Выступления защиты
       > НА ГЛАВНУЮ > ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ > ДОКУМЕНТЫ XIX ВЕКА >

ссылка на XPOHOC

Выступления защиты

1881 г.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ


XPOHOC
ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:
В Фейсбуке
ВКонтакте
В ЖЖ
Twitter
Форум
Личный блог

Родственные проекты:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
СЛАВЯНСТВО
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
АПСУАРА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ХРОНОС. Всемирная история в интернете

Процесс по "делу 1 марта"

Выступления защиты

Затем первоприсутствующий предоставил слово защитникам подсудимых.

Присяжный поверенный Унковский (защитник подсудимого Рысакова).

Гг. сенаторы, гг. сословные представители. Приступая к исполнению возложенной на меня тяжелой обязанности, я прежде всего должен просить у вас о снисхождения к себе, так как задача эта выше моих сил и средств. Нужно ли говорить о трудности защиты по настоящему делу, когда еще находишься под гнетущим впечатлением события 1-го марта, о котором так подробно и хорошо говорил господин обвинитель. Я понимаю, что очень многим приходит в голову то, что защита по настоящему делу совершенно невозможна, что защиты быть не может. И действительно, обстоятельства настоящего дела таковы, что подобная мысль может придти в голову. Но, во всяком случае, обязанность защитников, назначенных от суда, священна. Мы обязаны исполнять эту задачу уже потому, что великий составитель судебных уставов, на основании которых происходит в настоящее время суд над подсудимыми, сказал в изданном им законе, что никто не может быть обвинен за преступление иначе, как на основании этих уставов, в которых защита является таким же фактором правосудия, как и обвинение. Само собою разумеется, я не являюсь здесь защитником совершенного злодеяния, я защищаю только лицо, которое его совершило. Я должен отдать справедливость обвинителю; обдумав в подробностях его речь, я должен заявить, что в ней исчислены подробно все обстоятельства, которые говорят в пользу подсудимого, защита коего поручена мне судом, и если я могу прибавить что-либо к сказанному им, то лишь потому, что обвинитель смотритъ на преступника не совсем такими глазами, как смотрит на него защита. Защитник, ознакомившись частным образом с подсудимым, как бы ни было гнусно совершенное им злодеяние, скорее может отыскать в нем черты, которые объясняют совершенное им преступленье. Я полагаю, что, пользуясь теми же чертами подсудимаго, которые уже намечены г. прокурором, я могу вывести из них несколько иное заключение. Я не говорю об ужасе совершенного преступленья, но полагаю, что, во всяком случае, мы не можем обращать этого дела в дело мести, хотя бы из благословенья к священной памяти царя, погибшего от рук убийц, находящихся в настоящее время пред судом. Я думаю, что они должны пользоваться всеми гарантами правосудия, которыя установлены покойным государем императором. А потом я считаю долгом изложить все то, что могу сказать в пользу подсудимого Рысакова. Сам обвинитель уже объяснил вам, что Рысаков, участвовавший в злодеяни 1-го марта, едва вышел из отроческого возраста, имеет за собой хорошее прошлое, известен своею xopoшею нравственностью и был вовлечен в это преступление примером и убеждениями других лиц. Я полагаю, что едва ли в этом можно сомневаться. Я напомню вам показанья, которые дали набожная старушка, приехавшая из Череповца, и ее племянница. Они удостоверили пред вами, что в течение пяти лет, которые прожил подсудимый вместе с ними в одном доме, он былъ известен им за мальчика хорошей нравственности и самого мягкого характера. Само собой разумеется, что общая мерка нравственности не может быть приложима к политическим преступлениям, и что лицо, известное за честного человека и даже благоразумного, будучи увлечено политическими заблужденьями, может совершить подобное злодеяние. Но в настоящее время мы имеем дело не только с человеком хорошей нравственности, но даже и с человеком мягкого характера. Когда защита этого лица была поручена мне и когда я удостоверился из производства дела в том, что в Череповце и вообще в Новгородской губ., откуда он появился сюда в 1879 г, все знали его за мальчика мягкого характера, я пришел в совершенное недоумение и полагал, что преступленье совершено было им под влиянием какого-нибудь психоза. Я искал нет ли в немъ какой-нибудь органической болезни, которая могла бы действовать на мозг, и вследствие этого просил объ экспертизе. Мое ходатайство было уважено судом, но такой болезни в подсудимом Рысакове не найдено. Поэтому я остался в совершенном недоразумении, но в настоящее время судебное следствие отчасти разъяснило, каким образом этот человек дошел до того злодеяния, которое он совершил 1-го марта текущего года. Из объяснений моих с подсудимым оказывается, что он прибыл в Петербург в сентябре 1879 года. Я прошу вас, господа судьи, припомнить, что в то время Петербург кишел людьми, принадлежавшими к революционной партии, что это было самое горячее время их деятельности, когда приготовлялись ими покушения. Таким был именно конец 1879 года. Затем Рысаков, как объяснил уже прокурор, в декабре месяце того же года был арестован по подозрению в политической неблагонадежности, вследствие того, что он приходил на. квартиру государственного преступника Ширяева за его вещами и что он жил тогда с сожительницею этого Ширяева (Долгорукою), на одной квартире. Я должен обратить ваше внимание на то, что это было совершенною случайностью. Рысаковъ вовсе не помещался на одной квартире с Долгорукою, но он жил в меблированных комнатах, в которых случайно жила и Долгорукая, и познакомился с нею, вследствие отношений, которые обыкновенно бывают между жильцами соседних комнат. Притом она была тогда в болезненном положении. Поэтому знакомство с нею и всякая услуга, оказанная ей Рысаковым, совершенно понятны и вполне объясняются независимо от политического значения Ширяева. Кроме того, я еще должен заметить, что подсудимый Рысаков никогда не видел Ширяева и что вся услуга Долгорукой, с его стороны, заключалась лишь в том, что он ходил, по ее просьбе, на квартиру Ширяева, за ее вещами, и таким образом, этот случай объясняется весьма просто. По этой только причине подсудимый Рысаков был арестован в квартире Ширяева, но затем его дня через два или три освободили. Очевидно, что это незначительное, само по себе, обстоятельство могло его случайно познакомить и завязать у него сношения с лицами, принадлежащими к революционной партии. Но с его стороны не было к тому ни малейшего повода.

Таким образом, ясно, что он совершенно случайно попал в ту среду, в которой и заразился, как говорит господин прокурор, революционными идеями. Когда всмотришься в характер этого мальчика и вспомнишь злодеяние, совершенное им 1-го марта, то приходишь к совершенному убеждению, что преступление Рысакова может быть объяснено случайным стечением печальных обстоятельств и что одно лишь знакомство его с Долгорукою, с которой он жил в соседстве, случайно привело его в сношения с некоторыми из лиц, принадлежащих к так называемой революционной партии. Таким образом, очевидно, что скорее эта партия увлекала Рысакова, а не он искал ее. Нет сомнения, что он был вовлечен в революционную деятельность другими более сильными людьми и, конечно, вовлечен помимо его воли. Я думаю что едва ли нужно доказывать это. Из судебного следствия видно, что люди, с которыми он встретился, обладали такою энергией, таким характером, что всякое сопротивление их воле со стороны всякого мальчика едва ли было возможно, а тем более со стороны такого, каким представляется по удостоверению свидетелей, Рысаковъ. Одно уже это обстоятельство говорит в его пользу. Наконец, я должен привести и то соображение, что из самой речи г. прокурора ясно видно, что корнем всего зла в настоящее время является отсутствие в обществе нравственных принципов, отсутствие в нем семейных начал и другие, подобные тому, общие причины. Нельзя не ставить эти общественные недостатки в вину подсудимому, которого я защищаю. Конечно, если бы в той среде, к которой принадлежал Рысаков, существовали более твердые нравственные принципы, то не могло бы случиться то печальное событие, о котором идет дело. Тогда бы и Рысаковъ мог оказать сопротивление тому влиянию, которое имели на него вожаки революционной партии. Одним словом, его участие в преступлении было чистою случайностью. Поэтому, признаюсь, меня поразило заключение г. прокурора, что в настоящем случае этому человеку, являющемуся лишь физическим виновником события 1-го марта, не можеть быть оказано никакого снисхождения что он должен быть подведен подъ ту же мерку, под какую подходят остальные подсудимые. Я полагаю, что с этим нельзя согласиться. Наш закон в числе обстоятельств, уменьшающих вину, а следовательно, и меру наказания, прямо ставит тот случай, когда преступление совершено по легкомыслию и убеждению других лиц. Таким образом, я полагаю, что закон дает мне юридическую почву для того, чтобы просить суд, при обсуждении виновности Рысакова, принять это обстоятельство во внимание. Наконец, я думаю, что светлый образ царя освободителя погибшего от рук подсудимых, дает мне право просить о снисхождении, так как настоящее дело, по крайней мере, в отношении к подсудимому Рысакову живо напоминает случай, в котором Спаситель сказалъ: "Господи, прости им — не ведают бо что творятъ."

Присяжный поверенный Хартулари(защитник подсудимого Михайлова).

