-нибудь физиономии, хорошей или плохой; с именем г. Полонского не сопрягается ничего определенного. Во внутреннем содержании его сочинений нет ничего, что поражало бы дикостью; напротив того, он любит науки и привязан к добродетели, он стоит почти всегда на стороне прогресса, и все это, однакож, не только не ставится ему в заслугу, но просто-напросто совсем не примечается».

 Под впечатлением этой рецензии Полонский написал Тургеневу, жалуясь на свою судьбу и на положение поэзии в России. Тургенев ответил обычным своим советом: «Продолжай делать свое, не спеша и не волнуясь», а сам написал письмо в редакцию «Петербургских ведомостей», в котором выступил на защиту Полонского. В этом письме Тургенев возражал Салтыкову: «Определение Полонского как писателя несамобытного, эклектика неверно в высшей степени. Если

[35]

про кого должно сказать, что он не эклектик, не поет с чужого голоса, что он, по выражению А. де Мюссе, пьет хотя из маленького, но из своего стакана, так это про Полонского. Худо ли, хорошо ли он поет, но поет уж точно по-своему... Талант его представляет особенную, ему лишь одному свойственную, смесь простодушной грации, свободной образности языка, на котором еще лежит отблеск пушкинского изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости». Письмо кончалось резким отзывом о стихах Некрасова.

 Редакция газеты сделала характерное примечание, в котором объясняла причины равнодушия и охлаждения публики к стихам Полонского: «Это охлаждение не случайно, оно создано не измышлением того или другого критика и вовсе не есть особенность русской критики и публики <...>. Общественные задачи повсюду отвлекают внимание от так называемой чистой, точнее — личной поэзии. Талант г. Полонского, сам по себе не очень сильный, преимущественно почерпает свое содержание в сфере личных, лирических ощущений, лучшее время которых пережито обществом и прошло».

 Прочитав защитительное письмо Тургенева, Полонский написал Некрасову: «Из этого письма я увидел ясно, что одна несправедливость в литературе вызывает другую, еще большую несправедливость. Отзыв И. С. Тургенева о стихах ваших глубоко огорчил меня». 1 Однако поправить дело было уже невозможно. Воспользовавшись появлением нового сборника стихотворений Полонского («Снопы», 1871), Салтыков-Щедрин напечатал еще более резкую рецензию, в которой утверждал, что основной недостаток поэзии Полонского — неясность миросозерцания.

 Все дело было в том, что Полонский не мог перейти «с почвы психологической на почву общественную», как это гениально сделал Некрасов. И произошло это, разумеется, не только потому, что Полонский не был поэтом гениальным, но прежде всего потому, что у него не было той жизненной опоры для творчества, которой в полной мере владел Некрасов: опоры на народ, на крестьянство — на его социальное сознание, быт, искусство, язык, нравы, на его прошлое и будущее. Без этой опоры в шестидесятых годах не могло быть подлинной идейной и творческой силы, подлинного творческого развития и настоящего художественного воздействия. Полонский сам понимал эту свою социальную и поэтическую неполноценность;

____

1. «Некрасов по неизданным материалам Пушкинского Дома». Пгр., 1922, стр. 278,

[36]

его «Жалобы музы> — очередной «нервический плач», кончающийся воплем музы к поэту:

 Куда я пойду теперь? — темен мой путь...

Кличь музу иную — меня позабудь!

 В этом стихотворении есть очень важные строки:

 Ни свет ни заря вышел пахарь; за ним,

За плугом его я пошла полосой;

Помочь не могла ему слабой рукой.

Хотела помочь ему пеньем моим,

Но пахарь и слушать меня не хотел,

По-прежнему песню степную он пел.. .

Сама я заслушалась песни родной —

И в город ушла за рабочей толпой.

 Из этих нескольких строк выросло потом большое стихотворение «В степи», сюжетом которого служит встреча поэта с «босоногим мужиком», пашущим землю со своей клячей.

 «Бог тебе в помощь, земляк!» — вымолвил я и подумал:

Ум мой и руки мои, видно, не в помощь тебе!

 Поэт предлагает мужику обменять его клячу на Пегаса: «Конь — что ни в сказке сказать, ни пером описать, — конь крылатый». Мужик подозревает, что перед ним колдун:

 «Нет, не колдун, у меня есть другое, старинное прозвище:

Люди меня обзывают поэтом. Слыхал ли ты это

Громкое слово: поэт?» — «Не слыхал, милый! Сроду

не слыхивал».

 Поэт спрашивает, куда бы он полетел на Пегасе; мужик говорит, что «обрубил бы чертовы крылья анафеме, да и запряг бы в телегу»:

 «Ну, дядя, вряд ли нам выгодно будет меняться.

Ты на Пегасе моем далеко не уедешь, а я

С клячей твоей не спашу и одной десятины. . .»

 В рукописной редакции после этого были еще две важных строки:

 Оба привыкли мы к горю, но я твоего не стащу,

А ты моего не запьешь никакою сивухой — прощай!

 Некрасов умел говорить с крестьянами на иные темы и иным языком; они понимали друг друга и могли друг другу помочь. У Полонского этого не было: его поэтическим делом было создание лирики сердечных тревог и гражданственных жалоб, лирики постоянных «опасений» и тяжелых «ночных дум»:

[37]

Как больной, я раскрываю очи.

