Бельские просторы
|
О, как убийственно мы любим...
Как стремительна наша жизнь, что и остановиться некогда, и дух
перевести...
А все-таки остановимся. Небо высоко. Поле чисто. Река спокойна и державна.
Земля пропитана жизнью, лаской и любовью. Чьи-то голоса слышны, невнятные и
тем не менее ясные. Голоса тех, кто одухотворил эту землю. Кто любил и
любовь свою оставил нам, растворив ее в этом струящемся воздухе полудня. Что
за дивный, что за странно-тревожащий шепот камыша и трав слышится вокруг,
складывается в слова, и слова столь же понятны и близки, как и таинственны и
недоступны: «Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней!».
Разве можно из слов, столь хрупких, да попросту бестелесных, создать
памятник, и чтобы он жил. И тревожил, и, невидимый, был реальнее любого
монумента?
Да, остановимся, пропустим спешащих вперед, а сами отсчитаем в памяти своей
сто двадцать пять лет и прислушаемся к голосу Ивана Сергеевича Аксакова,
рассказывающего о дне великой скорби России.
«Ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное
выражение торжественности и ужаса; глаза широко раскрылись, как бы вперились
в даль, — он не мог уже ни шевельнуться, ни вымолвить слова, — он, казалось,
весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось
оно мыслью, как в этот миг, рассказывали потом присутствующие при его
кончине... Чрез полчаса вдруг всё померкло, и его не стало... Он просиял и
погас»).
Так умер Федор Иванович Тютчев. Аксаков подчеркнул эти слова — «просиял и
погас», видно, как поразило его это сияние перед уходом. Никому не дано
заглянуть за этот полог, и что увидел Федор Иванович в последний миг, мы
никогда не узнаем. Но все-таки... Человек умирает так, как он жил: и трус не
просияет перед смертью, и завистник не успокоится, и палач не
просветлится...
За четверть века до этого последнего просветления Федор Иванович встретился
с Еленой Александровной Денисьевой. Федор Иванович так часто думал и писал о
«минутах роковых» в жизни человека, что, должно быть, сразу понял: с этой
встречей, с этой любовью пришла и его минута роковая, время перекрестья
судеб, не сулящее ни покоя, ни гармоничного блаженства, и все же неизбежное,
как жизнь и как смерть. Непроизвольно, с жестокой точностью Тютчев-поэт вел
дневник любви Тютчева-человека и рождалась на свет одна из самых печальных,
самых возвышенных и самых горьких любовных повестей человечества.
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел — спроси и сведай,
Что уцелело от нея?
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески-живой?
И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.
И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..
Здесь нет ни поэтических красот, ни преувеличений. Да и вообще, чем
крупнее поэт, тем меньше ему надобно прибегать к гиперболам: жизнь и без
того достаточно жестока.
Елене Александровне 24 года. Бедна, но родовита. Такие девушки, как правило,
выходят за худородных, но богатеньких и если не счастливы, то довольны.
Сирота, живет с теткой. А тетка — инспектриса Смольного института, в котором
воспитываются дочки дипломата и остроумца господина Тютчева. Озабоченная
судьбою племянницы, тетка возит ее по разным богатым домам, где балы и
роскошь, женихи и спокойствие завтрашнего дня. Сама же племянница обладает
«счастливой наружностью», умна и прелестна, эмоциональна, но и энергична,
весела — словом, счастлив будет тот молодой балбес, которого она одарит
своим вниманием.
Однако ее избранником оказывается 47-летний дипломат, женатый, отец троих
детей, недавно вернувшийся из заграничной службы, растянувшейся на четверть
века. Он рано поседел, и ему еще не было пятидесяти, когда в разговорах его
называли «старичком». Вспомним, что поэтической славы у него не было, и о
том, что он великий поэт, знало буквально несколько человек, правда, среди
них были Пушкин, Некрасов и Фет. Так что никакого ореола, столь влекущего
девичьи неокрепшие сердца, не было. Послушаем современника:
«Низенький, худенький старичок, с длинными, отставшими от висков, поседелыми
волосами, которые никогда не приглаживались, одетый небрежно, вот он входит
в ярко освещенную залу: музыка гремит, бал кружится в полном разгаре...
Старичок пробирается нетвердой поступью близ стены, держа шляпу, которая
сейчас, кажется, упадет из его рук. Из угла прищуренными глазами окидывает
всё собрание... Он ни на чем и ни на ком не остановился, как будто б не
нашел, на что нужно обратить внимание...»
Маленький, худенький, седенький — старенький. И девушка, блестящая, как
летний день. Что же это такое, что за пара? Но подождите, давайте дослушаем
современника:
«К нему подходит кто-то и заводит разговор... он отвечает отрывисто, сквозь
зубы... смотрит рассеянно по сторонам. Кажется, ему уж стало скучно: не
думает ли он уйти назад... Подошедший сообщает новость, только что
полученную, слово за слово, его что-то задело за живое. Он оживляется, и
потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация...
Вот он роняет, сам не примечая того, несколько выражений, запечатленных
особенною силой ума, несколько острот едких, но благоприличных, которые тут
же подслушиваются соседями, передаются шепотом по всем гостиным, а завтра
охотники спешат поднести их знакомым, как дорогой гостинец: «Тютчев вот что
сказал вчера на бале...»
Да уж какой там седенький старичок! — лев в силе и мощи, лев ума и
проницательности, здесь, в этой гостиной приоткрывающий только крохотную
часть своего всеохватного гения. И при чем тут возраст, рост и седина? И
Денисьева увидела, поняла, влюбилась дотла, сожгла все мосты.
И вот колыбель, первая их дочь — Елена-малая, и его шепот, как раскаяние и
как мольба.
Не раз ты слышала признанье:
«Не стою я любви твоей».
Пускай мое она созданье —
Но как я беден перед ней...
Перед любовию твоею
Мне больно вспомнить о себе —
Стою, молчу, благоговею
И поклоняюся тебе...
Когда, порой, так умиленно,
С такою верой и мольбой
Невольно клонишь ты колено
Пред колыбелью дорогой,
Где спит она — твое рожденье —
Твой безымянный херувим, —
Пойми ж и ты мое смиренье
Пред сердцем любящим твоим.
А любящему сердцу было непереносимо тяжело. Это ж такой скандал был!
Такая замечательная многоножная и многокольчатая сплетня! Ударила сплетня в
Елену Александровну, отрикошетила, грохнула по тетке, и та была вынуждена
оставить Смольный. Отец, живший со второй женой, вдруг объявился — и только
для того, чтобы отречься от дочери. Двери всех домов захлопнулись. И
наступила бы полная немота, полный вакуум, если бы не заполнился он для
Елены Александровны ее огромной, непереносимой, грешной и святой любовью.
Да, грешной — ведь не в браке; да, святой — ведь одна и на всю жизнь. Что же
это было?
Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И... поединок роковой...
И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец...
Елена Александровна хлебнула сполна из горькой чаши. Но ведь их двое было
— виновных, греховных. Чтобы не бросить тень на поэта, начали было
литературоведы потом, спустя годы, придумывать беды и кары, якобы постигшие
Федора Ивановича. Но правнук поэта, крупный ученый, знаток творчества своего
блистательного родича, вот что говорил по этому поводу:
«В некоторых работах о Тютчеве утверждается, что, полюбив Денисьеву, Тютчев
пожертвовал своим «весьма в то время блестящим положением. Он почти порывает
с семьей, не обращает внимания на выражаемые ему двором неудовольствия,
смело бравирует общественным мнением и если в конце концов не губит себя
окончательно, то тем не менее навсегда портит себе весьма блистательно
сложившуюся карьеру». В действительности все обстояло не совсем так.
Служебная карьера Тютчева никогда не складывалась «блистательно». В год,
когда его любовь к Денисьевой получила огласку, он имел чин статского
советника и занимал достаточно скромный пост при Министерстве иностранных
дел. Его повышение в чинах и в дальнейшем проходило без особых перебоев. В
общественном положении поэта никаких перемен не произошло. Если Денисьева
была отвержена «светом», то Тютчев по-прежнему оставался завсегдатаем
петербургских аристократических салонов, постоянно бывал на раутах у великих
княгинь... С семьей Тютчев не «порывал» и никогда не смог бы решиться на
это. Он не был однолюбом... и это вносило в его отношения к обеим женщинам
мучительную раздвоенность. Поэт сознавал себя виновным перед каждой из них
за то, что не мог отвечать им той же полнотой и безраздельностью чувства, с
каким они относились к нему».
Вот так, и тут уж ничего не прибавишь: Елена Александровна была выше в
любви, цельнее, безогляднее. Она не писала стихов, но Федор Иванович помог
выразиться ее сердцу, обратившись к самому себе от ее лица:
Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит...
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в его руке дрожит.
То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу... им, им одним живу я —
Но эта жизнь!.. О, как горька она!
Он мерит воздух мне так бережно и скудно...
Не мерят так и лютому врагу...
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.
Наваждение какое-то: сам себя обвинил от лица возлюбленной — и в жизни, и
в поэзии; сам и ответил тут же: кому? себе? ей? — и в жизни, и в поэзии,
свивая все в один нерасторжимый клубок:
О, не тревожь меня укорой справедливой!
Поверь, из нас из двух завидней часть твоя:
Ты любишь искренно и пламенно, а я —
Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.
И, жалкий чародей, перед волшебным миром,
Мной созданным самим, без веры я стою —
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.
У них родятся трое детей, все — Тютчевы, все — незаконнорожденные; рок, о
котором и он, и она столь часто вспоминали, беспощадно расправится с
Еленой-младшей — она умрет в 14 лет от скоротечной чахотки. А на другой день
скончается от той же болезни годовалый Николай. Слава Богу, мать не увидела
этого — она умерла от той же чахотки, когда Николаю исполнилось всего два
месяца, — и было ей тогда 38 лет. Тютчеву она подарила 14 лет жизни, счастья
и боли. «Все кончено — вчера мы ее хоронили. Что это такое? Что случилось? О
чем это я вам пишу — не знаю... Во мне все убито: мысль, чувство, память,
все...»
Но задолго до этого скорбного дня, за десятилетие или более того, Федор
Иванович все это уже знал — именно знал, а не предчувствовал, и это знание —
самая таинственная и скорбная загадка поэзии. Мало в русском и мировом
искусстве таких строк, в которые вылилось это знание, да их и не может быть
много, — пророчество, ставшее обыденностью, убило бы жизнь. В 12 строках
уместилась и вечная загадка Фауста, и разгадка, не дарующая покоя; и Бог бы
тут не помог, и только у вечного бесконечного космоса можно попросить,
помолить — нет, не остановленного мгновения, ибо даже космос не может
выполнить такую абсурдную просьбу: мгновенье всегда равно и вечности, и
бесконечности, — но промедления этого мгновения, как задержки дыхания, как
растяжки последнего удара сердца. Прочитайте это заклинание вслух, и вы
почувствуете в длинной выбивающейся строке этот сердечный растянутый удар, —
такие стихи пишутся раз в жизни даже гением.
Последняя любовь
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Но есть в этой печальной повести, исполненной до краев и небом, и землей,
еще одна героиня. Это жена Тютчева. Не у кого-нибудь — у нее — искал Федор
Иванович утешения в своем горе, уже не думая о том, каково же ей-то видеть
его слезы... это она сказала, как бы пресекая все насмешки и злорадства:
«...Его скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина». Это уже
подвиг, подвиг женщины и жены. Много ранее, до этих слез и утешений, он
написал жене стихи:
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной.
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была -
Ты, ты, мое земное провиденье!...
Федор Иванович вложил листок со стихами в гербарий жены, чтобы она нашла
их ненароком. Но так уж получилось, что она не увидела их, а он не вспомнил.
На двадцать четыре года стихи как бы исчезли из бытия. Уже два года прошло
после смерти поэта, когда Эрнестина Федоровна случайно наткнулась на них.
«Это целое событие в моей безрадостной жизни», — грустно сказала она. А Иван
Сергеевич Аксаков добавил: «Каков же был ее сюрприз, ее радость и скорбь при
чтении этого замогильного привета, т а к о г о привета, такого признания ее
подвига жены, ее дела любви... Стон благодарности, ответный возглас
утешенной любви исторгся из ее груди — понапрасну! Он запоздал!».
Тут, кажется, можно и не согласиться с Иваном Сергеевичем. Ничего не бывает
понапрасну, тем более такое.
Люди, конечно, не рождаются для того, чтобы их жизнь, их страдания послужили
материалом для стихов, пусть и гениальных. Но люди живут, и рядом с ними
начинают жить стихи, а потом люди уходят, стихи же остаются; имена еще
помнят современники; следующие поколения уже вынуждены заглядывать в
комментарии, но и комментарии могут когда-то забыться — и ничего особенно
страшного не произойдет, потому что мы уже знаем самое главное — каждая
настоящая строчка оплачена золотым запасом человеческой любви и страдания, и
каждая такая строка — памятник известным и вовсе безвестным женщинам, чья
любовь и есть эти стихи.
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня...
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?
Все темней, темнее над землею -
Улетел последний отблеск дня...
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Человек-Тютчев был часто слаб, Тютчев-поэт строил памятник Женщине и
здесь стал равен беспредельной любви одной и подвигу другой. Поэта родит
земля, и когда забирает его в себя обратно, навечно, в составе воздуха
появляется нечто новое. Без чего уже теперь и сам воздух не мыслится.
«Продлись, продлись, очарованье» — это навсегда; «мое земное провиденье» —
тоже. Страданье и слезы превращаются в озон.
И вот обе женщины, одна в белом платье, другая в черном, склонились над
уходящим, и обе простили его.
Он просиял и погас.
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