Господа сенаторы и господа сословные представители. Кто-то совершенно справедливо заметил, что защита подсудимых есть дань несчастью, не заплатить которую значит не исполнить своей профессиональной обязанности, значит извратить смысл и назначение одного из тех учреждений, вызванных к жизни Судебными уставами 20 ноября 1864 года, которые в числе других составляют славу и величие минувшего царствования!

Только сознание этого долга и та благоговейная признательность, с какою каждый из нас как член одной и той же судебной семьи должен отнестись к державной власти за распространение ею действия общего процессуального закона на преступление, далеко выходящее из ряда обыкновенного,—только эти два чувства, повторяю я, долга и признательности, должны раскрыть защите уста, немеющие при одном воспоминании о страшном событии 1 марта, беспримерном в истории русского народа! К сожалению, мы не призваны ко всесторонней оценке упомянутого прискорбного факта, глубоко возмутившего общественную совесть... Под тяжелым гнетом того общего нам всем впечатления, от которого невозможно отрешиться ни на одну минуту, защите предстоит ограничить свою деятельность в более скромных, предначертанных ей рамках силою закона и обстоятельствами настоящего дела, а именно — заняться охранением законных прав обвиняемых здесь на суде и содействием правосудию к более правильному освещению совершенного преступления со всеми его активными и пассивными участниками.

И вот, приступая к исполнению этой обязанности, защита подсудимого Михайлова считает необходимым оговорить, что девизом для своих предстоящих объяснений она избрала тот всемирный закон, который управляет судьбами всех государств, обществ и отдельного человека. На основании приведенного закона всякий человек отвечает перед своей совестью и перед людьми только за одни свои действия, если они при этом обнаружены, доказаны и имеют прямую и непосредственную связь с предметом направленного против него обвинения.

Между тем, опираясь на этот закон и сопоставляя между собой обвинение Михайлова и те факты, на которых оно основано, я должен заметить, соединяя глубокое уважение к суду таковым же уважением к правде, что намерен оспаривать основательность той части обвинения моего клиента, которая приписывает ему, между прочим, участие в приготовительных действиях для совершения известного злодеяния.

Обращаясь с этою целью к обстоятельствам дела или, выражаясь точнее, к ответам, данным подсудимым Особому присутствию на предложенные ему вопросы об отношениях его к настоящему обвинению, следует прежде всего обратить внимание, что в этих ответах подсудимый Михайлов обрисовался, по мнению моему, человеком, пожелавшим говорить на суде одну только правду, без хвастовства и без всяких опасений за последствия, заранее им предвиденные.

3 марта настоящего года, в 10.30 часов утра, как гласит обвинительный акт, в дом № 5 по Тележной улице вошел подсудимый Михайлов и, поднимаясь по лестнице на 2-й этаж, где находилась квартира № 5, был встречен дворником означенного дома Мироном Сергеевым, и на вопрос сего последнего, куда он идет, ответил: в квартиру № 12. Вследствие сего Михайлов, показавшийся дворнику подозрительным, был приглашен им и городовым, стоявшим на одной из площадок лестницы, в квартиру № 5, где и был задержан, и во время обыска его, выхватив из кармана револьвер, произвел шесть последовательных один за другим выстрелов в задержавших его полицейских чинов.

Таков пролог обвинения, за которым последовало убеждение следственной власти о принадлежности Михайлова к той же преступной ассоциации, к которой принадлежали ранее уже заарестованные в той же квартире лица и которая имела целью посредством насильственного переворота ниспровергнуть существующий в России государственный и общественный строй. Однако же добытые розыском и дознанием данные ничего не прибавили к тому, что уже было выяснено собственным сознанием Михайлова относительно его личности и той роли, какую он играл в означенном преступном сообществе.

Тем не менее прокурорская власть признала возможным обвинять подсудимого Михайлова и в участии в приготовительных действиях для покушения на жизнь Священной Особы в Бозе почившего Государя Императора, ссылаясь при этом частью на обнаруженный дознанием факт знакомства подсудимого со всеми остальными обвиняемыми по делу, соединенными, по словам прокуратуры, друг с другом общностью превратных воззрений и преступной деятельности, частью же на оговор подсудимого Рысакова.

Но прежде, нежели мы рассмотрим приведенные основания с целью доказать виновность подсудимого Михайлова, да позволено нам будет предварительно исполнить желание обвиняемого приведением краткого его биографического очерка, на что он имеет неотъемлемое право, так как, обвиняясь в столь важном государственном преступлении, он может сказать своим обвинителям и судьям: “Проследите мою жизнь и подумайте, кто я”.

Крестьянин Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, деревни Гаврилкова Тимофей Михайлов родился 22 января 1859 года. До пятнадцатилетнего возраста, т. е. до 1873 года он занимался сельскими работами и, как сам выразился, воспитывался около сохи и бороны, и, таким образом, труд пахаря был первою его школой, которая пробудила в нем самосознание и указала на полную несоответственность применяемого труда с его плодами. Обстоятельство это и побудило Михайлова отправиться на заработки в Петербург в 1874 году и с этого времени в течение почти семи лет начинается, если можно так выразиться, скитание подсудимого по фабрикам и заводам Петербурга и Кронштадта, работы на которых привели его к новому убеждению о непроизводительности личного труда и в этой сфере деятельности рабочего сословия. Он заметил здесь, что личный труд является предметом неограниченной эксплуатации со стороны фабрикантов и заводчиков. 19-ти лет от роду подсудимый стал учиться грамоте под руководством одного из своих товарищей в свободные от тяжелого труда минуты, назначенные для отдыха. Наставник его, вместе с грамотой, при беседах с ним стал впервые преподавать ему социальные идеи в применении их к рабочему сословию, и идеи эти, как наиболее соответствовавшие наболевшему в его жизни месту, в такой степени охватили подсудимого, что он вскоре не только стал членом социально-революционной партии, но даже сделался апостолом ее среди фабричного населения, и впоследствии, когда распространился слух, что пропаганда, так успешно начатая среди рабочего населения” обнаруживается, то он, по предложению своих руководителей, членов центральной агитационной партии социально-революционного движения, к которой принадлежали, между прочим, и все обвиняемые по настоящему делу, принял участие в организации боевой рабочей дружины, представлявшей собой террористическую фракцию рабочей организации, имевшую исключительно целью охранение рабочих от шпионов и нелюбимых мастеров.

При таковых условиях и при той органической связи, какая, по объяснению подсудимого Желябова, данному здесь на суде, существовала между членами рабочего движения как видового учреждения и агитационной партией социально- революционного сообщества, к которой принадлежали он, Желябов и все остальные обвиняемые, может ли представлять факт знакомства Михайлова с Желябовым и другими обвиняемыми какою-либо уликой против Михайлова в таком преступлении, как цареубийство, бывшее делом одной только агитационной партии? Не думаю.

Этим же отношением рабочего движения к центральной агитационной партии, которая, по объяснению Желябова, не переставала следить и руководить рабочим движением, объясняется посещение Михайловым своих руководителей на их квартирах, на одной из которых он и был задержан 3 марта. Справедливость сказанного нами относительно личности обвиняемого и той роли какую он играл в общем деле агитационной партии, подтверждается не толь актами дознания, но и тем вполне изолированным положением, какое он занимает на суде в кругу остальных обвиняемых. И в самом деле, обвинение Михайлова в знании, а также и в участии в приготовительных действиях для покушения на жизнь Священной Особы Государя Императора тогда имело бы место, если бы хотя одним свидетельским показанием, выслушанным нами здесь суде, или хотя одним вещественным доказательством, найденным у него при обыске, можно было бы установить тот факт, что подсудимый принимал ее не прямое, то косвенное участие в означенном преступлении. Затем, какое еще другое обстоятельство выставлено прокурорской властью в подтверждение того, что подсудимый Михайлов принимал участие в приготовительных действиях к преступлению, совершенному 1 марта? Таким доказательством оказывается оговор подсудимого Рысакова.

Не говоря уже о том, что оговор одним из подсудимых другого представляет собой самое несовершенное доказательство виновности и едва ли может быть принят во внимание судом, если он не подкрепляется другими данными следственного производства, тем более при обвинении в таком преступлении, которым человек поставлен между жизнью и смертью. Но если даже рассматривать показание Рысакова безотносительно, то и тогда, по смыслу своему, оно представляется более гадательным, нежели положительным. Так, например, упоминая о том или другом из приготовительных действий к совершению известного преступления, относительно участия Михайлова он выражается словами: “кажется, был и Тимофей Михайлов”, или “кажется, был Тимофей Михайлов, если он того не отрицает”. Вот почему при оценке подобного показания представляется необходимым сопоставить его с показаниями других подсудимых, которые заслуживают, по мнению моему, безусловного доверия, вследствие отсутствия у них какого-либо интереса извращать факты, относящиеся к подсудимому Михайлову. Но есть еще одно соображение, есть еще более положительное доказательство невиновности Михайлова в преступлении 1 марта, на которое я прошу Особое присутствие Правительствующего Сената обратить свое внимание. В то время, когда производились обыски в различных квартирах, в которых проживали обвиняемые, почти у всех, как это видно из актов дознания, найдены были те или другие вещественные доказательства, обнаружившие приготовления к совершению настоящего преступления; между тем при обыске в квартире Михайлова, акт которого находится в следственном производстве, не обнаружено никаких доказательств прикосновенности обвиняемого к тому же преступлению. Идем далее. Ни одна из хозяек тех квартир, в которых проживали прикосновенные к преступлению лица, не признала в Михайлове сходства с теми, которые посещали их жильцов. Таковы те немногие доводы и соображения, которые защита подсудимого Михайлова признала необходимыми представить на усмотрение Особого присутствия Правительствующего Сената, для доказательства исключительной виновности обвиняемого только в таких преступных действиях, в совершении которых он сознался и которые соответствуют 2-му отд. ст. 250 и ст. 1459 Уложения о наказаниях.