Ночь, как море темное, кругом.

 И один, на дне осенней ночи,

Я лежу, как червь на дне морском.

 В стихотворениях Полонского последних лет (он умер в 1898 году) общественные темы почти исчезают — он возвращается, к интим ной лирике, разрабатывая преимущественно мотивы старости и смерти. В ответ на старческий сборник Фета «Вечерние огни» он выпускает свой — «Вечерний звон»; здесь есть образы и темы, прямо восходящие к ранним стихам и замыслам. Те самые «тени ночи», которые были в «Гаммах», появились заново, хотя и в иной роли:

 Я свечи загасил, и сразу тени ночи,

 Нахлынув, темною толпой ко мне влетели.

 Они шепчутся, разглядывая старика: «Глядите, как при нас во сне, он свеж и молод!» (ср. в стихотворении «Качка в бурю» 1850 года: «Снится мне: я свеж и молод»). Старик поднялся — и тени «к окнам хлынули и на пороге стали» (ср. «Пришли и стали тени ночи на страже у моих дверей»). В 1888 году Полонский послал А. П. Чехову стихотворение «У двери», — его первый набросок имеется в тетради 1851 года. Это возвращение к своей ранней лирике Полонский мотивировал тем, что в восьмидесятых годах поэзия, вообще, перестала быть насущной необходимостью: «Спросите теперь любого молодого студента или юношу, какой его любимый поэт, — писал он Л. И. Поливанову в 1892 году. — Он удивится. Молодежь — и в том числе и мой сын — прямо заявляют мне, что в поэзии не находят они ничего дурного, но она мало их занимает — она отошла уже на последний план или уступила место иным вопросам — вопросам политики и социологии. Я даже и понять не могу, откуда такое множество стихов и новых стихотворений! Их в журналах пропускают даже сентиментальные барышни. <.. .>Припоминая сороковые годы, когда стихи не только читались, но и запоминались, невольно скажешь — нет, теперь другой дует ветер <...>».1 Однако именно в девяностых годах Александру Блоку запомнилось стихотворение «Качка в бурю» и имя его автора (см. в «Автобиографии»); в ранних стихах Блока неоднократно встречаются цитаты из Полонского, а в дневнике 1920 года выписаны стихотворения Полонского пятидесятых годов, появившиеся в альманахе «Творчество» (1918). 2 Нако-

_____

1. «Жизнь», 1922, № 2, стр. 148.

2. «Дневник Ал. Блока. 1917—1921». Л., 1928, стр. 169.

[38]

нец, в поэме «Возмездие» есть лаконический, но выразительный портрет Полонского, декламирующего на вечерах у Анны Вревской:

С простертой дланью вдохновенно

Полонский здесь читал стихи.

 В предисловии к сборнику «Снопы» (1871) Полонский с грустью говорил: «Невелика моя нива, невесела моя жатва <...>. Пожинаю то, что посеяно во мне самим обществом; не все семена, им брошенные, принесли плоды свои и, быть может, много лебеды примешалось к ним; но — не то беда, что во ржи лебеда, говорит русская пословица, а то беда, коли ни ржи, ни лебеды». Здесь же он выразил надежду, что когда-нибудь «трудолюбивая критика» выбьет из снопов его поэзии хоть одну горсть пригодных зерен «и высыплет их на общую потребу, в одну из наиболее скудных житниц нам родной литературы. Авось, и солома на что-нибудь пригодится», — прибавил он.

 Читатели сами сделали отбор этих пригодных зерен: такие стихотворения Полонского, как «Солнце и Месяц» («Ночью в колыбель младенца»), «Зимний путь» («Ночь холодная мутно глядит»), «Затворница» («В одной знакомой улице»), «Ночь» («Отчего я люблю тебя, светлая ночь»), «Песня цыганки» («Мой костер в тумане светит»), давно вошли в песенный и декламационный репертуар очень широкого круга, а некоторые из них существуют даже в качестве народных песен. Отбор этот очень характерен; он идет главным образом по романсной линии и почти не выходит за пределы молодости Полонского — сороковых и пятидесятых годов. Широкий читатель знает и помнит Полонского именно как одного из создателей русского популярного романса. Думается, что сейчас настало время и для правильной исторической оценки «гражданственных тревог» Полонского, поскольку ими окрашена значительная часть его стихотворений и поскольку своеобразие его лирики заключается именно в соотношении этих тревог с «тревогами сердца».

 Б. Эйхенбаум

[39]

Цитируется по изд.: Полонский Я.П. Стихотворения. [Библиотека поэта]. Л., 1954, с. 5-39.

Далее читайте:

Русские писатели и поэты (биографический справочник).

Сочинения:

Полн. собр. соч. Т. 1—10. СПб., 1885—86;

Повести и рассказы. 2-е изд. Ч. 1—2. СПб., 1895;

Полн. собр. стихотворений. Т. 1—5. СПб., 1896;

Стихотворения и поэмы / Ред. и прим. Б. Эйхенбаума. Л., 1935;

Стихотворения / Вступ. ст., подгот. текста и прим. Б. М. Эйхенбаума. Л., 1954; [Письма к И. С. Тургеневу] / Вступ. ст. Э. А. Полоцкой // Литературное наследство. Т. 72. Кн. 2. М., 1964.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС