Теперь я должен излить свое сердце; вы тоже должны выслушать правду. Не думайте, что я пришел сюда, чтобы предъявить какое-либо обвинение; меня занимает более важная забота, и я не беру на себя обязанностей других. Существует столько непосредственно угрожающих опасностей, что этот вопрос имеет лишь второстепенное значение. Я пришел рассеять, если это возможно, жестокие ошибки; я пришел потушить ужасное пламя раздоров, которыми хотят зажечь этот храм свободы и всю республику; я хочу раскрыть злоупотребления, которые могут разрушить родину и которые только ваша честность может пресечь. Если я вам скажу также кое-что о преследованиях, объектом которых я являюсь, вы не сочтете это за преступление; у вас нет ничего общего с тиранами, преследующими меня; крики угнетенной невинности не чужды вашим сердцам; вы не презираете справедливость и гуманность, и вы знаете, что эти козни касаются вашего дела и дела родины.

Вы знаете, что сделали ваши враги. Они атаковали весь Национальный конвент, но этот план провалился. Они атаковали Комитет общественного спасения, но этот план провалился. С некоторых пор они объявляют [стр.207] войну известному числу членов Комитета общественного спасения; они как будто намерены подавить только одного человека; они всегда двигаются к одной цели. То, что европейские тираны осмеливаются уничтожить представителя народа, это, несомненно, чрезвычайная наглость; но, чтобы французы, называющие себя республиканцами, старались выполнить смертный приговор, произнесенный тиранами, это чрезвычайный скандал и позор! Верно ли, что распространяли гнусные списки, в которых названы жертвами несколько членов Конвента и которые будто бы были делом рук Комитета общественного спасения, а затем и моих рук? Верно ли, что посмели предположить, будто бы имели место заседания Комитета и приняты суровые постановления, которых никогда не было, будто бы были произведены не менее химерические аресты? Верно ли, что стремились убедить некоторое число безупречных представителей, что их гибель решена? Убедить всех, кто по какой-то ошибке заплатил неизбежную дань роковому стечению обстоятельств и человеческой слабости, будто они обречены на судьбу заговорщиков? Верно ли, что ложь была распространена с таким искусством и такой наглостью, что многие члены Конвента не решались более ночевать у себя дома? Да, факты упорны и доказательства этих двух маневров находятся в Комитете общественного спасения. Вы, депутаты, вернувшиеся из миссии в департаментах, могли бы нам восстановить еще много фактов! Вы, заместители, призванные выполнять функции представителей народа, вы могли бы нам рассказать, что сделала интрига для того, чтобы обмануть вас, раздражить вас и втянуть вас в пагубную коалицию. Что говорили, что делали в этих подозрительных кружках, на этих ночных сборищах, на этих обедах, на которых предательство подносило гостям яд ненависти и клеветы? Чего они добивались, творцы этих махинаций? Спасения родины, достоинства и единства Национального конвента? Кто они такие? Какие факты подтверждают ужасное представление, какое хотели дать о нас? Какие люди были обвинены Комитетами, кроме Шометтов, Эберов, Дантонов, Шабо, Лакруа? Не хотят ли защитить память "заговорщиков? Не хотят ли отомстить за смерть заговорщиков? Если нас обвиняют в том, что мы разоблачили несколько предателей, пусть обвиняют Конвент, который подверг их обвинению; пусть обвиняют правосудие, поразившее их; пусть обвиняют народ, приветствовавший их наказание! Кто покушается на национальное представительство, тот ли, кто преследует его врагов, или тот, кто покровительствует им? И с каких это пор наказание преступления устрашает добродетель?

Однако такова основа проектов о диктатуре и покушений на национальное представительство, которые вначале приписывали Комитету общественного спасения в целом. По какому роковому стечению обстоятельств это огромное обвинение было вдруг перенесено на голову одного из его членов? Странным был бы план человека обязать Национальный конвент [стр.208] убить своими руками каждого своего члена в отдельности, для того, чтобы очистить ему дорогу к абсолютной власти! Пусть другие отметят нелепую сторону этих обвинений, я же вижу в них только злодеяние. Чудовища, вы дадите отчет общественному мнению в том, что вы с такой ужасной настойчивостью осуществляете мысль перерезать всех друзей родины, вы стремитесь похитить у меня уважение Национального конвента, самую славную награду трудов смертного, которое я не узурпировал, не получил обманом, но которое я вынужден был завоевать! Казаться предметом ужаса в глазах тех, кого уважаешь и кого любишь, - это, для человека чувствительного и честного, самая ужасная пытка! Заставить его переносить эту пытку - самое большое преступление! Но я призываю все ваше негодование против этих злодейских маневров, употребляемых для поддержки сумасбродных наветов.

Повсюду, с целью распространить систему страха и клеветы, повысилось число случаев притеснения граждан, порочные агенты производили множество несправедливых арестов; составлялись финансовые планы, угрожающие разорением скромных состояний, внушалось отчаяние бесчисленному множеству семей, привязанных к революции. Дворян и священников устрашали внесением заранее согласованных предложений, были приостановлены платежи кредиторам государства и государственным служащим; у Комитета общественного спасения вырвали постановление о возобновлении иска к членам коммуны 10 августа под предлогом неправильностей в представленных ими счетах. В самом Конвенте утверждали. что Горе угрожает опасность, потому что некоторые члены, сидящие в этой части зала, считали себя в опасности; для того, чтобы заинтересовать этим весь Конвент, вдруг возобновили дело семидесяти двух задержанных депутатов и приписали мне все эти события, к которым я совершенно не был причастен. Говорили, что я хотел принести в жертву Гору; говорили. что я хотел погубить другую часть Национального конвента; здесь меня изображали преследователем семидесяти двух задержанных депутатов, там меня обвиняли в том, что я их защищаю; говорили, что я поддерживаю Болото... Это выражение моих клеветников. Следует отметить, что наиболее сильным аргументом, употребляемым эбертистской фракцией для доказательства того, что я умеренный, была моя оппозиция изгнанию из Национального конвента большой части его членов и, в частности, мое мнение относительно предложения о привлечении к суду семидесяти двух заключенных без предварительного доклада.

Конечно, когда, рискуя оскорбить общественное мнение, посчитавшись только со священными интересами родины, я один удерживал от поспешного решения тех, мнение которых, если бы они восторжествовали, привело бы меня на эшафот; когда в других случаях, я подверг себя всей ярости лицемерной клики, потребовав строгой справедливости по отношению к [стр.209] лицам, судившим меня с большей поспешностью, я, несомненно, был далек от мысли, что мне поставят на вид подобное поведение. Я бы слишком плохо думал о стране, где это было бы возможно и где давались бы помпезные названия самым необходимым для честного человека обязанностям. Но я был еще более далек от мысли, что когда-нибудь меня назовут палачом тех, в отношении которых я выполнял эти обязанности, и врагом национального представительства, которому я преданно служил. Я еще меньше ожидал, что меня одновременно обвинят в том, что я хочу защитить его и что я хочу уничтожить его! Что бы там ни было, ничто никогда не сможет изменить ни мои чувства, ни мои принципы. В отношении заключенных, я должен заявить, что я не принимал никакого участия в касающемся их декрете и нахожу его очень необычным в данных обстоятельствах, и что с тех пор, как я сделал для них все, что мне диктовала моя совесть, я ими никоим образом не занимался. В отношении других я чистосердечно высказался о некоторых из них; считаю, что я выполнил мой долг. Остальное - это сплетение ужасной лжи.

Что касается Национального конвента, то мои первый долг, как и моя первая склонность, - это безграничное уважение к нему. Не желая оправдывать преступление, не желая доказывать невиновность некоторых лиц в их пагубных ошибках, не желая, чтобы слава энергичных защитников свободы потускнела, не желая ослабить иллюзию священного имени в анналах революции, я говорю, что все представители народа, у кого сердце чистое, должны снова вернуть себе доверие и достоинство, которое им соответствует. Я знаю только две партии - добрых и злых граждан; патриотизм это не дело партии, а дело сердца; он состоит не в дерзости, не в мимолетном порыве, не уважающем ни принципы, ни здравый смысл, ни мораль, в еще меньшей степени он состоит в преданности интересам какой-либо клики. Мое сердце иссушено испытанием стольких измен, что я считаю необходимым призвать на помощь республике главным образом честность и благородные чувства. Я считаю, что повсюду, где мы встречаем честного человека, на каком бы месте он ни сидел, ему надо протянуть руку и прижать его к своему сердцу. Я думаю о роковых обстоятельствах революции, ничего общего не имеющих с преступными замыслами; я думаю о гнусном влиянии интриги и главным образом о зловещей власти клеветы. Я вижу, что мир населен одураченными людьми и мошенниками; но число мошенников самое малое, их-то и надо наказать за преступления и несчастья мира. Я вовсе не вменяю преступления Бриссо н Жиронды людям искренним, которых они когда-то обманули; я вовсе не вменяю тем, кто верил в Дантона, преступления этого заговорщика; я вовсе не вменяю преступления Эбера гражданам, искренний патриотизм которых иногда увлекал их за пределы разума. Заговорщики не были бы заговорщиками, если бы они не обладали искусством [стр.210] достаточно умело скрывать себя для того, чтоб на некоторое время захватить доверие порядочных людей; но существуют явные признаки, по которым можно различить обманутых людей от сообщников заговора и ошибку от преступления. Кто же сделает это различие? Здравый смысл и справедливость. Как необходимы в человеческих делах здравый смысл и справедливость! Развращенные люди называют нас кровожадными людьми, потому что мы воевали с притеснителями мира. Мы были бы, следовательно, гуманными, если бы присоединились к их кощунственной лиге для того; чтобы перерезать народ и погубить родину.

Между тем слово диктатура имеет магические последствия: оно клеймит свободу, принижает правительство, оно разрушает республику, [стр.211] позорит все революционные учреждения, представляя их работой одного человека, оно делает одиозным национальное правосудие, представляя его удовлетворением честолюбия одного человека, оно направляет в одну точку всякую ненависть, все кинжалы фанатизма и аристократии.

Я признаюсь даже, к стыду не моей родины, а к стыду предателей. которых она покарала, что я видел уполномоченных народа, готовых заменить это славное звание на звание лакея Георга или Орлеана... Но чтобы представитель народа, сознающий, какое святое звание он носит, чтобы французский гражданин, достойный этого имени, мог унизиться до такой степени, дойти до такого гражданского падения, чтобы возыметь преступное и даже нелепое желание опуститься до подлостей, свойственных трону, - это было бы правдоподобно только в отношении тех развращенных существ, которые не имеют даже права верить в добродетель. Что я говорю, добродетель! Добродетель - это естественная страсть, но как могут знать ее эти продажные души, открывающиеся всегда только подлым и жестоким страстям, эти жалкие интриганы, никогда не связывающие патриотизм с какой-либо моральной идеей, шествующие в революции за какой-нибудь важной и честолюбивой персоной, за каким-то презренным принцем, как когда-то наши лакеи шли за своими господами. Но она существует, уверяю вас, чувствительные и чистые души! Она существует. Эта нежная, властная, непреодолимая страсть, мучение и наслаждение благородных сердец! Глубокое отвращение к тирании, ревностное сочувствие к угнетенным, эта святая любовь к отечеству, эта самая возвышенная и святая любовь к человечеству, без которой великая революция это явное преступление, разрушающее другое преступление; оно существует это благородное честолюбивое желание основать на земле первую в мире республику! Этот эгоизм не эгоизм опустившихся людей, он находит небесное наслаждение в спокойствии чистой совести и в чарующем зрелище общественного блага! Вы чувствуете его сейчас, он горит в ваших душах, я чувствую его в моей душе. Но как могут ваши низкие клеветники [стр.212] догадаться о нем? Как может слепорожденный иметь представление о свете? Природа лишила их души - они имеют некоторое право сомневаться не только в бессмертии души, но и в ее существовании.

Гарантия успеха заговорщиков в забвении принципов и в коррупции; гарантия успеха защитников свободы полностью в общественной совести. Вы служите тиранам, вы, кто находится всегда по ту или другую сторону правды, вы проповедуете поочередно то предательскую умеренность аристократии, то ярость лжедемократов! Вы служите им, упорные проповедники атеизма и порока! Вы хотите уничтожить представительство, вы, кто унижает его своим поведением или кто тревожит его своими интригами! Кто более виновен, тот ли, кто покушается силой на его безопасность, или тот, кто покушается путем соблазна и коварства на его справедливость? Обмануть его это значит изменить ему; толкать его на поступки, противоречащие его намерениям и его принципам, - это значит стремиться разрушать его, ибо его сила основана на самой добродетели и на доверии нации. Мы любим национальное представительство, мы боролись за его физическую безопасность, а теперь защищаем его славу и его принципы! Это так идут к деспотизму? Но какая жестокая насмешка выставлять деспотами граждан, которых всегда старались уничтожить! И кем иными являются те, кто постоянно защищал интересы своей страны? Республика торжествовала, а защитники никогда. Кто я такой, кого обвиняют? Раб свободы, живой мученик республики, жертва и враг преступления. Все мошенники оскорбляют меня; самые безразличные, самые законные поступки со стороны других являются преступлением для меня; как только человек знакомится со мной, на него клевещут, а другим прощают их проступки; мне вменяют в преступление мое рвение. Лишите меня моей совести, и я буду самым несчастным из всех людей; я не пользуюсь даже правами гражданина. Что я говорю! Мне даже не позволено выполнять обязанности представителя народа.

Здесь я должен высказать правду и раскрыть настоящие язвы республики. Общественные дела принимают коварный и тревожный оборот; система, составленная Эберами и Фабр д'Эглантинами, осуществляется теперь с неслыханной дерзостью; контрреволюционерам покровительствуют, тем, кто бесчестит революцию эбертизмом, покровительствуют открыто, другим более скрытно; патриотизм и честность уничтожаются и теми и другими; хотят уничтожить революционное правительство для того, чтобы принести родину в жертву злодеям, которые разрывают ее и идут к этой гнусной цели двумя разными путями. Здесь открыто клевещут на революционные учреждения, там их стараются сделать одиозными посредством крайностей; терзают людей ничтожных или мирных; ежедневно бросают патриотов в тюрьму и всей своей силой благоприятствуют аристократии - и это называют снисходительностью, гуманностью. И это революционное правительство, которое мы учредили и защитили? Нет, [стр.214] революционное правительство означает быстрое и верное осуществление правосудия; это удар рукой свободы против преступления; это не деспотизм мошенников и аристократии; это не независимость преступления перед лицом всех божеских и человеческих законов. Без революционного правительства республика не может утвердиться, клики задушат ее в ее колыбели; но если правительство попадет в предательские руки, оно само станет орудием контрреволюции. Итак, стремятся извратить его для того, чтобы его разрушить; те, кто клевещут на него, и те, кто позорят его притеснениями, - это одни и те же люди.

Я не стану раскрывать все причины этих злоупотреблений, но я укажу вам на одну из них и этого будет достаточно, чтобы объяснить все пагубные последствия ее. Эта причина состоит в чрезвычайной развращенности низших агентов уважаемой власти, установленной среди вас. В этом Комитете есть люди, гражданские доблести которых невозможно не любить и не уважать; это еще одна причина уничтожить злоупотребление, которое было совершено без их ведома и с которым они первые будут бороться. Напрасно пагубная политика рассчитывает окружить агентов, о которых я говорю, каким-то суеверным престижем; я не умею уважать мошенников и еще менее согласен с королевским изречением о том, что их полезно использовать; оружие свободы должно находиться только в чистых руках: очистим национальную бдительность вместо того, чтобы наполнить со пороками. Истина является опасностью только для развращенных правительств, она поддержка для нашего правительства. Что касается меня, то я дрожу при мысли, что враги революции, что прежние проповедники роялизма, что бывшие дворяне, быть может эмигранты, вдруг сделались революционерами и превратились в чиновников Комитета общественной безопасности с тем, чтобы отомстить друзьям родины за рождение республики и за ее успехи. Было бы весьма странно, если бы мы были настолько добры, что оплачивали бы шпионов Лондона и Вены за их помощь в работе республиканской полиции. Итак, я не сомневаюсь в том. что такой случай может повториться. Возможно, что такие люди приписывают себе звание патриотов, арестовывая определенных аристократов. Какое значение имеет для иностранцев, если они пожертвуют несколькими французами, виновными перед своей родиной, только бы им удалось принести в жертву патриотов и разрушить республику.

К этим веским мотивам, заставившим меня решиться разоблачить этих людей, хотя и напрасно, я прибавляю еще один мотив, относящийся к козням, которые я начал раскрывать. Нам известно, что они подкуплены врагами революции с целью обесчестить революционное правительство и оклеветать представителей народа с тем, чтобы по приказу тиранов погубить их. Например, когда жертвы их вероломства жалуются, они извиняются, говоря им: Этого хочет Робеспьер, мы не можем не делать этого. [стр.215]

Но это еще не все; в последнее время предложили финансовые планы, которые показались мне рассчитанными на то, чтобы привести в отчаяние малосостоятельных людей и чтобы умножить число недовольных. Я напрасно призывал к этому предмету внимание Комитета общественного спасения; и что же! можно ли поверить, что распустили слух, будто эти планы были моим делом и для поддержания этого слуха придумали говорить, что в Комитете общественного спасения существует финансовая комиссия и что я был ее председателем? Но так как меня хотели погубить в особенности во мнении Национального конвента, то стали утверждать, будто я один осмелился поверить, что в Конвенте находятся несколько недостойных его человек. Каждому депутату, возвращающемуся из миссии в департаментах, говорили, что один я спровоцировал их вызов. Я был обвинен вполне официальными лицами, которым сообщили о всем хорошем и о всем плохом, что было сделано. Моим коллегам точно передавали и то, что я сказал, и, главное, то, чего я не сказал. Старались устранить от себя подозрение в способствовании какому-нибудь действию, которое могло [стр.216] кому-нибудь не понравиться; все делал я, все требовал я, все приказывал я, нельзя ведь забыть мой титул диктатора. Когда подготовили эту бурю ненависти, мести, страха раздраженного самолюбия, решили, что настало время действовать.

Я могу, следовательно, ответить, что авторами этого плана клеветы являются прежде всего герцог Иоркский, г. Питт и все тираны, вооружившиеся против нас. А затем кто?.. О! Я не смею назвать их в этот момент и в этом месте; я не могу решиться разорвать завесу, покрывающую эту глубокую тайну несправедливости. Но я могу положительно утверждать, что среди виновников этих козней есть агенты системы коррупции и сумасбродства, самого сильного средства, придуманного иностранцами, чтобы погубить республику, есть безбожные апостолы атеизма и безнравственности, базой которых является эта система. Весьма примечательным обстоятельством является ваш декрет... [стр.217] (18 флореаля), который укрепил расшатанные основы общественной морали и был сигналом к крайней ярости врагов республики; с этого времени начались убийства и новые наветы, более преступные, чем убийства; тираны чувствовали, что им надо исправить свое решительное поражение; торжественное объявление ваших истинных принципов в один день разрушило плоды многих лет интриг. Тираны торжествовали, французский народ оказался между голодом и атеизмом, еще более ужасным, чем голод. Народ мог снести голод, но не преступление, народ умеет всем пожертвовать, за исключением своих добродетелей. Тирания еще не нанесла оскорбление человеческой природе, не превратила мораль в позор и долг в развращенность. Самые подлые заговорщики сохранили за французским народом мораль в его славе и в его мощи. Тирания требовала от людей только их состояния и их жизни; а заговорщики требовали от нас даже нашу совесть; одной рукой они предъявляли нам все беды, а другой - они лишали нас надежды. Атеизм, сопровождаемый всеми преступлениями, одел народ в траур и вселил в него отчаяние, а на национальное представительство бросил подозрение, презрение и позор. Справедливое негодование, подавляемое страхом, волновало все сердца; ужасное, неизбежное извержение клокотало внутри вулкана, тогда как мелкие философы играли с злодеями на его вершине.

В то же самое время государственное казначейство отсрочило выплаты; макиавеллистскими планами приводили в отчаяние мелких кредиторов государства; силой и хитростью их заставляли подписывать пагубные для их интересов обязательства именем того закона, который противится этому маневру. С жадностью хватались за каждую возможность обидеть [стр.219] гражданина и все эти обиды были замаскированы, обычно под предлогом общественного блага. Служили аристократии, но беспокоили ее; ее намеренно устрашали для того, чтобы увеличить число недовольных и толкнуть ее с отчаяния на какой-нибудь шаг против революционного правительства. Писали, что Эро, Дантон, Эбер были жертвами Комитета общественного спасения и что надо отомстить за них гибелью этого Комитета. Хотели пощадить начальников вооруженной силы; преследовали должностных лиц Коммуны и говорили об отозвании Паша от его функций мэра. В то время, когда представители народа открыто вели такие речи, в то время, когда они старались убедить своих коллег, что их спасение только в гибели членов Комитетов, в то время, как присяжные Революционного трибунала позорно плели заговор в пользу обвиненных Конвентом заговорщиков, повсюду говорили, что надо оказать сопротивление угнетению и что существуют двадцать девять тысяч патриотов, готовых свергнуть нынешнее правительство. Таков язык иностранных газет, которые в каждый критический момент всегда верно извещали о заговорах, готовых совершиться у вас, и которые как будто были связаны с заговорщиками. Преступникам необходим мятеж. В соответствии с этим они теперь собрали в Париж со всех частей республики злодеев, которые приводили ее в отчаяние во времена Шометта и Эбера, тех, кого вы своим декретом отправили в Революционный трибунал.

Революционное правительство представляли ненавистным для того, чтобы подготовить его уничтожение. Собрав все его приказы и обвинив в них тех, кого хотели погубить системой тайной и всеобщей клеветы, должны были уничтожить Революционный трибунал или составить его из заговорщиков, призвав аристократию, оставить всех врагов родины безнаказанными и представить народу самых ревностных его защитников виновниками всех его прошлых бед. Если мы будем иметь успех, - говорили заговорщики, - надо будет противопоставить крайнюю снисходительность тому, что происходит при настоящем положении дел. В этих словах содержится весь заговор.

В каких преступлениях обвиняли Дантона, Фабра, Демулена? В проповеди милосердия к врагам родины и в заговоре, с целью обеспечить им амнистию, роковую для свободы. Что бы сказали, если бы авторы этого заговора, о котором я говорю, были из числа тех, кто отправил Дантона, Фабра и Демулена на эшафот? Что делали первые заговорщики? - Эбер, Шометт и Ронсен старались сделать революционное правительство непереносимым и смешным. В то время как Камилл Демулен нападал на него в своих сатирических писаниях, Фабр и Дантон интриговали, защищая его. Одни клеветали, другие подготовляли предлог для клеветы. Та же система продолжается теперь открыто. По какому роковому стечению обстоятельств те, что когда-то выступали с громовыми речами против Эбера. [стр.220] защищают его сообщников? Как случилось, что те, кто объявляли себя врагами Дантона, стали ему подражать? Как случилось, что те, кто когда-то открыто обвиняли некоторых членов Конвента, теперь объединились с ними против патриотов, которых хотят погубить? Подлецы! Они хотели, следовательно, чтобы я ушел в могилу с позором! И чтобы я оставил о себе на земле лишь память тирана! С каким коварством они злоупотребили моей добросовестностью! Казалось, они принимают принципы всех добрых граждан! Как наивна и приветлива была их притворная дружба! Вдруг их лица покрылись темными тучами; дикая радость засверкала в их глазах. Это был момент, когда им казалось, что им удалось принять все меры для того, чтобы подавить меня.

Теперь они опять приветливы со мной; их речи более, чем когда-либо, ласковы, а три дня тому назад они готовы были объявить меня Катилиной; сегодня они наделяют меня добродетелями Катона. Им нужно время для того, чтобы развязать их преступные козни. Как жестока их цель! Но как презренны их средства! Судите о них по одному факту." Я был уполномочен временно, в отсутствии одного из моих коллег, иметь надзор за бюро общей полиции, недавно и плохо еще организованным при Комитете общественного спасения. Мое кратковременное управление ограничилось какими-нибудь тридцатью постановлениями, либо освободившими преследуемых патриотов, либо оградившими нас от нескольких врагов революции. И что же! Можно ли поверить, что только лишь мое управление общественной полицией послужило предлогом, чтобы на мою голову взвалили ответственность за все действия Комитета общественной безопасности, за ошибки всех установленных властей, за преступления всех моих врагов? Нет, быть может, ни одного арестованного лица, ни одного обиженного гражданина, которому бы не говорили обо мне: вот виновник твоих несчастий, ты станешь счастливым и свободным, если он перестанет существовать. Как мог бы я рассказать вам, или как мог бы я предвидеть всевозможную клевету, которая тайно проникала то ли в Конвент, то ли в другие места для того, чтобы сделать меня ненавистным или страшным? Я лишь скажу, что уже более шести недель характер и сила клеветы, бессилие делать добро и остановить зло заставили меня совершенно бросить мои обязанности члена Комитета общественного спасения, и клянусь, что даже в этом я посчитался лишь с разумом и родиной! Я предпочитаю мое звание представителя народа званию члена Комитета общественного спасения и ценю прежде всего мое звание человека и французского гражданина.

Что бы там ни было, вот уже не менее шести недель, как окончилась моя диктатура и я не имею никакого влияния на правительство. Патриотизм теперь лучше защищен? Клики стали более робкими? Родина стала счастливее? Я желаю этого. Но мое влияние во все времена ограничивалось [стр.221] защитой дела родины перед национальным представительством и перед судом общественного разума; мне было разрешено бороться с угрожающими вам кликами, я хотел выкорчевать систему коррупции и беспорядка, которую они установили и которую я рассматриваю как единственное препятствие к укреплению республики; я думал, что она сможет покоиться только на вечных основах морали. Все объединилось против меня и против тех, кто имел те же принципы. Победив пренебрежение и противоречия многих, я предложил вам великие принципы, начертанные в ваших сердцах, и которые разгромили заговоры контрреволюционеров-атеистов; вы подтвердили эти принципы; но судьба принципов состоит в том, что их провозглашают честные люди, а применяют их или противятся им люди злые. Накануне праздника "верховного существа" его хотели отложить по какому-то пустому предлогу; после этого не переставали осмеивать все, что касается этих идей, после этого не переставали помогать всему, что могло возродить доктрину заговорщиков, наказанных вами. Совсем недавно уничтожили следы всех памятников, посвященных великим эпохам революции, уничтожили только те памятники, которые напоминали моральную революцию, отомстившую за клевету на вас и основавшую республику. Я не видел у многих никакой склонности следовать определенным принципам, держаться пути справедливости, проходящему между двумя опасностями, которые враги родины поставили перед нами. Если надо, чтобы я скрыл эти истины, пусть мне дадут яд! Мой разум, но не мое сердце, готов усомниться в этой доблестной республике, план которой я наметил себе.

Мне думается, что я понял истинную цель этого странного обвинения в диктатуре; я вспомнил, что в то время, когда Бриссо и Ролан осуществляли почти безграничную власть, вся Европа говорила о диктатуре. В чьих руках находятся сейчас армии, финансы, внутреннее управление республики? В руках преследующей меня коалиции. Все друзья принципов не имеют влияния, но им мало того, что неудобный или бдительный человек, отчаявшись в своей пользе, удалился; одно его существование является для них предметом страха и, помимо своих коллег, они задумали во тьме отнять у него вместе с жизнью право защищать народ. О, я без сожаления покину жизнь! У меня есть опыт прошлого, и я вижу будущее! Может ли друг родины желать пережить время, когда ему не дозволено больше служить ей и защищать угнетенную невинность! Зачем оставаться жить при таком порядке вещей, когда интрига постоянно торжествует над правдой, когда справедливость это ложь, когда самые низкие страсти, самые нелепые страхи занимают в сердцах место священных интересов человечества? Как перенести мучения от вида этих ужасных предателей, из которых кто более, а кто менее ловко скрывает свои мерзкие души под покровом доблести или даже дружбы, но все они поставят потомство в [стр.222] затруднение решить вопрос, кто из врагов моей страны был самым подлым или самым жестоким?

Глядя на множество пороков, которые революционный поток перемешал с гражданскими доблестями, признаюсь, я иногда боюсь быть опороченным в глазах потомства соседством с непристойными, развращенными людьми, проскользнувшими в среду искренних друзей человечества, и я рад видеть ярость Верресов и Катилин моей страны, с какой они проводят глубокую демаркационную линию между ними и порядочными людьми. Я видел из истории, что все защитники свободы были подавлены клеветой; но и угнетатели их тоже погибли! Добрые и злые исчезают с земли, но в разных условиях. Французы, не допустите, чтобы ваши враги посмели унизить ваши души и ослабить ваши добродетели своей приводящей в уныние доктриной! Нет, Шометт, нет, смерть это не вечный сон!.. Граждане, сотрите с могил это начертанное святотатственными руками изречение, набрасывающее траурный креп на природу, приводящее в уныние угнетенную невинность и оскорбляющее смерть; начертайте на могилах лучше такое изречение: смерть это начало бессмертия!

Некоторое время тому назад я обещал оставить притеснителям народа страшное завещание. Теперь я опубликую его с независимостью, соответствующей тому положению, в которое я себя поставил. Я завещаю им ужасную правду и смерть!

Представители французского народа, настало время снова выказать подобающее вам благородство и величие характера. Вы не созданы для того, чтобы вами управляли, а для того, чтобы управлять теми, кому вы свидетельствуете ваше доверие. Выражение признательности, которое они обязаны вам оказать, состоит не в пустой угодливости, не в льстивых словах, расточаемых честолюбивыми министрами королям, а в правде и в особенности в глубоком уважении к вашим принципам. Вам сказали, что все хорошо в республике; я это отрицаю. Почему те. кто третьего дня предсказывали вам столько страшных бурь, вчера видели только легкие облака? Почему те, кто еще недавно говорили вам: Я заявляю вам, что мы ходим теперь по вулканам, считают, что сейчас они ступают по розам? Вчера они верили в заговоры, а я заявляю, что я и сейчас верю в них! Те, кто говорят вам, что установление республики это легкое предприятие, обманывают вас, или вернее, они никого обмануть не могут. Где эти мудрые установления, где план возрождения, оправдывающий эти честолюбивые речи? Занимались ли хотя бы этим великим предметом? Что я говорю? Не хотят ли устрашить тех. кто их подготовил? Их сейчас хвалят, потому что считают себя более слабыми, но завтра же их устранят, если они станут сильнее. Говорят, что в четыре дня несправедливости будут исправлены, а почему же их в течение четырех месяцев безнаказанно совершали и как возможно, чтобы в четыре дня все виновники наших бед исправились [стр.223] бы или были изгнаны? Вам много говорят с легкостью о ваших победах так, что можно подумать, будто они не стоили нашим героям ни крови, ни трудов. Говорите о них с меньшей помпой, и они покажутся более великими. Мы подчиним себе Европу не напыщенными выражениями, не даже военными подвигами, но мудростью наших законов, нашими величественными совещаниями, величием наших характеров. Что было сделано, чтобы обернуть наши военные успехи в пользу наших принципов, чтобы предотвратить опасности, угрожавшие победе, или чтобы обеспечить нам плоды ее? Следите за Бельгией. Я уведомляю вас, что ваш декрет против англичан постоянно нарушался; что Англия, о которой мы дурно говорим в наших речах, охраняется нашим оружием; я уведомляю вас. что филантропические комедии, разыгрывавшиеся Дюмурье в Бельгии, теперь повторяются, что забавляются посадкой бесплодных деревьев свободы на вражеской земле, вместо того, чтобы собирать плоды победы, и что побежденным рабам покровительствуют за счет победившей республики. Наши враги отступают и оставляют нам наши внутренние раздоры; думайте о конце кампании; бойтесь внутренних клик; бойтесь интриг, которым благоприятствуют, удаляя их в чужеземную страну. Среди генералов посеяли разногласия; военной аристократии покровительствуют; верные генералы преследуются, военная администрация прикрывается какой-то подозрительной властью; были нарушены декреты для того, чтобы поколебать гнет необходимой бдительности. Эти истины вполне стоят насмешки.

Наше внутреннее положение еще более критическое. Надо создать разумную финансовую систему; существующая в настоящее время система мелкая, расточительная, придирчивая, пожирающая и фактически совершенно независимая от вашего высшего надзора. Внешними отношениями совершенно пренебрегают; почти все агенты, используемые в иностранных державах, обесславленные отсутствием гражданских доблестей, изменили республике открыто, с наглостью, оставшейся до сих пор безнаказанной.

Революционное правительство достойно всего вашего внимания, пусть оно будет уничтожено сегодня, завтра же свобода исчезнет. Не надо клеветать на него, но призвать его к его принципу, упростить его, уменьшить бесчисленную толпу его агентов, а главное очистить их. Необходимо предоставить безопасность народу, но не его врагам. Речь идет не о том, чтобы ставить помехи народному правосудию путем новых форм; уголовный закон неизбежно должен иметь что-то неопределенное, потому что заговорщики теперь отличаются скрытностью и лицемерием, надо, чтобы правосудие могло захватить их под всякой формой. Если один способ составлять заговор останется безнаказанным - спасение родины станет призрачным и подвергнет ее опасности. Гарантия патриотизма, следовательно, не в медлительности, не в слабости национального правосудия, но в принципах и в неподкупности тех, кому оно доверено, в добросовестности [стр.224] правительства; в открытом покровительстве патриотам и в энергии, с какой правительство подавляет аристократию. Эта гарантия в общественном духе, в некоторых моральных и политических установлениях, которые, не препятствуя действиям правосудия, являются защитой добрых граждан, подавляют дурные страсти своим влиянием на общественное мнение и на направление революционного движения, и которые будут предложены вам, когда заговоры позволят друзьям свободы перевести дух.

Давайте руководить революционными действиями путем мудрых и постоянно поддерживаемых правил; будем строго наказывать тех, кто злоупотребляет революционными принципами, притесняя граждан. Надо быть вполне уверенными, что все те, кому поручена национальная бдительность, лишенные всякого духа клики, хотят торжества патриотизма и наказания виновных. Тогда все будет в порядке. Но если предположить, что влиятельные люди тайно хотят разрушения революционного правительства, что они скорее склоняются к снисходительности, чем к справедливости, если они используют развращенных агентов, если они сегодня клевещут на единственную власть, которая внушает почтение врагам свободы, и на завтра отрекаются от этого, чтобы снова интриговать; если вместо того, чтобы вернуть свободу патриотам, они возвращают ее без разбора заговорщикам, тогда все интриганы объединяются для клеветы на патриотов и подавляют их. Этим-то причинам надо приписать злоупотребления, а не революционному правительству, ибо нет ни одного злоупотребления, которое в тех же условиях было бы терпимо.

Революционное правительство спасло родину; теперь надо его самого спасти от всех опасностей. Было бы плохо прийти к выводу, что его надо уничтожить по одному тому, что враги общественного блага сначала парализовали его, а теперь стараются развратить его. Странная манера защитить патриотов - давать свободу контрреволюционерам и дать торжествовать мошенникам! Страх перед преступлением создает безопасность невинности.

Впрочем, я далек от того, чтобы приписывать злоупотребления большинству из тех. кому вы оказали доверие; большинство само парализовано и обмануто; интрига и иностранцы побеждают. Они скрываются, утаивают, обманывают, а следовательно составляют заговоры. Они были дерзки, замышляли большой акт угнетения, окружали себя силой для того, чтобы, вызвав раздражение общественного мнения, затем подавить его; они стремятся развратить государственных служащих, верность которых пугает их; преследуют друзей свободы, - а следовательно составляют заговоры. Они становятся вдруг гибкими и даже льстивыми; они сеют втихомолку опасные инсинуации против Парижа, стремятся усыпить общественное мнение, клевещут на народ, гражданскую заботливость возводят в преступление. Дезертиров, заключенных в тюрьмы врагов, контрреволюционеров [стр.225] всякого рода, собравшихся в Париже, не удаляют из него, но удаляют канониров, разоружают граждан, интригуют в армии, стараются все захватить, - а следовательно, составляют заговоры. В последние дни стараются обмануть вас насчет заговора, а сегодня отрицают его существование; преступление даже думать об этом. Вас то пугают, то успокаивают, вот он настоящий заговор!

В управлении финансами контрреволюция. Она сказывается полностью в системе контрреволюционных нововведении, скрывающихся под видом патриотизма. Целью этой системы является подстрекать к ажиотажу, поколебать общественное доверие, обесчестив французскую верность, покровительствовать богатым кредиторам, разорить и привести в отчаяние бедных, умножить число недовольных, лишить народ национального благосостояния и незаметно разрушить общественное состояние.

Для того, чтобы прикрыть опасные замыслы, они в последнее время придумали связать себя с Комитетом общественного спасения, так как не сомневались в том, что Комитет, отвлеченный столькими и большими делами, доверчиво примет, как это случалось неоднократно, все планы Камбона. Это новая уловка, придуманная для увеличения числа врагов Комитета, гибель которого является главной целью всех заговоров.

Национальное казначейство, управляемое лицемерным патриотом по имени Эрмина, прекрасно содействует их видам, приняв план ставить препятствия всем срочным расходам, под предлогом строгого выполнения формальностей, платить только аристократам и притеснять малосостоятельных граждан отказом, отсрочками, а часто одиозными провокациями.

Вспоминаются все совершавшиеся преступления для осуществления пакта о голоде, идея которого порождена дьявольским гением Англии. Чтобы вырвать нас из этого бедствия, понадобились два, одинаково неожиданных, чуда. Первое чудо - это возвращение нашего конвоя, проданного Англии перед его отправкой в Америку, на который лондонский [стр.226] кабинет рассчитывал, а также обильный и ранний урожай, который природа дала нам. Другое чудо - это великое терпение народа, который переносил даже голод, лишь бы сохранить свободу. Нам еще остается преодолеть недостаток рук, повозок, лошадей, являющихся препятствием для сбора урожая и обработки земли, а также победить маневры, которые в прошлом году замышлялись нашими врагами и которые они не преминут возобновить.

Народ будет негодовать; его назовут кликой; преступная клика и далее будет приводить его в отчаяние; она будет стремиться разъединить Национальный конвент с народом; наконец, они надеются при помощи покушений добиться волнений, в которые заговорщики введут аристократию и всех своих сообщников с тем, чтобы перерезать патриотов и восстановить тиранию. Такова часть плана заговора. И кому надо приписать эти беды? Нам самим, нашей трусливой слабости к преступлению и нашему преступному пренебрежению к провозглашенным нами самими принципам. Не станем обманывать себя; учредить огромную республику на основах разума и равенства, связать сильным звеном все части этого огромного государства не является предприятием, которое может осилить легкомыслие; это образец человеческой доблести и разума. Великая революция рождает множество клик; как можно подавить их, если вы не будете беспрестанно подчинять все страсти справедливости? У вас нет другой гарантии для свободы, кроме строгого соблюдения принципов и всеобщей морали, которые вы провозгласили. Если не господствует разум, [стр.227] господствуют преступление и честолюбие; без разума победа является лишь средством для честолюбия и опасностью для самой свободы, роковым предлогом, которым интрига злоупотребляет для усыпления патриотизма на краю пропасти; без разума, какое значение имеет сама победа! Победа вооружит тщеславие, усыпит патриотизм, возбудит высокомерие и своими руками выроет могилу республике. Какое значение имеет отступление вооруженных сателлитов королей перед нашими армиями, если мы отступаем перед пороками, разрушающими общественную свободу! Какое значение имеет для нас победа над королями, если мы побеждены пороками, которые приведут пас к тирании! А что мы с некоторых пор сделали для борьбы против них? Мы расточали щедрые награды.

Чего только не сделали, чтобы благоприятствовать заговорщикам! Что сделали мы с некоторых пор, чтобы их сокрушить? Ничего, ибо они нагло поднимают голову и безнаказанно угрожают добродетели; ничего, ибо правительство отступило перед кликами, а они находят покровителей среди носителей общественной власти; нас ждут всякие несчастья, так как мы предоставили им власть. Остановиться, не дойдя до конца нашего пути, это значит погибнуть, а мы постыдно отступили. Вы приказали наказать нескольких виновников наших бед, они осмеливаются оказать сопротивление национальному правосудию, а им пожертвовали судьбу родины и человечества! Приготовимся же ко всем бедствиям, которые могут навлечь на нас безнаказанно действующие клики. Среди стольких пылких стражей, при такой широкой власти, тираны, армии которых бегут, но не окружены и не уничтожены, отступают, оставив вас добычей ваших внутренних раздоров, которые они сами зародили, и добычей армии преступных агентов, которых вы даже не умеете заметить. Опустите хотя бы на один миг бразды революции и вы увидите, как военный деспотизм их захватит, а вожди клик свергнут униженное национальное представительство. Век гражданской войны и бедствий ввергнет в отчаяние нашу родину, и мы погибнем, потому что не захотели использовать указанный в истории человечества момент для учреждения свободы; мы оставляем нашу родину на век бедствий, и проклятия народа будут тяготеть над нашей памятью, которая должна была быть дорогой человеческому роду! Нам даже не вменят в заслугу то, что мы предприняли по доблестным мотивам великие дела; нас смешают с недостойными уполномоченными рода, обесчестившими национальное представительство, и, оставив их безнаказанными, мы разделим их преступления. Перед нами раскрывалось бессмертие, а мы погибнем с позором.

Добрые граждане погибнут, погибнут и злые, оставит ли их оскорбленный и победоносный народ мирно наслаждаться плодами их преступлений? Не разобьют ли сами тираны это презренное орудие? Какое правосудие применили мы к угнетателям народа? Кто эти патриоты, угнетенные ( [стр.228] самыми гнусными злоупотреблениями национальной власти, которые были бы отомщены? Что я говорю! Кто те, которые безнаказанно заставляли слышать голос угнетенной невинности? Разве не сами преступники установили ужасный принцип, состоящий в том, что разоблачить вероломного представителя это значит составлять заговор против национального представительства? Притеснитель отвечает притесняемым заключением их в тюрьму и новыми оскорблениями. Между тем, разве департаменты, где совершались эти преступления, не знают о них, потому лишь, что мы о них забываем? И разве жалобы, которые мы отвергаем, не звучат с большей силой в подавленных сердцах несчастных граждан? Так легко и так сладостно быть справедливым! Почему мы должны принять на себя позор виновных? Разве их злоупотребления, которые мы терпим, не растут? Преступники, остающиеся безнаказанными, не совершат ли преступление за преступлением? Хотим ли мы разделить столько бесчестий и обречь себя на ужасную судьбу притеснителей народа? Какие права имеют преступники, чтобы противопоставить себя самым презренным тиранам. Одна клика примирится с другою кликой, и вскоре все злодеи перережут друг друга, и если они ускользнут от правосудия людей или от собственной ярости, удастся ли им ускользнуть от вечной справедливости; которую они оскорбили самым ужасным из всех преступлений?

Видя, какое множество пороков революционный поток смешал с гражданскими доблестями, я иногда содрогался при мысли, что я могу быть запятнан в глазах потомства соседством с бесчестными и развращенными людьми, которые пробрались в ряды искренних защитников человечества; но разгром соперничающих клик как бы обнажил все их пороки. Они думали, что их цель только в том, чтобы разделить родину как [стр.229] добычу вместо того, чтобы сделать ее свободной и процветающей. Я благодарю их за то, что охватившая их ярость против всего, что противостоит их планам, наметила демаркационную линию между ними и всеми порядочными людьми. Но Верресы и Катилины Франции считают себя настолько преуспевающими на пути преступления, что выставляют на ораторскую трибуну своего обвинителя, а я тоже недавно обещал оставить моим согражданам страшное завещание угнетателям народа, и я завещаю им отныне позор и смерть! Я понимаю, что лиге тиранов мира легко подавить одного человека; но я также знаю, каковы обязанности человека, который может умереть, защищая дело человеческого рода. Я видел в истории, что все защитники свободы были сражены судьбой или клеветой, но вскоре после этого их угнетатели и их убийцы тоже умерли. Добрые и злые, тираны и друзья свободы исчезали с земли, но в разных условиях. Французы, не допускайте, чтобы ваши враги стремились унизить ваши души и ослабить ваши доблести пагубной доктриной! Нет, Шометт. нет. Фабр, смерть - это не вечный сон! Граждане, сотрите с могил нечестивое изречение, которое набрасывает траурный креп на природу и оскорбляет смерть; начертайте лучше следующее изречение: смерть - это начало бессмертия!

Народ, помни, что если в республике справедливость не царит полновластно, если это слово не означает любовь к равенству и к родине - свобода является лишь пустым звуком! Народ, ты, кого боятся, кому льстят и кого презирают, ты, признанный властитель, с которым всегда обращаются как с рабом, помни, что везде, где не господствует справедливость, там господствуют страсти должностных лиц и что народ сменил цепи, а не свою судьбу!

Помни, что существует лига мошенников, борющаяся против общественной добродетели, оказывающая на твои собственные дела больше влияния, чем ты сам, лига, которая боится тебя и восхваляет тебя в массе, но устраняет тебя по отдельности, в лице всех добрых граждан!

Вспомни, что твои враги не только не хотят пожертвовать ради твоего счастья этой горстью мошенников, они хотят пожертвовать тобой ради этой горсти мошенников, виновников всех твоих бед и являющихся единственным препятствием к процветанию общества!

Знай, что каждый человек, который поднимется на защиту общественного дела и морали, будет подавлен публичным унижением и изгнан мошенниками; знай, что каждый друг свободы всегда будет находиться между долгом и клеветой; что те, кого нельзя будет обвинить в измене, будут обвинены в честолюбии; что влияние честности и принципов будут сравнивать с силой тирании и насилием клик. Твое доверие и твое уважение дадут твоим друзьям право на их проскрипцию, крики угнетаемого патриотизма будут названы криками мятежа, и, не осмеливаясь нападать на тебя в массе, тебя упраздняют по отдельности, в лице всех твоих [стр.230] добрых граждан до тех пор, пока честолюбцы организуют свою тиранию! Такова власть вооруженных против нас тиранов, таково влияние их лиги вместе со всеми извращенными людьми, всегда склонными служить им. Таким образом разбойники приписывают нам закон об измене народу, под страхом назвать нас диктаторами! Подпишемся мы под этим законом? Нет! Мы защищаем народ, надеясь быть признанными им; пусть они идут к эшафоту дорогой преступления, а мы пойдем дорогой доблести!