Первоприсутствующий. Это уже вы касаетесь вопроса о наказании, о котором в настоящее время не может быть еще речи, так как вопрос разбирается еще по существу.

Присяжный поверенный Хартулари. Но если бы Особое присутствие Правительствующего Сената пришло к какому-нибудь иному заключению относительно виновности подсудимого Михайлова, то я прошу вас, господа судьи, предварительно вникните строго аналитически в обстоятельства дела, касающиеся личности обвиняемого, и если затем, как я надеюсь, вы убедитесь в том, что при некоторой неразвитости подсудимый едва ли мог представлять собой того грозного агента социально-революционного кружка и того ярого пропагандиста социальных идей среди рабочего населения, каким старалась выставить его прокурорская власть, и что обвиняемый скорее действовал под каким-то неотразимо фатальным влиянием, то вы не примените к действиям его наказания, о котором я даже не решаюсь упомянуть... Я полагаю, что Особое присутствие Правительствующего Сената согласится со мной, что недостаточно еще, чтобы наказание послужило назидательным примером для других, недостаточно и того, что оно наведет ужас и содрогание на массу общества. Нет, милостивые господа, необходимо, чтобы наказание отомстило за общество, чтобы оно лишило виновного того, чем он наиболее всего дорожит на свете. Но разве обвиняемые дорожат своей жизнью, разве вы не заметили, с каким невозмутимым спокойствием они ожидают вашего приговора? Разве показаниями своими, которыми они себя обличают в преступлении, они не напоминают вам тех самоубийц, которые хладнокровно осматривают оружие, долженствующее лишить их жизни? Вот почему, если вы, господа судьи, желаете, чтобы наказание Михайлова соответствовало своей цели, то приговорите его именно к жизни, к этому лучшему реформатору нравственного направления человека и его прошлых юных заблуждений.

Присяжный поверенный Герке 1-й(защитник подсудимой Гельфман).

Господа сенаторы! Господа сословные представители! В большом смущении приступаю к исполнению возложенной на меня тяжкой обязанности—представить защиту подсудимой Геси Гельфман; я боюсь, что не справлюсь с задачей этой обязанности. Во всяком случае, я не в состоянии представить такой защиты, которая по силе и по подробностям отвечала бы сильной и подробной обвинительной речи. Статья 566 Устава уголовного судопроизводства предписывает, по просьбе подсудимого, назначать ему защитника преимущественно из сословия присяжных поверенных, причем в мотивах к этому закону объяснено, что назначенные от суда защитники должны исполнять свои обязанности усердно, добросовестно и помнить, что назначение их судом заменяет личное доверие, которое имеют подсудимые к защитникам, избранным ими самими. Посему, чтобы служить защите подсудимого, первой задачей защитника должно быть уяснение себе и суду всего того, что говорит в свое оправдание сам подсудимый. Но этим не исчерпывается защита: защитник, обязанный по ст. 744 Устава уголовного судопроизводства объяснить все обстоятельства и доводы, которыми опровергается или ослабляется взведенное против подсудимого обвинение, всецело или в части должен действовать не только от имени и как представитель подсудимого, но и вполне самостоятельно со своей точки зрения, от своего лица. Что же могу я прежде всего представить в защиту подсудимой Геси Гельфман, становясь на ее точку зрения, стараясь говорить ее языком? Она признает, что занималась революционными делами, принадлежала по убеждениям к революционно-социалистической партии, разделяла программу “Народной воли”, была хозяйкой конспиративных квартир, где, между прочим, заведомо для нее бывали собрания лиц, принадлежащих к террористической фракции, и где говорилось о цареубийстве; но, по заявлению Гельфман, она в собраниях этих не участвовала и активного участия в цареубийстве не принимала. Это отрицание Геси Гельфман вполне правдиво и согласно с обстоятельствами дела. Прокурор не верит этому признанию и говорит, что Гельфман утаивает некоторую часть виновности своей, изменяет несколько свое признание, что она не все признает за собой из того, что на нее возводит обвинительная власть. Но я полагаю, что в деле нет данных, которые опорочивали бы ее показание. Никто из свидетелей не утверждает, чтобы Гельфман принимала какое-либо активное участие в совещаниях о цареубийстве или чтобы она была участницей в собраниях, на которых разбирались, обсуждались и решались вопросы о цареубийстве. Напротив, подсудимый Рысаков объяснил здесь, на суде, что когда в квартире были собрания, то Гельфман надевала пальто и уходила из квартиры, а подсудимый Кибальчич заявил на суде, что Гельфман была хозяйкой конспиративной квартиры, но вовсе не примыкала к террористической деятельности партии. Гельфман показаниями своими прямо старается объяснить, что она имела в революционной организации свою определенную, так сказать, должность, которую исполняла вследствие своих убеждений, но должность эта не имела первенствующего, решительного значения при приведении в исполнение заговора о цареубийстве. На вопросы мои, как сложились обстоятельства, вследствие которых Гельфман приняла участие в революционной деятельности, она указала на то, что первоначально занималась мирной пропагандой среди народа на юге России; в сентябре 1875 года была подвергнута предварительному аресту по обвинению в принадлежности к противозаконному политическому сообществу, по 2-й половине ст. 250 Уложения о наказаниях; она была привлечена тогда к так называемому делу о пятидесяти лицах; почти два года она провела в предварительном заключении и затем была приговорена к двухгодичному заключению в рабочем доме и по отбытии наказания освобождена в мае 1879 года. Как этот четырехлетний арест, так и последствие его — полицейский надзор в Старой Руссе, куда подсудимая была в 1879 году выслана по этапу, значительно повлияли на жизнь и настроение Гельфман; она не могла ни с кем познакомиться, не могла жить так свободно, как бы ей того хотелось; она старалась найти работу — шить на швейной машине, но магазины не хотели войти с ней в соглашение; все знакомые старались отвернуться от нее; она скрылась от полицейского надзора и вновь примкнула к деятельности революционной партии. Со своей точки зрения, Гельфман на вопрос о виновности отвечала суду, что она не признает себя виновной; но Гельфман вполне понимает, что Особое присутствие, руководствуясь законами, не может принять за смягчающее обстоятельство ни то, что она действовала по убеждению, ни то, что исполняла обязанности, возложенные на нее ее партией. Прокурор обвиняет ее как пособницу в цареубийстве, но из сопоставления этого обвинения с сознанием Гельфман следует, что будет ли судом признана та мера виновности Гельфман, которую указывает прокурор, или другая, согласно ее сознанию, по которой виновность Гельфман выигрывает, может быть, качественно, но по последствиям своим едва ли будет какая-нибудь разница.

Покончив с изложением защиты Гельфман с ее точки зрения, я перейду к тем объяснениям, которые считаю себя обязанным представить лично от себя. Прежде всего, не оспаривая фактической стороны дела, установленной обвинением, скажу два слова о записке, найденной в квартире Гельфман. Господин прокурор говорит, что в ней значится следующее: “Нужно лицо на неинтеллигентную роль, попросите интеллигентную Гельфман приехать для этого; если она не согласна, то пусть заведует всеми делами и пусть приедет А. М.”. Но это место записки может быть истолковано и не так, как толкует его господин прокурор,—можно сделать предположение о том, что нужно было лицо неинтеллигентное, и вот просили, чтобы приехала Гельфман, считая ее неинтеллигентной; на случай нежелания ее приехать предлагали оставить в Петербурге на ее попечение все дела, но какие? Может быть, такие же второстепенные дела, как то: содержание квартир, которыми она занималась, но отнюдь под всеми делами нельзя понимать заговор и его исполнение. Сверх того, я просил бы вас, господа судьи, так как вы судите лиц, против которых возводится общее обвинение, подробно взвесить, что относительно каждого подсудимого в деле доказано, и не признавать каждого отдельно подсудимого виновным лишь ввиду общей цели, которою связывает их обвинение. Со своей стороны, я полагаю, что Гельфман содержала конспиративные квартиры, на которых происходили собрания для установления плана цареубийства; если она не знала, как я предполагаю, подробностей совещаний, то тем не менее, очевидно, она была единомышленницей тех, кто составлял заговор и приводил его в исполнение. Я считаю долгом обратить внимание суда на ту первоначальную побудительную причину, по которой Гельфман действовала так, а не иначе; на ту обстановку жизни Гельфман, которая, по моему мнению, много способствовала к установлению воззрений, верований и убеждений ее настолько односторонних, что, быть может, некоторые люди признают их граничащими с аффектом. Мне разрешено ссылаться на прежнее дело, по которому судилась Гельфман; из производства киевского жандармского управления по тому делу видно, что Геся Гельфман родилась в 1854 году в небольшом городке Мозыре Минской губернии. Город этот, как кажется, считает Киев более близким для себя городом, чем свой губернский город Минск. Отец Геси Гельфман, мещанин города Мозыря, кроме нее имел еще четырех дочерей. Мать Геси Гельфман умерла, когда подсудимая была двухлетним ребенком. Воспитание Гельфман получила домашнее в г. Мозыре. В 1872 году, 18-ти лет, Геся Гельфман переехала в Киев, чтобы там заняться изучением акушерства; в 1874 году выдержала экзамен и уехала в город Мозырь; оттуда возвратилась в Киев в январе 1875 года с целью приискать себе место. В сентябре 1875 года, когда ее документы были в Гадяче, куда она хотела пристроиться акушеркой, она была арестована в Киеве по обвинению в содержании квартиры, в которую приходили письма на имена разных лиц, принадлежавших к тайному сообществу пропаганды в народе, и в которой собирались подобные лица.

В то время о цареубийстве и даже о терроре не было еще речи. С 1875 по 1877 год Гельфман была под предварительным арестом; в 1877 году была приговорена к двухлетнему содержанию в рабочем доме — за принадлежность к помянутому противозаконному сообществу. Таким образом, из этого очерка молодости Гельфман вы видите обстоятельство, которое толкнуло Гельфман на преступную дорогу; оно заключалось в побуждении, собственно говоря, весьма благородном. Вступив в противозаконное сообщество, Гельфман едва ли всецело вначале понимала, что она идет на скользкий путь. Она вступила в сообщество с тем чувством любви к народу, которое само по себе похвально. Этой любви к народу наше поколение научилось от того великого преобразователя царя-освободителя, который дал пример своим подданным — как следует любить народ, который сам даровал свободу народу. В Манифесте 19 февраля 1861 года покойный Государь Император указал тот путь, который он считал для народа лучшим. “Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного”. В том же Манифесте Государь Император указал на то, что “свободно пользующийся благами общества взаимно должен служить благу общества исполнением обязанностей; всякая душа должна повиноваться властям предержащим, воздавать всем должное и в особенности кому должно урок, дань, страх, честь”. Если таково значение свободы, которую должен иметь народ, если государь находил, что народ прежде всего должен трудиться и трудом развивать свое благосостояние, то многие лица, которые желали помочь народу, думали о возможности помочь народу не устройством его труда, а насильственной переменой тех исторически сложившихся обстоятельств, при которых жил народ и которые были неустранимы иначе, как естественным ходом жизни. Очень многие молодые люди, шедшие в народ, были увлечены совершенно бессознательно революционными социальными идеями; они все более и более желали приблизиться к народу, между тем как сами от него постоянно удалялись, так что между ними и народом образовалась целая пропасть; они, желавшие быть помощниками народу, сделались отверженными им. В то время, когда Геся Гельфман вступила в сообщество, за которое была судима, она не была подготовлена к ясному пониманию политических прав и обязанностей: ни Мозырь, ни Киев не объяснили ей достаточно серьезно этих прав и обязанностей. Этому отсутствию понимания политических прав и обязанностей и следует приписать зародыш тех убеждений Гельфман, которые привели ее на скамью подсудимых сначала по делу о пятидесяти лицах и которые, продолжаясь без изменения во время четырехлетнего ареста, привели ее и после того к участию в социально-революционной партии. Покойный Государь Император в высочайшем Рескрипте от 13 мая 1856 года на имя князя П. П. Гагарина по поводу каракозовского дела указал, между прочим, что “Провидению благоугодно было раскрыть перед глазами России, каких последствий надлежит ожидать от стремлений и умствований дерзновенно посягающих на все для нее искони священное, на религиозные верования, на основы семейной жизни, на право собственности, на покорность закону и на уважение к установленным властям. Мое внимание уже обращено на воспитание юношества. Мною даны указания на тот конец, чтобы оно было направляемо в духе истин религии, уважения к правам собственности и соблюдения коренных начал общественного порядка”, и далее:

“Но преподавание, соответствующее истинным потребностям юношества, не принесло бы всей ожидаемой от него пользы, если бы в частной семейной жизни проводились учения, несогласные с правилами благочестия и с верноподданническими обязанностями. Почему я имею твердую надежду, что видам моим по этому важному предмету будет оказано ревностное содействие в кругу домашнего воспитания”. Очевидно, здесь Государь Император обращается ко всему русскому обществу, а не только к правительственным воспитательно-образовательным учреждениям, которые были под непосредственным начальством лиц, им избранных; он обращался к тому обществу, к той среде семейной, над которой начальства нет. Государь желал, чтобы само русское общество более принимало участия в разъяснении своим сочленам возникающих заблуждений. Между тем это общество не вполне оправдало ожидания государя. Действительно, мы видим, что семейная жизнь у нас не особенно крепка, общество, со своей стороны, чуждается многих своих членов, которые стоят особняком. Мне кажется, что вовсе не такое отношение между сочленами общества желательно. Государь Император указал, что общество должно обращаться с любовью к своим сочленам, и если бы этой любовью были проникнуты общество и семья, то тогда и школы более любовно обращались бы к своим питомцам, тогда не было бы тех грустных последствий, которые мы так часто видим именно в политических процессах. Мы видим много оторванных от семьи членов ее: она не знает, где ее члены, что эти последние делают? А отошедшие от семьи члены ее совершенно забывают свою семью. Если бы общество более заботилось о себе, не было бы тех прискорбных случаев, что лица, приезжающие из провинции в большие университетские города и желающие учиться, становятся совершенно раздельно, уединяются. Такое равнодушие семьи и общества, особенно к молодежи, лишает ее правильного естественного сообщества, делает ее одичалою с нашей точки зрения, неуживчивою в убеждениях, легко поддающеюся призрачным, несбыточным надеждам. В этом равнодушии общества и семьи можно видеть отчасти обстоятельство, которое повлияло и на подсудимых, теперь сидящих перед вами, господа судьи. Четыре года, проведенных в аресте, не исправили политических убеждений Гельфман; по самому устройству рабочих домов, не приспособленных вполне к роли исправления политического образования, они не могли иметь того относительного влияния, которое требуется от уголовного наказания и которое могло бы иметь место при другом устройстве наказания за политические преступления. Гельфман, так или иначе, вышла после ареста не только с убеждениями перерожденными или исправленными, но, как видно, вышла еще и озлобленною. В настоящее время Гельфман обвиняется в деяниях, совершенно похожих на те, в которых она обвинялась в 1875 году: она и тогда была содержательницей квартиры с запрещенной законом целью. Заканчивая свои объяснения, я прошу суд отделить Гесю Гельфман от главных виновных. Она не может быть подведена под разряд главных обвиняемых. Гельфман еще не окончательно испорченная личность, она может быть возвращена обществу, из которого первоначально вышла. Вы слышали, господа судьи, что когда пришли ее арестовать, то она предохранила пришедших лиц от могущего произойти несчастья, которое, вероятно, случилось бы, если бы эти лица без осторожности вошли в следующую комнату. Вот все те соображения, которые я считал необходимым представить суду как защитник Гельфман.

Присяжный поверенный Герард (защитник подсудимого Кибальчича).

Господа сенаторы и господа сословные представители! Громадность и важность того преступления, о котором вы произнесете ваш приговор, близость дня, в который совершилось событие 1 марта, с сегодняшним днем суда над ним вполне объясняют в моих глазах, по крайней мере, ту страстность, с которой все общество ждет вашего суда, ту страстность, благодаря которой люди, весьма серьезно относящиеся к событиям, встречающимся им в жизни, привыкшие анализировать причины и последствия этих событий, не могут под подавляющим впечатлением события 1 марта поступить в данном случае так, как они поступают обыкновенно. Они видят перед собой только ужасающий факт смерти усопшего государя от руки убийц и далее этого ни вперед, ни назад не идут. Мне понятна и та страстность, с которой была сказана обвинительная речь. Я вполне понимаю, что с той точки зрения, с какой смотрит господин прокурор на самое событие и с которой, повторяю, смотрит все общество, нельзя к нему относиться иначе. Но вы, господа судьи, должны отрешиться от всякой страстности; суд не может действовать под впечатлением страсти, не может судить одно происшествие; он должен взвесить и причины. Судя подсудимых, он не может останавливаться только перед действиями преступника, он должен непременно углубиться в то, что могло его привести с пути законности к преступлению, и чем оно важнее, чем дальше путь от этой законности к совершенному преступлению, тем строже вы должны исполнить эту вашу обязанность. В этом отношении история подсудимого Кибальчича весьма, на мой взгляд, назидательна. Кибальчичу теперь 27 лет. В 1871 году, следовательно, 17-ти лет, он окончил курс в Новгород-Северской гимназии. Если он кончил курс 17-ти лет, то это уже указывает на человека, который был одарен от природы прилежанием и способностями, выходящими из ряда. В этом возрасте редко оканчивают курс. Итак, в 1871 году он окончил курс гимназии с медалью и явился в Петербург для получения высшего образования. Мы видим, что до 1873 года он воспитывается в Институте путей сообщения, но затем, в 1873 году, он переходит в Медико-хирургическую академию. До 1875 года, когда, помимо его воли, течение учения прекратилось, он не бездействовал в академии. В 1875 году он был на 3-м курсе, следовательно, он в течение этого времени аккуратно переходил из курса в курс. Занятия шли успешно, но в октябре 1875 года были прерваны его арестом. Дело о прежней судимости Кибальчича перед вами, и я считаю своею обязанностью указать на это дело, как указано и в обвинительном акте, но только с большею подробностью. За что же был арестован в 1875 году Кибальчич и за что он судился в 1878 году? Летом 1875 года он провел каникулы в имении своего брата, в Киевской губернии, Липецкого уезда. Нам говорят, он сближался с крестьянами. Да, но потому, что там другого-то общества не было, и понятное дело, что желание познакомиться с народом, я не стану этого отрицать, желание сблизиться с ним было у Кибальчича и тогда. При этом общении с народом он никому не говорил ничего противозаконного, ничего такого, что могло бы быть поставлено ему в упрек на суде. Он многим крестьянам раздавал большое количество разных книг, и все, за исключением одной, оказались дозволенными к чтению. Только одному крестьянину Притуле он передал книжку под названием “Сказка о четырех братьях”, книжку противозаконного содержания. Вот, господа судьи, эта-то книжка поступила к этому свидетелю с такими предисловиями и указаниями, что свидетель, передав ее другому, не вынес из чтения ее ничего противозаконного. У него не осталось впечатления, что это была книга запрещенная. То же самое было и с тем крестьянином, которому он ее передал, а затем и третьему, но наконец получил эту книжку священник и представил ее по начальству. Началось дознание, которое выяснило именно то, что я сейчас изложил. Кибальчич тем временем продолжал учиться в Медико-хирургической академии. В одно утро в академии к нему обращается инспектор и говорит, что приходила полиция и спрашивала его. Кибальчич до такой степени чувствовал себя невинным перед законом и правительством, что немедленно отправился в полицию и спросил, зачем его искали. Тут он был арестован, причем был сделан обыск в его квартире, и действительно в этой квартире, которую посещала масса более или менее знакомых ему людей, нашли тюк с запрещенными книгами и разными паспортами: тюк совершенно заделанный, которого за два или за три дня перед тем, по показанию квартирной хозяйки, не было у Кибальчича. Когда он был спрошен, то заявил, что тюк этот принесен ему одним знакомым, которого он не назвал, и объяснил, что он не знал, что находится в тюке, и надо думать, он сказал правду, потому что, если бы он знал, что в нем находится, то неужели, узнав, что его ищет полиция, он не побежал бы прежде в квартиру, чтобы открыть этот тюк. Итак, 11 октября 1875 года он был арестован по обвинению в передаче запрещенной книжки крестьянину Притуле, был арестован и препровожден в киевский тюремный замок, но сначала произведено дознание в Петербурге, продолжавшееся до июня 1876 года; Кибальчич был заключен в тюремный замок и приступлено было к производству формального следствия через члена Судебной палаты...

Первоприсутствующий. Я пригласил бы вас, господин защитник, эту часть вашей речи сократить, так как Особое присутствие, разрешившее вам ссылаться на производство дела о Кибальчиче, находящееся в виду присутствия, тем самым считает своею обязанностью ознакомиться с ним во всей подробности.

Присяжный поверенный Герард. Я прошу только позволения хронологически повторить ход этого дела, потому что, по моему глубокому убеждению, то направление, которое от 1874 до 1878 года наша судебная администрация давала политическим процессам, играет громадную роль при разъяснении всего настоящего дела. Ввиду исключительной важности настоящего дела я и прошу разрешить мне только бегло указать вам в хронологическом порядке главные фазисы того дела.

Первоприсутствующий. К этому я вас и приглашаю.

Присяжный поверенный Герард. В ноябре 1876 года следствие было кончено и представлено в Министерство юстиции. В феврале 1877 года оно внесено в Особое присутствие Правительствующего Сената, разбиравшее тогда дела по политическим преступлениям. Обвинительный акт был составлен, но в него вкралась ошибка, вследствие чего Особое присутствие в феврале 1877 года возвратило обвинительный акт товарищу обер-прокурору для исправления этой ошибки. Ошибка была исправлена в декабре, наконец, 1 мая 1878 года состоялся суд над Кибальчичем, т. е. через 2 года и 8 месяцев одиночного заключения. Особое присутствие Правительствующего Сената не признало возможным обвинить Кибальчича в том грозном обвинении, которое было выставлено против него. Оно признало, что в данных действиях Кибальчича нет признака этого преступления. Когда сегодня представитель обвинительной власти говорил о прежних приговорах Особого присутствия, он указывал на то, что на суде против такого-то подсудимого улики оказались недостаточными для обвинения во взведенном на него преступлении. Но ведь это не так. Улики на суде в Особом присутствии всегда одни и те же, которые имеются на дознании и на предварительном следствии. Особое присутствие — не суд присяжных заседателей: перед вами открыты все акты и дознания предварительного следствия, так как Особому присутствию эти производства открыты. Они, конечно, проверяются на суде, и эта проверка может их поколебать, опровергнуть, но не делает пробела в уликах. Итак, Кибальчич был признан виновным только в таком преступлении, которое может влечь за собой лишь дисциплинарное взыскание. Он и подвергся одномесячному тюремному заключению, которое и отбыл. В начале июня 1878 г. он вышел из тюрьмы почти после трехлетнего заключения до суда и одномесячного заключения по приговору суда. Выйдя таким образом на свободу, Кибальчич подал прошение в Медико-хирургическую академию о поступлении в нее вновь и стал хлопотать об этом, но, к сожалению, в это время революционная партия вступила уже на террористический путь... В августе 1878 года в Петербурге было совершено убийство генерал-адъютанта Мезенцева, и, вследствие этого, одной из первых административных мер была высылка из Петербурга всех лиц, которые когда-либо привлекались в качестве обвиняемых по политическим процессам, независимо от того, были ли они обвинены или оправданы. Эта мера должна была постигнуть и Кибальчича, потому что у него не было еще определенных занятий, он еще хлопотал о поступлении в академию. Может быть, если бы он поступил, то по заступничеству начальства академии его могли бы оставить, но тут он знал наверное, что будет выслан административным порядком... Я не буду говорить о несправедливости этой меры, полагая, что она уже осуждена...

Первоприсутствующий. Это не подлежит нашему обсуждению.

Присяжный поверенный Герард. Я укажу только на практическую непригодность этой меры, как показали все процессы...

Первоприсутствующий. Этот предмет не подлежит нашему обсуждению.

Присяжный поверенный Герард. Я хотел только сказать, что людей энергичных, которые готовы решиться на действительно деятельную борьбу с правительством, эта мера никогда почти не касается: им открывается сейчас же путь нелегального положения, и вот это-то нелегальное положение поставило Кибальчича на то место, на котором вы его видите. Раз вступив на путь нелегального человека, тут уже до всяких крайних теорий, даже до терроризма — один только шаг, а однажды человек вступает на путь терроризма, то, само собой разумеется,— человек уже погибший. Господа судьи, господин прокурор часть своей речи посвятил на изыскание причин, откуда может являться террористическая партия в России. Конечно, к изысканию этих причин, я в этом убежден, господина прокурора привела мысль о том, да как же избавиться от той тревоги, в которой террористическая партия держит целую Россию. Я совершенно так же постоянно мыслил об этом предмете, он постоянно меня тревожил и тревожит, и много раз, следя за прежними процессами, участвуя в некоторых из них в качестве защитника, я старался понять, откуда может произойти у нас подобное явление, и прихожу к тому заключению, что в тех мерах, с которыми прежде относилась к преследуемым по политическим процессам наша судебная администрация, много таится. Мне скажут: но ведь эти случаи единичны. Нет, вглядитесь в процесс “193-х” и вы увидите, что по оному было привлекаемо по подозрению в политических преступлениях более тысячи человек.

Первоприсутствующий. Вы отвлекаетесь от предмета защиты, от фактов настоящего дела. Вы можете указывать на это в общих чертах, но возбуждать вопрос о делах давно минувших, разбирать их, входить почти в существо производства — не представляется надобности. Я уже указывал вам, что, во-первых, Особое присутствие будет иметь в виду эти производства, и, во-вторых, вы утомляете внимание Особого присутствия вещами, не подлежащими его суждению, так как оно желает и, конечно, будет неутомимо для всего серьезного как в интересах обвинения, так и в интересах защиты по настоящему делу, но только по настоящему делу. Поэтому я приглашаю вас освободить Особое присутствие от излишних подробностей, по моему мнению, не имеющих для настоящего дела никакого влияния и весьма мало разъясняющих его.

Присяжный повереннный Герард. Я думал, что если бы я мог указать на факты, хотя мало разъясняющие это важное дело, то мне не будет это поставлено в упрек.

Первоприсутствующий. Конечно, это влияние будет иметь значение, если вы обратите внимание Особого присутствия на процесс о “193-х” по отношению к настоящему делу...

Присяжный поверенный Герард. Я в этом отношении и прошу вас обратить внимание на процесс “193-х”. Из этого процесса вы почерпнете очень много данных для суждения о причинах появления у нас террористической партии. Затем обращаюсь к подсудимому Кибальчичу. Я прошу вас прежде всего заметить, что господин прокурор, выставляя одно общее положение, что у всех обвиняемых одинаковая программа действий, одинаковые задачи, одинаковые мысли, одинаковые эмблемы, которые доказывают принадлежность их к социально-революционной партии, ничего не мог сказать в этом смысле по отношению к Кибальчичу. Свои указания на принадлежность к террористической партии господин прокурор разделил на две части: на революционное прошлое и на те предметы, которые оказались по обыску, как им принадлежащие. Относительно революционного прошлого я уже сказал. Что могу я сказать относительно того, что у Кибальчича было найдено? Печатные и рукописные издания и заметки. Я считаю своей обязанностью обратить внимание Особого присутствия на книги и рукописи, найденные у подсудимого. У него не было найдено ничего такого, на что указывал господин прокурор как на признак действительной принадлежности к террористической партии. Напротив того, я прошу обратить внимание на рукопись, озаглавленную “Переходное положение для земства”. Кибальчич писал эту рукопись, очевидно, в самое последнее время, даже, как видно, он перебелял ее уже после 1 марта. Само собою разумеется, что если вам говорят, что террорист занимался вопросом о положении земства, то вам прежде всего представляется следующая картина: что должен был писать этот террорист? Он должен был писать уже никак не об отношениях земства и администрации, потому что для террориста никакой администрации не нужно: для него нужна полная нивелировка всего. Так, действительно, и проповедуется в программе террористической партии. Я прошу вас прочесть хотя три-четыре страницы этой рукописи Кибальчича, и вы увидите, что он задается самыми скромными идеалами о большей самостоятельности земства по отношению к администрации. Например, он находит, что земство не имеет достаточно самостоятельности, и он желает, чтобы оно имело ее более. Таким образом, я думаю, что в самом участии Кибальчича в этом деле есть громадное недоразумение. Когда я явился к Кибальчичу как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно иным делом, ничуть не касающимся настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое он делал о каком-то воздухоплавательном снаряде: он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Он их написал и представил по начальству. Вот с каким человеком вы имеете дело. Я далек от мысли сказать какое-нибудь слово в оправдание цареубийства, сказать слово в оправдание террора — нет, как то, так и другое вполне отвратительно, но я должен вам сказать, господа, что то наказание, назначить которое вам предлагает господин прокурор...

Первоприсутствующий. О наказании вы будете говорить в свое время.

Присяжный поверенный Герард. Но за обвинением следует наказание и я говорю об обвинении. Господин прокурор, требуя наказания, видит в нем лечение от того зла, с которым нам всем нужно бороться, а я говорю, что это наказание только и будет наказанием, а не лечением.

Присяжный поверенный Кедрин (защитник подсудимой Перовской).

Господа сенаторы и господа сословные представители! Не без волнения приступаю я к исполнению своей тяжелой обязанности. Я должен сознаться, что нахожусь под впечатлением речи прокурора и передо мною рисуется та картина, которую он с таким талантом нарисовал; эта тяжелая картина мешает, по моему мнению, спокойному, беспристрастному отношению к делу; сам прокурор, который обещал в начале своей речи хладнокровно обсудить все обстоятельства дела, перешел к несколько страстной форме. Я постараюсь отвлечь ваше внимание от этой тяжелой картины к другой картине: обратить ваши мысли к личности подсудимой. Я просил бы вас забыть об этом преступлении, насколько это окажется мыслимо, и проследить за мною жизнь подсудимой. Когда вы услышали в первый раз, что в этом преступлении участвует женщина, то у вас, вероятно, родилась мысль, что эта женщина является каким-то извергом, неслыханной злодейкой. Когда же вы встретились с нею на суде, то это впечатление, я думаю, оказалось диаметрально противоположным. По крайней мере, подсудимая на меня произвела совершенно другое впечатление, чем то, которое у меня до встречи с ней составилось. Я увидел скромную девушку, с такими манерами, которые не напоминали ничего зверского, ничего ужасного. Где же причина этому явлению? Может быть, она желает порисоваться, представить себя в лучшем свете, чем она есть на самом деле? Я этого не думаю. Я полагаю, что то признание, которое она перед вами сделала, не выгораживая себя нисколько, идя вперед навстречу обвинению, которое над ней тяготеет, прямо говорит за то, что в ней нет и тени лицемерия. Какая же причина, где корень того, что в этом деле являются Перовская и Рысаков — лица, ранее безукоризненного поведения? Чтобы обсудить этот вопрос, нам необходимо познакомиться с жизнью подсудимой, и эту задачу я считаю для себя обязанным выполнить перед вами. Из речи господина прокурора известно, что Перовская привлекалась к делу в 1871 году; революционное ее прошлое, по мнению обвинения, велико; но я не разделяю этого убеждения, думаю, что ее революционное прошлое начинается очень недавно. Правда, в 1871 году она привлекалась к дознанию о каком-то тайном сообществе, имевшем связь с революционной деятельностью, но впоследствии оказалось, что это сообщество преследовало благотворительные цели, почему и следствие над Перовской было по высочайшей воле прекращено. В 1872 году Перовская привлекалась по делу о 193-х лицах. Следствие тянулось пять лет, но улик собрано против нее не было; Правительствующий Сенат оправдал ее; это дает полное основание утверждать, что подсудимая была невиновна. Если состоялось судебное решение, оправдывающее подсудимую, то прежде всего следует остановиться на предположении о невиновности, и на обязанности прокурора лежит доказать противное. Таким образом, я полагаю, что Перовская действительно была невиновна в том преступлении, которое ей приписывалось, и совершенно правильно была оправдана Правительствующим Сенатом.
До суда о 193-х лицах подсудимая жила в Симферополе со своей матерью. Под ее ведением и управлением находилось два барака общества “Красного Креста”. После оправдания Особым присутствием Правительствующего Сената уехала Перовская к матери в Симферополь и снова начала заниматься делом, которому она осталась бы преданной и посвятила ему всю жизнь, если бы не случилось одного обстоятельства. Она была арестована и административным порядком сослана, но дорогою ей удалось бежать, и вот Перовская очутилась в положении “нелегальном”. Явиться к родным ей было нельзя, так как паспорт выдавал ее везде, и вот она должна была попасть в среду лиц, которые находились в таком же положении, т. е. в положении нелегальном; это состояние, в котором каждый шаг, каждый час, каждую минуту должно наблюдать за собой, бояться и дрожать за свою судьбу. Такое состояние неотразимо действует на нравственное чувство человека и невольно возбуждает в нем инстинкты, которых следовало бы избегать. Вспомним, что между таковыми нелегальными людьми социально-революционные идеи необходимо получают громадную силу. Члены революционных кружков, сталкиваясь только между собой, не слыша беспристрастной научной критики их идей, естественно все более и более проникаются ими и доходят до самых разрушительных теорий. Таким образом, и идеи Перовской постепенно принимали более и более красный оттенок, все более и более побуждали ее идти по дороге революции... Если только вы согласитесь со мной, что действительно первым толчком, который побудил Перовскую идти по этому скользкому пути, была административная ссылка и что, благодаря этой ссылке и той интенсивности идей, замкнутых в среде небольшого кружка, которая мешала строгой их критике, подсудимая дошла до настоящего положения, то в этих обстоятельствах вы должны усмотреть данные, которые до известной степени объясняют судьбу Перовской. Вследствие сего я ходатайствую перед Особым присутствием Правительствующего Сената о возможно более снисходительном отношении к участи подсудимой.

Подсудимый Желябов (не пожелавший иметь защитника).

ЖелябовГоспода судьи, дело всякого убежденного деятеля дороже ему жизни. Дело наше здесь было представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде. Обвинительная речь, на мой взгляд, сущность наших целей и средств изложила совершенно неточно. Ссылаясь на те же самые документы и вещественные доказательства, на которых господин прокурор основывает обвинительную речь, я постараюсь это доказать. Программа рабочих послужила основанием для господина прокурора утверждать, что мы не признаем государственного строя, что мы безбожники и т. д. Ссылаясь на точный текст этой программы рабочих, говорю, что мы государственники, не анархисты. Анархисты—это старое обвинение. Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Я, впрочем, желаю знать вперед, могу ли я касаться принципиальной стороны дела или нет?

Первоприсутствующий. Нет. Вы имеете только предоставленное вам законом право оспаривать те фактические данные, которые прокурорской властью выставлены против вас и которые вы признаете неточными и неверными.

