|
ДРУГИЕ ПРОЕКТЫ:
|
Светоч российской литературы
На протяжении вот уже почти семидесяти пяти лет журнал "Роман-газета"
знакомит читателей с лучшей отечественной прозой.
Горький,
Шолохов,
Леонов,
Алексей Толстой, Солженицын,
Паустовский,
Бондарев,
Распутин,
Шукшин,
Солоухин, многие другие писатели,
составляющие гордость русской, советской, мировой литературы были авторами
"Роман- газеты".
И в 2002 году в одном из cтaрейших российских литературных журналов будут
опубликованы лучшие произведения современных российских писателей —
Василия Белова,
Виктора Астафьева, Юрия Полякова,
Владимира Маканина, других
авторов, чьи имена делают честь любому изданию.
Сегодня "Роман-газета" — одно из самых тиражных периодических литературных
изданий. Помимо 24 номеров "взрослой" "Роман-газеты", раз в два месяца выходит
"Детская "Роман-газета" — журнал, исповедующий
лучшие традиции русской педагогической школы.
"ПВ" предлагает читателям две миниатюры из готовящегося к печати сборника
недавно ушедшего классика российской литературы Виктора Астафьева.
ХУДОГО СЛОВА И РАСТЕНИЕ БОИТСЯ По возвращении из краев далеких,
засаживал я свой огород в деревне всякой древесной разностью, допрешь всего
рябинами и калинами. Одну рябину, на слизневском утесе, гнездившуюся возле
обочины современной бетонной дороги на крутом заносе, давило колесами машин,
царапало, мяло. Решил я ее выкопать и увезти в свой одичавший огород.
Осенью дело было. На рябине уцелело несколько пыльных листочков и две мятых
розетки ягод. Посаженная во дворе под окном, рябинка приободрилась, летом
зацвела уже четырьмя розетками. И пошла, и пошла в рост, детишек вокруг себя
навыталкивала из земли столько, что и самой жить негде, и питаться нечем. Я
обрубил, вычистил землю вокруг дикой рябинки, и давай она расти, крепнуть одним
стволом. И каждое лето, каждую очень украшалась добавлены одной - двумя
розетками, и такая ли яркая, такая ли нарядная и уверенная в себе сделалась —
глаз не оторвать!
А коли осень теплая выпадает, рябинка пробует цвести по второму разу.
Застенчиво, притаенно высветит три-четыре белых розетки с сиреневым отливом.
Два года спустя привезли саженцы из городского питомника, на свободном месте я
посадил еще четыре рябинки. Эти пошли в ширь и вдурь. Едва одну - две розетки
ягод вымучат, зато уж зелень пышна на них, зато уж листья роями, этакие
вальяжные барышни с городских угодий.
А дичка моя совсем взрослая и веселая сделалась. Одной осенью особенно уж ярка и
рясна на ней ягода выросла.
И вдруг стая свиристелей на нее сверху свалилась, дружно начали птицы лакомиться
ягодой. И переговариваются, переговариваются— вот какую рябину мы сыскали, экую
вкуснятину нам лето припасло. Минут за десять хохлатые нарядные работницы
обчистили деревце. Одни обклевыши на розетках остались.
Обработали деловые птахи дикую рябинку, а на те, что из питомника, даже и не
присели.
Думал я, потом, когда корма меньше по лесам и садам останется, птицы непременно
прилетят. Нет, не прилетели.
В следующие осени, коли случалось свиристелям залетать в мой разросшийся по
огороду лес, они уж привычно рассаживались на рябинку-дичку, и по-прежнему на те
питомниковые деревца, лениво вымучивающие по несколько розеток, так ни разу и не
позарились.
Есть, есть душа вещей, есть, есть душа растений. Дикая рябина со своей
благодарной и тихой душой услышала, приманила и накормила прихотливых
лакомок-птичек. Да и я однажды пощипал с розеток ярких плодов. Крепки, терпки,
тайгою отдают — не забыло деревце, где выросло, в жилах своих сок таежный
сохранила. А вокруг рябины и под нею — цветы растут — медуница-веснянка. На
голой еще земле, после долгой зимы радует глаз. Первое время густо ее цвело по
огороду, даже из гряд кое-где выпрастываются бархатные листья — и сразу цвесть,
стебли множить. Следом календула выходит и все-то лето светится горячими
угольями там, и сям, овощи негде расти.
Тетка-покойница невоздержанна на слово была, взялась полоть в огороде и ну
по-черному бранить медуницу с календулой. Я — доблестный хозяин к тетке под
соединился и раз-другой облаял свободные неприхотливые растения.
Приезжаю следующей весной — в огороде у меня пусто и голо, скорбная земля в
прошлогодней траве и плесени, ни медуницы, ни календулы нет и другие растения
как-то испуганно растут, к забору жмутся, под строениями прячутся.
Поскучнел мой огород, впору его уж участком назвать. Лишь поздней порой, где-то
в борозде, под забором увидел я униженно прячущуюся, сморщенно синеющую
медуничку. Встал я на колени, разгреб мусор и старую траву вокруг цветка,
разрыхлил пальцами землю и попросил у растения прощения за бранные слова.
Медуничка имела милостивую душу, простила хозяина-богохульника и растет ныне по
всему огороду, зацветает каждую весну широко и привольно.
Но календулы, уголечков этих радостных, нигде нет.
Пробовал садить — одно лето поцветут, но уж не обильничают, самосевом нигде не
всходят.
Вот тут и гляди вокруг, думай, прежде, чем худое слово уронить на землю, прежде,
чем оскорбить Богом тебе подаренное растение и благодать всякую. СВЕЧА НАД
ЕНИСЕЕМ Напротив села, на скале, обкатанной дождями и временем, похожей на
запекшийся кулич, чуть ниже горных отрогов скал, отдалясь, скорее, отскочив от
прибрежного леса, растет береза. Я помню ее с детства. Она уже старая, но по
росту все юноша — не хватило на камне ни питья, ни свету, ни размаха дереву.
Эта береза растачивает осень на левом скалистом берегу Енисея, числа
двадцатого—двадцать пятого августа открывается на ней полоска едва видной
прожелти. Быстро-быстро, за несколько дней от низу до верха вся береза
сделается, будто свечка восковая. Последним племенем, словно ярким вскриком в
оконце лета заявит она о себе и сразу же отделится от мира, от леса, от реки и
от всего своего земного окружения.
Стоит деревце одиноко и тихо светится, молится и догорает. Только белый ствол,
будто кость, с каждым утренником проступает все явственней, все отчетливей от
корня до вершинки.
Но вот конец августа, завершение прошлогоднего лета. Вышел я на берег, нашел
взглядом деревце, которому суждено вековать в юношеском облике. Зеленая стоит
березка, разве что чуть приморилась, ужалась в себе.
Быть благодатной осени, извещает. Молчит старая душа березки, которую язык не
поворачивается назвать бобылкой. Но ласточки уже улетели, в палисаднике со
стороны солнца окалиной покрылись листья на черемухе.
Все равно быть осени, быть непогоде все равно. Придется примериться и на сей раз
и за день облететь и погаснуть приенисейской свече, но пока стоит, молчит тихая
вещунья на плечистой скале.
Ниже ее, в камне пещера таинственно щурится, под нею ключ шевелится, еще ниже
Енисей под солнцем сиянием исходит, вроде бы и не шевелится, только дышит
холодом, навевая предчувствие неминуемой осени.
Свечечка, родная, не зажигайся подольше, не сгорай дотла, пусть дни погожие и
ясные дольше постоят, порадуют людей, их, кроме природы, уже некому и нечем
радовать.
И останься за нами, красуйся, как и до нас красовалась на утесе. Гори и не гасни
над Енисеем, над миром, в храме природы, негасимым желтым огоньком свеча
вечности. Оригинал публикации ©
"Представитель власти" №2(32) январь 2002 г.,
|