Подсудимый Желябов. Итак, я буду разбирать по пунктам обвинение. Мы не анархисты, мы стоим за принцип федерального устройства государства, а как средства для достижения такого строя мы рекомендуем очень определенные учреждения. Можно ли нас считать анархистами? Далее, мы критикуем существующий экономический строй и утверждаем...

Н. Н. Голицын и Н. И. Шебеко:

"То был страшный Желябов, великий организатор новых покушений в местностях и условиях самых разнообразных и неслыханных. Он обладал удивительной силой деятельности и не принадлежал к числу дрожащих и молчащих. Невозможно допустить, чтобы хоть тень раскаяния коснулась его сердца в промежутке между организацией преступления и часом его искупления; на следствии и суде он выказал наибольшее присутствие духа и спокойное, рассудительное хладнокровие; он входил в малейшие детали и вступал в спор с судьями и прокурором; в тюрьме он себя чувствовал в нормальном состоянии и моментами проявлял веселость..."

Первоприсутствующий. Я должен вас остановить. Пользуясь правом возражать против обвинения, вы излагаете теоретические воззрения. Я заявляю вам, что Особое присутствие будет иметь в виду все те сочинения, брошюры и издания, на которые стороны указывали: но выслушивание теоретических рассуждений о достоинствах того или другого государственного и экономического строя оно не считает своей обязанностью, полагая, что не в этом состоит задача суда.

Подсудимый Желябов. Я в своем заявлении говорил и от прокурора слышал, что наше преступление — событие 1 марта, нужно рассматривать как событие историческое, что это не факт, а история. И совершенно верно. Я совершенно согласен с прокурором и думаю, что всякий согласится, что этот факт нельзя рассматривать в связи с другими фактами, в которых проявилась деятельность партии.

Первоприсутствующий. Злодеяние 1 марта — факт, действительно принадлежащий истории, но суд не может заниматься оценкой ужасного события с этой стороны; нам необходимо знать ваше личное в нем участие, поэтому о вашем к нему отношении, и только о вашем, можете вы давать объяснения.

Подсудимый Желябов. Обвинитель делает ответственными за событие 1 марта не только наличных подсудимых, но и всю партию, считает самое событие логически вытекающим из целей и средств, о каких партия заявляла в своих печатных органах.

Первоприсутствующий. Вот тут-то вы и вступаете на ошибочный путь, на что я вам указывал. Вы имеете право объяснить свое участие в злодеянии 1 марта, а вы стремитесь к тому, чтобы войти в объяснение отношения к этому злодеянию партии. Не забудьте, что вы собственно не представляете для Особого присутствия лицо, уполномоченное говорить за партию, и эта партия для Особого присутствия при обсуждении вопроса о вашей виновности представляется несуществующей. Я должен ограничить вашу защиту теми пределами, которые указаны для этого в законе, т. е. пределами фактического и вашего нравственного участия в данном событии, и только вашего. Ввиду того, однако, что прокурорская власть обрисовала партию, вы имеете право объяснить суду, что ваше отношение к известным вопросам было иное, чем указанное обвинением отношение партии. В этом я вам не откажу, но, выслушивая вас, я буду следить за тем, чтобы заседание Особого присутствия не сделалось местом для теоретических обсуждений вопросов политического свойства, чтобы на обсуждение Особого присутствия не предлагались обстоятельства, прямо к настоящему делу не относящиеся, и главное, чтобы не было сказано ничего такого, что нарушает уважение к закону, властям и религии. Эта обязанность лежит на мне как на председателе, и я исполню ее.

Подсудимый Желябов. Первоначальный план защиты был совершенно не тот, которого я теперь держусь. Я полагал быть кратким и сказать только несколько слов. Но ввиду того, что прокурор пять часов употребил на извращение того самого вопроса, который я уже считал выясненным, мне приходится считаться с этим фактом, и я полагаю, что защита в тех рамках, какие вы мне теперь определяете, не может пользоваться той свободой, какая была предоставлена раньше прокурору.

Первоприсутствующий. Такое положение создано вам существом предъявленного к вам обвинения и характером того преступления, в котором вы обвиняетесь. Настолько, однако, насколько представляется вам возможность, не нарушая уважения к закону и существующему порядку пользоваться свободой прений, вы можете ею воспользоваться.

Подсудимый Желябов. Чтобы не выйти из рамок, вами определенных, и вместе с тем не оставить свое дело необороненным, я должен остановиться на тех вещественных доказательствах, на которые здесь ссылался прокурор, а именно — на разные брошюры, например, на брошюру Морозова и литографированную рукопись, имевшуюся у меня. Прокурор ссылается на эти вещественные доказательства. На каком основании? Во-первых, литографированная программа социалистов-федералистов найдена у меня. Но ведь все эти вещественные доказательства находятся в данный момент у прокурора. Имею ли я основание и право сказать, что они суть плоды его убеждения, поэтому у него и находятся? Неужели один лишь факт нахождения литографированной программы у меня свидетельствует о том, что это мое собственное убеждение? Во-вторых, некий Морозов написал брошюру. Я ее не читал; сущность ее я знаю; к ней, как партия, мы относимся отрицательно и просили эмигрантов не пускаться в суждения о задаче русской социально-революционной партии, пока она за границей, пока они беспочвенники. Нас делают ответственными за взгляды Морозова, служащие отголоском прежнего направления, когда действительно некоторые из членов партии, узко смотревшие на вещи, вроде Гольденберга, полагали, что вся наша задача состоит в расчищении пути через частые политические убийства. Для нас в настоящее время отдельные террористические факты занимают только одно из мест в ряду других задач, намечаемых ходом русской жизни. Я тоже имею право сказать, что я русский человек, как сказал о себе прокурор. (В публике движение, ропот негодования и шиканье. Желябов на несколько мгновений останавливается. Затем продолжает.)

Гр.фон Пфейль:

«Он выпрямился и почти угрожающе глядел на публику, пока опять не водворилась тишина»

А.Желябов: "Я говорил о целях партии. Теперь я скажу о средствах. Я желал бы предпослать прежде маленький исторический очерк, следуя тому пути, которым шел прокурор. Всякое общественное явление должно быть познаваемо по его причинам, и чем сложнее и серьезнее общественное явление, тем взгляд на прошлое должен быть глубже. Чтобы понять ту форму революционной борьбы, к какой прибегает партия в настоящее время, нужно познать это настоящее в прошедшем партии, а это прошедшее имеется: немногочисленно оно годами, но очень богато опытом. Если вы, господа судьи, взглянете в отчеты о политических процессах, в эту открытую книгу бытия, то вы увидите, что русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, что в нашей деятельности была юность — розовая, мечтательная, и если она прошла, то не мы тому виной.

Первоприсутствующий. Подсудимый, вы выходите из тех рамок, которые я указал. Говорите только о своем отношении к делу.

Подсудимый Желябов. Я возвращаюсь. Итак, мы, переиспытав разные способы действовать на пользу народу, в начале семидесятых годов избрали одно из средств, именно положение рабочего человека, с целью мирной пропаганды социалистических идей. Движение — крайне безобидное по средствам своим, и чем оно окончилось? Оно разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встретило в лице тюрем и ссылок. Движение совершенно бескровное, отвергающее насилие, не революционное, а мирное,— было подавлено. Я принимал участие в этом самом движении, и это участие поставлено мне прокурором в вину. Я желаю выяснить характер движения, за которое несу в настоящее время ответ. Это имеет прямое отношение к моей защите.

Первоприсутствующий. Но вы были тогда оправданы.

Подсудимый Желябов. Тем не менее прокурор ссылается на привлечение мое к процессу “193-х”.

Первоприсутствующий. Говорите в таком случае только о фактах, прямо относящихся к делу.

Подсудимый Желябов. Я хочу сказать, что в 1873, 1874 и 1875 годах я еще не был революционером, как определяет прокурор, так как моя задача была работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Я насилия в то время не признавал, политики касался я весьма мало, товарищи—еще меньше. В 1874 г. в государственных воззрениях мы в то время были действительно анархистами. Я хочу подтвердить слова прокурора. В речи его есть много верного. Но верность такова: в отдельности, взятое частичками — правда, но правда взята из разных периодов времени, и затем составлена из нее комбинация совершенно произвольная, от которой остается один только кровавый туман...

Первоприсутствующий. Это по отношению к вам?

Подсудимый Желябов. По отношению ко мне... Я говорю, что все мои желания были действовать мирным путем в народе, тем не менее я очутился в тюрьме, где и революционизировался. Я перехожу ко второму периоду социалистического движения. Этот период начинается... Но, по всей вероятности, я должен буду отказаться от мысли принципиальной защиты и, вероятно, закончу речь просьбой к первоприсутствующему такого содержания: чтобы речь прокурора была отпечатана с точностью. Таким образом она будет отдана на суд общественный и суд Европы. Теперь я сделаю еще попытку. Непродолжительный период нахождения нашего в народе показал всю книжность, все доктринерство наших стремлений. С другой стороны, убедил, что в народном сознании есть много такого, за что следует держаться, на чем до поры до времени следует остановиться. Считая, что при тех препятствиях, какие ставило правительство, невозможно провести в народное сознание социалистические идеалы целостно” социалисты перешли к народникам... Мы решились действовать во имя сознанных народом интересов, уже не во имя чистой доктрины, а на почве интересов, присущих народной жизни, им сознаваемых. Это отличительная черта народничества. Из мечтателей-метафизиков оно перешло в позитивизм и держалось почвы — это основная черта народничества. Дальше. Таким образом, изменился характер нашей деятельности, а вместе с тем и средства борьбы,— пришлось от слова перейти к делу. Вместо пропаганды социалистических идей выступает на первый план агитационное возбуждение народа во имя интересов, присущих его сознанию. Вместо мирного слова мы сочли нужным перейти к фактической борьбе. Эта борьба всегда соответствует количеству накопленных сил. Прежде всего ее решились пробовать на мелких фактах. Так дело шло до 1878 г. В 1878 г. впервые, насколько мне известно, явилась мысль о борьбе более радикальной, явились помыслы рассечь гордиев узел, так что событие 1 марта по замыслу нужно отнести прямо к зиме 1877-1878 гг. В этом отношении 1878 г. был переходный, что видно из документов, например, брошюра “Смерть за смерть”. Партия не уяснила еще себе вполне значения политического строя в судьбах русского народа, и хотя все условия наталкивали ее на борьбу с политической системой...

Первоприсутствующий. Вы опять говорите о партии...

Подсудимый Желябов. Я принимал участие в ней...

Первоприсутствующий. Говорите только о себе.

Подсудимый Желябов. Все толкало меня в том числе на борьбу с правительственной системой. Тем не менее я еще летом 1878 года находился в деревне, действуя в народе. В зиму 1878-79 года положение вещей было совершенно безвыходное, и весна 1879 года была проведена мною на юге в заботах, относившихся прямо к этого рода предприятиям. Я знал, что в других местах товарищи озабочены тем же, в особенности на севере, что на севере этот вопрос даже породил раскол в тайном обществе, в организации “Земля и воля”; что часть этой организации ставит себе именно те задачи, как и я с некоторыми товарищами на юге. Отсюда естественно сближение, которое перешло на Липецком съезде в слияние. Тогда северяне, а затем часть южан, собравшись в лице своих представителей на съезде, определили новое направление. Решения Липецкого съезда были вовсе не так узки, как здесь излагалось в обвинительной речи. Основные положения новой программы были таковы: политический строй...

Первоприсутствующий. Подсудимый, я решительно лишу вас слова, потому что вы не хотите следовать моим указаниям. Вы постоянно впадаете в изложение теории.

Подсудимый Желябов. Я обвиняюсь за участие на Липецком съезде...

Первоприсутствующий. Нет, вы обвиняетесь в совершении покушения под Александровском, которое, как объясняет обвинительная власть, составляет последствие Липецкого съезда.

Подсудимый Желябов. Если только я обвиняюсь в событии 1 марта и затем в покушении под Александровском, то в таком случае моя защита сводится к заявлению: да, так как фактически это подтверждено. Голое признание факта не есть защита...

Первоприсутствующий. Отношение вашей воли к этому факту...

Подсудимый Желябов. Я полагаю, что уяснение того пути, каким развивалось мое сознание, идея, вложенная в это предприятие...

Первоприсутствующий. Объяснение ваших убеждений, вашего личного отношения к этим фактам я допускаю. Но объяснения убеждений и взглядов партии не допущу.

Подсудимый Желябов. Я этой рамки не понимаю.

Первоприсутствующий. Я прошу вас говорить о себе, о своем личном отношении к факту как физическом, так и нравственном, об участии вашей воли, о ваших действиях.

Подсудимый Желябов. На эти вопросы кратко я отвечал в начале судебного заседания. Если теперь будет мне предоставлено говорить только так же кратко, зачем тогда повторяться и обременять внимание суда...

Первоприсутствующий. Если вы более ничего прибавить не имеете...

Подсудимый Желябов. Я думаю, что я вам сообщил скелет. Теперь желал бы я изложить душу...

Первоприсутствующий. Вашу душу, но не душу партии.

Подсудимый Желябов. Да, мою. Я участвовал на Липецком съезде. Решения этого съезда определили ряд событий, в которых я принимал участие и за участие в которых я состою в настоящее время на скамье подсудимых. Поскольку я принимал участие в этих решениях, я имею право касаться их. Я говорю, что намечена была задача не такая узкая, как говорит прокурор: повторение покушений, и в случае неудачи — совершение удачного покушения во что бы то ни стало. Задачи, на Липецком съезде поставленные, были вовсе не так узки. Основное положение было такое, что социально-революционная партия и я в том числе — это мое убеждение — должна уделить часть своих сил на политическую борьбу. Намечен был и практический путь: это путь насильственного переворота путем заговора, для этого — организация революционных сил в самом широком смысле. До тех пор я лично не видел надобности в крепкой организации. В числе прочих социалистов я считал возможным действовать, опираясь, по преимуществу, на личную инициативу, на личную предприимчивость, на личное умение. Оно и понятно. Задача была такова: уяснить сознание возможно большего числа лиц, среди которых живешь; организованность была нужна только для получения таких средств, как книжки и доставка их из-за границы, печатание их в России было также организовано. Все дальнейшее не требовало особой организованности. Но раз была поставлена задача насильственного переворота, задача, требующая громадных организованных сил, мы и я, между прочим, озаботились созиданием этой организации в гораздо большей степени, чем покушения. После Липецкого съезда, при таком взгляде на надобность организации, я присоединился к организации, в центре которой стал исполнительный комитет, и содействовал расширению этой организации; в его духе я старался вызвать к жизни организацию единую, централизованную, состоящую из кружков автономных, но действующих по одному общему плану, в интересах одной общей цели. Я буду резюмировать сказанное. Моя личная задача, цель моей жизни — было служить общему благу. Долгое время я работал для этой цели путем мирным и только затем был вынужден перейти к насилию. По своим убеждениям я оставил бы эту форму борьбы насильственной, если бы только явилась возможность борьбы мирной, т. е. мирной пропаганды своих идей, мирной организации своих сторонников. В своем последнем слове, во избежание всяких недоразумений, я сказал бы еще следующее: мирный путь возможен, от террористической деятельности я, например, отказался бы, если бы изменились внешние условия...

Как социалист я, разумеется, протестую против всех общественных перегородов, сословных и классовых, на которых зиждется возможность эксплуатации человека человеком. Но не могу не признать в то же время того, что пока главный контингент революционеров состоит из молодежи дворянского сословия, в силу, конечно, того, что они одни имеют возможность получать образование и проникаться, следовательно, идеями, провозглашаемыми нашими великими мучениками- просветителями. Что касается буржуазии, я так же не разделяю той враждебной непримиримости, какая часто обнаруживается в наших рядах. Представители промышленных классов не чужды нам, пока не осуществились у нас гарантии для развития свобод, прав личности, образования. Они равно с нами нуждаются в падении самодержавия, в правосудии, веротерпимости, в знаниях, в праве бюджета и контроля и развитии внутреннего рынка».

Первоприсутствующий. Более ничего не имеете сказать в свою защиту?

Подсудимый Желябов. В защиту свою ничего не имею. Но я должен сделать маленькую поправку к тем замечаниям, которые я делал во время судебного следствия. Я позволил себе увлечься чувством справедливости, обратил внимание господ судей на участие Тимофея Михайлова во всех этих делах, именно: что он не имел никакого отношения ни к метательным снарядам, ни к подкопу на Малой Садовой. Я теперь почти убежден, что, предупреждая господ судей от возможности поступить ошибочно по отношению к Михайлову, я повредил Тимофею Михайлову, и если бы мне вторично пришлось участвовать на судебном следствии, то я воздержался бы от такого заявления, видя, что прокурор и мы, подсудимые, взаимно своих нравственных побуждений не понимаем."

Использован материал с сайта "Народная Воля" - http://www.narovol.narod.ru/


Далее читайте:

Россия в XIX веке (хронологическая таблица).

Члены "Народной Воли" и др. : | АБ | БА | ВА | ГА | ДА | ЕА | ЖА | ЗА | ИА | КА | ЛА | МА | НА | ОА | ПА | РА | СА | ТА | УА | ФА | ХА | ЦА | ЧА | Ш-ЩА | ЭА | ЮА | ЯА |

Народная воля, революционно-народническая организация, образовалась в августе 1879 г.

Земля и воля, тайное революционное общество, существовало в 1870-е гг.

Петрашевцы, участники кружка М. В. Петрашевского (1827-1866).

Документы по Делу 1 марта:

Заметки о процессе.

Заявление Н.Кибальчича.

Заявление А. И. Желябова в Особое присутствие Сената

Обвинительный акт

Речь прокурора Н.В. Муравьева

Выступления защиты

Последнее слово подсудимых.

Процесс по "делу 1 марта". Приговор.

 

 

 

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ



ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС