Керенский А.Ф.

Гатчина

Из сборника статей автора "Издалека", Париж)

Последний акт борьбы Революционного Временного Правительства с большевиками справа и слева продолжался с 24-го октября по 1-ое ноября 1917 г. Да, я в особенности настаиваю на том, что мы боролись сразу на два фронта. И никто никогда не будет в состоянии опровергнуть ту несомненную связь, которая существовала между большевистским восстанием и усилиями реакции свергнуть Временное Правительство и повернуть государственный корабль вспять к берегу социальной реакции.

После безуспешной для заговорщиков и столь несчастной для государства попытки свергнуть Временное Правительство вооруженной рукой ген. Корнилова, общественные группы, поддерживавшие "диктатора" и связанные с ним постановили: не оказывать правительству в случае столкновения его с большевиками никакой помощи. Их стратегический план состоял в том, чтобы сначала не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков, а затем, после падения ненавистного Временного Правительства, быстро подавить большевистский "бунт". Таким образом должны были быть достигнуты, наконец, цели, поставленные корниловскому восстанию.

Военные и штатские стратеги, авторы этого замечательного плана, были твердо убеждены в том, что большевистский триумф не представит собой никакой серьезной опасности, и что в 3 - 4 недели "здоровые элементы" русского народа справятся с бунтующей массой и установят в России "сильную власть". Увы, выполнив блестяще первую, так сказать, пассивную часть своего плана, - "свергнув" руками большевиков Временное Правительство, наши "патриоты" оказались совершенно неспособными к осуществлению его второй, активной, действенной части, - оказались неспособными победить большевиков не только в три месяца, но и в три года!..

Около 20 октября начали большевики осуществлять в С-Петербурге свой план вооруженного восстания для свержения Временного Правительства во имя "мира, хлеба и скорейшего созыва Учредительного Собрания". Эта подготовка шла довольно успешно, в частности и потому, что остальные социалистические партии и советские группировки, относясь ко всем сведениям о готовящихся событиях, как к "контрреволюционным измышлениям", даже не пытались своевременно мобилизовать свои силы, способные в нужный момент оказать сопротивление большевистским затеям, так сказать, внутри самой "революционной демократии". С своей стороны, правительство готовилось к подавлению мятежа, но, не рассчитывая на окончательно деморализованный корниловской авантюрой С.-Пб. гарнизон, изыскивало другие средства воздействия. По моему приказу с фронта должны были в срочном порядке выслать в С.-Пб. войска, и первые эшелоны с северного фронта должны были появиться в столице 24 октября.

В то же время полк. Полковников, командующий войсками С.-Пб. военного округа, получил приказ разработать подробный план подавления мятежа. Ему же было предложено своевременно взять на учет, сорганизовать все верные долгу части Того же гарнизона. Полк. Полковников каждое утро лично представлял мне рапорт, при чем постоянно докладывал, что во вверенных ему войсках частей, которыми может располагать правительство, "вполне достаточно" для того, чтобы справиться с готовящимся восстанием. К великому сожалению, мы, члены правительства, слишком поздно узнали, что как сам Полковников, так и часть его штаба вели в эти роковые дни двойную игру и примыкали как раз к той части офицерства, в планы которого входило свержение Временного Правительства руками г.г. большевиков.

24 октября было уже совершенно очевидно, что восстание неизбежно, что оно уже началось. Около 11 час. утра я явился в заседание Совета Республики и попросил  Н.Д.Авксентьева, председателя Совета, предоставить мне, как председателю Временного Правительства, немедленно слово для срочного сообщения, которое я должен сделать Совету Республики. Получив слово, я заявил, что в моем распоряжении находятся бесспорные доказательства организации Лениным и его сотрудниками восстания против Революционного Правительства. Я заявил, что все возможные меры для подавления восстания приняты и принимаются Вр. Пр., что оно будет до конца бороться с изменниками родины и революции, что оно прибегнет без всяких колебаний к военной силе, но что для успешности борьбы правительству необходимо немедленное содействие всех партий и групп, представленных в Совете Республики, нужна помощь всего народа. Я потребовал от Совета Республики всей меры доверия и содействия. Для того, чтобы восстановить себе атмосферу того времени, представить себе настроение собравшихся, достаточно вспомнить, что во время моей речи члены Совета Республики не раз, стоя, с особым подъемом, свидетельствовали о своей полной солидарности с Временным Правительством в его борьбе с врагами народа. В минуты этого всеобщего национального взрыва только некоторые вожди партий и группировок, тесно связанных с двумя крайними флангами русской общественности, не могли преодолеть в себе жгучей ненависти к правительству Мартовской Революции: они продолжали сидеть, когда все собрание поднималось, как один человек. Эти "непримиримые" были - с.-д. интернационалист Мартов, к.-д. Милюков и два-три корниловских казака.

Уверенный в том, что представители нации до конца сознали всю исключительную тяжесть и ответственность положения, я, не ожидая голосования Совета, вернулся в штаб к прерванной срочной работе, уверенный, что не пройдет и 1 1/2 час., как я получу сообщение о всех решениях и деловых начинаниях Совета Республики в помощь правительству.

Ничего подобного не случилось. Совет, раздираемый внутренними распрями и непримиримыми разноречиями мнений, до поздней ночи не мог вынести никакого решения. Вожди всех антибольшевистских и демократических партий, вместо того, чтобы спешно организовывать силы своих партий для трудной борьбы с изменниками, весь этот день и весь вечер потеряли на бесконечные и бесполезные ссоры и споры.

А тем временем, уже господствуя в Смольном и готовясь к последнему удару, большевики повсюду кричали, что все утверждения о "каком-то" большевистском восстании являются измышлениями "контрреволюционеров" и "врага народа" Керенского. К сожалению, хорошо зная психологию своих советских противников, большевики этим приемом превосходно достигали своих целей.

Никогда я не забуду следующей, поистине, исторической сцены. Полночь на 25 октября. В моем кабинете, в перерыве заселения Вр. Правительства, происходит между мной и делегацией от социалистических групп Совета Республики достаточно бурное объяснение по поводу принятой, наконец, левым большинством Совета резолюции по поводу восстания, которой я требовал утром. Резолюция эта, уже никому тогда ненужная, бесконечно длинная, запутанная, обыкновенным смертным мало понятная, в существе своем, вместо доверия и поддержки правительству, если прямо и не отказывала ему в этом, то во всяком случае совершенно недвусмысленно отделяла левое большинство Совета Республики от правительства и его борьбы. Возмущенный, я заявил, что после такой резолюции правительство завтра же утром подает в отставку, что авторы этой резолюции и голосовавшие за нее должны взять на себя всю ответственность за события, хотя, по-видимому, они о них имеют очень мало представления. На эту мою взволнованную филиппику спокойно и рассудительно ответил Дан, тогда не только лидер меньшевиков, но и и. д. председателя ВЦИК. Конечно, я не могу сейчас воспроизвести историческое заявление Дана в его собственных выражениях, но за точность смысла передаваемого ручаюсь. Прежде всего Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего "реакционного штаба". Затем он сообщил, что неприятная "для самолюбия правительства" резолюция большинства Совета Республики чрезвычайно полезна и существенна для "перелома настроения в массах"; что эффект ее "уже сказывается" и что теперь влияние большевистской пропаганды будет "быстро падать". С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность "подчиниться воле большинства советов", что они готовы "завтра же" предпринять все меры, чтобы потушить восстание, "вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции". В заключение Дан, упомянув, что большевики "завтра же" (все завтра!) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мною меры к подавлению восстания только "раздражают массы" и что вообще я своим "вмешательством" лишь "мешаю представителям большинства советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания". Для полноты картины нужно добавить, что как раз в то время, как Дан делал мне это замечательное сообщение, вооруженные отряды "красной гвардии" занимали одно за другим правительственные здания. А почти сейчас же по отъезде из Зимнего дворца Дана и его товарищей, на Миллионной улице по пути домой с заселения Вр. Правительства был арестован министр исповеданий Карташев и отвезен тогда же в Смольный, куда Дан вернулся продолжать мирные беседы с большевиками.

Нужно признать, большевики действовали тогда с большой энергией и не меньшим искусством.

В то время, когда восстание было в полном разгаре и "красные войска" действовали по всему городу, некоторые большевистские лидеры, к тому предназначенные, не без успеха старались заставить представителей "революционной демократии" смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать. Всю ночь напролет провели эти искусники в бесконечных спорах над различными формулами, которые, якобы, должны были стать фундаментом примирения и ликвидации восстания. Этим методом "переговоров" большевики выиграли в свою пользу огромное количество времени. А боевые силы с.-р. и меньшевиков не были вовремя мобилизованы. Что, впрочем, и требовалось доказать!

Не успел я кончить разговор с Даном и его товарищами, как ко мне явилась делегация от стоявших в СПб. казачьих полков, насколько помню, из двух-трех офицеров и стольких же простых казаков. Прежде всего эта делегация сообщила, что казаки желают знать, какими силами я располагаю для подавления мятежа. А затем она заявила, что казачьи полки только в том случае будут защищать правительство, если лично от меня получат заверение в том, что на этот раз казачья кровь не прольется даром, как это было в июле, когда, будто, мною не были приняты против бунтовщиков достаточно энергичные меры. Наконец, делегаты особенно настаивали на том, что казаки пойдут драться только по особому личному моему приказу.

В ответ на все это я прежде всего указал казакам, что подобного рода заявления в их устах, как военнослужащих, недопустимы; в особенности сейчас, когда государству грозит опасность и когда каждый из нас должен до конца без всяких рассуждений исполнить свой долг! Затем я добавил: "Вы отлично знаете, что во время первого восстания большевиков, с 3-го по б июля, я был на западном фронте, где начиналось тогда наступление; вы знаете, что, бросив фронт, я б июля приехал в СПб. и сейчас же приказал арестовать всех большевистских вождей; вы знаете также, что тут же я уволил от должности командующего войсками генерала Половцева именно за его нерешительность во время этого восстания". В результате этого разговора казаки категорически заявили мне, что все их полки, расположенные в СПб., исполнят свой долг. А я тут же подписал особый приказ казакам - немедленно поступить в распоряжение штаба округа и беспрекословно исполнить все его приказания. В этот момент, в первом часу ночи на 25 октября, у меня не было ни малейших сомнений в том, что эти три донских казачьих полка не нарушат своей присяги, и я немедленно послал одного из моих адъютантов в штаб сообщить, что он может вполне рассчитывать на казаков.

Как утром в Совете Республики, я еще раз жестоко ошибся. Я не знал, что, пока я разговаривал с делегатами от полков, Совет казачьих войск, заседавший всю эту ночь, решительно высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного Правительства с восставшими большевиками.

После моих бесед с Даном и с казаками я вернулся в заседание Вр. Правительства. Всякому легко себе представить ту напряженную нервную атмосферу, которая царила в этом ночном заседании, в особенности после известия о захвате красной гвардией центрального телеграфа, почтамта и некоторых других правительственных зданий. Однако, ни у кого из нас не возникало даже мысли о возможности каких-либо переговоров или соглашений с засевшими в Смольном предателями. В этом отношении среди членов Вр. Правительства господствовало полное единодушие. За то некоторые из так наз. правых членов правительства весьма сурово критиковали "нерешительность" и "пассивность" высших военных властей, совершенно не считаясь с тем, что нам приходилось действовать, все время находясь между молотом правых и наковальней левых большевиков. Впрочем, эти строгие критики не Проявляли ни малейшего стремления принять активное участие в организации борьбы с разгоравшимся восстанием или хотя бы более энергично поддержать меня. Насколько помню, заседание Вр. Правительства окончилось в начале второго часа ночи, и все министры отправились по домам. Я остался один с А. И. Коноваловым, моим заместителем и министром торговли и промышленности. Мы были с ним неразлучны всю ночь. Да М. Терещенко оставался еще некоторое время после ухода остальных министров в Зимнем дворце.

Между тем, в городе восстание разрасталось с невероятной быстротой. Вооруженные отряды большевиков все теснее и теснее окружали здания Зимнего дворца и штаба военного округа. Солдаты лейб-гвардии Павловского полка устроили у своих казарм в конце Миллионной улицы у Mapсова поля настоящую западню, арестуя всех "подозрительных", шедших по направлению от дворца. Так был захвачен "в плен" Карташев, о котором я уже говорил, и управляющий делами Временного Правительства А. Гальперн. Дворец охранялся лишь юнкерами и небольшим отрядом блиндированных автомобилей.

Сейчас же после окончания заседания правительства ко мне явился командующий войсками вместе со своим начальником штаба. Они предложили мне организовать силами всех оставшихся верными Вр. Правительству войск, в том числе и казаков, экспедицию для захвата Смольного Института - штаб квартиры большевиков. Очевидно этот план получил сейчас же мое утверждение, и я настаивал на его немедленном осуществлении. Во время этого разговора я все с большим вниманием наблюдал за странным и двусмысленным поведением полк. Полковникова, все с большей тщательностью следя за кричащим противоречием между его весьма оптимистичными и успокоительными сообщениями и печальной известной уже мне действительностью. Ведь стало более чем очевидно, что все его рапорты последних 10 - 12 дней о настроениях в войсках, о степени готовности его собственного штаба к решительной борьбе с большевиками, - все они были совершенно ни на чем не основаны.

Во время моего совещания с командующим войсками явился Роговский, правительственный комиссар по градоначальству, с чрезвычайно тревожными новостями, ни в чем не совпадавшими с только что мной выслушанными сведениями полк. Полковникова. Между прочим, от Роговского мы узнали, что значительное количество судов Балтийского. флота в боевом порядке вошло в Неву; что некоторые из этих судов поднялись до Николаевского моста; что этот мост, в свою очередь, занят отрядами восставших, которые уже продвигаются дальше, к Дворцовому мосту. Роговский обратил наше особое внимание на то обстоятельство, что большевики осуществляют весь свой план "в полном порядке", не встречая нигде никакого сопротивления со стороны правительственных войск. Мне же в отдельности Роговский передал неоднократно сделанное им наблюдение: штаб СПб. военного округа с совершенным безразличием, не проявляя никакой деятельности, следит за происходящими событиями.

Из сопоставления рапорта полк. Полковникова с докладом Роговского выводы получались кричащие. Времени более нельзя было терять ни минуты. Нужно было все бросать и бежать в штаб!

Вместе с А. И. Коноваловым, в сопровождении адъютантов отправились мы в штаб, проходя по бесконечным, почти не освещенным коридорам и нижним залам дворца, где ложились уже спать бывшие в обычном карауле юнкера... Здание штаба было переполнено офицерами всех возрастов и рангов, делегатами различных войсковых частей. Среди этой военной толпы повсюду шныряли какие-то никому неизвестные штатские. Вбежав на третий этаж прямо в кабинет командующего войсками, я предложил полк. Полковникову сделать сейчас же подробный доклад о положении дел. Доклад окончательно убедил нас - Коновалова и меня - в невозможности больше полагаться на полк. Полковникова и на большинство офицеров его штаба. Необходимо было в срочном порядке, хотя бы в последний час, собрать вокруг себя всех оставшихся верными долгу. Нужно было сейчас же брать в свои руки командование, но только уже не для наступательных действий против восставших, а для защиты самого правительства до прихода свежих войск с фронта и до новой организации правительственных сил в самой столице!

В самом штабе округа было несколько высших офицеров, на которых я мог положиться с закрытыми глазами. Но этого было, очевидно, слишком мало. Я распорядился вызвать по телефону тех, чье присутствие мне казалось особенно нужным, и просить их явиться в штаб без замедления. Затем я решил привлечь партийные военные организации, в особенности достаточно многочисленные организации П. С.-Р.

Мучительно тянулись долгие часы этой ночи. Отовсюду мы ждали подкреплений, которые, однако, упорно не появлялись. С казачьими полками шли беспрерывные переговоры по телефону. Под разными предлогами казаки упорно отсиживались в своих казармах, все время сообщая, что вот они через 15 - 20 минут "все выяснят" и "начнут седлать лошадей". С другой стороны, партийные боевые силы не только не появились в штабе, но и в городе-то не проявляли никакой деятельности. Этот загадочный с первого взгляда факт объяснялся крайне просто. Партийные центры, увлеченные бесконечными переговорами со Смольным, гораздо более рассчитывая на авторитет "революции", чем на силу штыков, не удосужились вовремя сделать соответствующие распоряжения. Вообще, нужно признать, что в то время как большевики слева действовали с напряженной энергией, а большевики справа всячески содействовали их скорейшему триумфу, в политических кругах, искренне преданных революции и связанных в своей судьбе с судьбой Вр. Правительства, господствовала какая-то непонятная уверенность что "все образуется", что нет никаких оснований особенно тревожиться и прибегать к героическим мерам спасения...

Между тем, ночные часы шли. И, чем ближе утро, тем невыносимее и напряженнее становилась атмосфера в штабе. Один из преданных и честных офицеров, вызванный мною на работу, отдав себе отчет в том, что происходит в штабе, и, в особенности, присмотревшись к действиям полк. Полковникова, пришел ко мне и с волнением заявил, что все происходящее он не может назвать иначе, как изменой. Действительно, офицерство, собравшись в значительном количестве в штабе, вело себя по отношению к правительству, а в особенности, конечно, ко мне, все более и более вызывающе. Как впоследствии я узнал, между ними по почину самого полк. Полковникова шла агитация за необходимость моего ареста. Сначала об этом шептались, а к утру стали говорить громко, почти не стесняясь присутствия "посторонних". Безумная идея владела тогда многими умами: без Керенского можно будет легче и скорее справиться с большевиками; можно будет без затруднений создать, наконец, эту, так наз. сильную власть. И не подлежит никакому сомнению, что всю эту ночь полк. Полковников и некоторые другие офицеры штаба округа находились в постоянных сношениях с противоправительственными правыми организациями, усиленно тогда действовавшими в городе, - как например, с Советом союза казачьих войск, с союзом георгиевских кавалеров, с СПб. отделом союза офицеров и прочими подобного же рода военными и гражданскими учреждениями.

Конечно, эта удушливая атмосфера не могла не воздействовать на настроение всех тех защитников существующей власти, которые были в общении со штабом. Уже с вечера юнкера, настроение которых сначала было превосходно, стали терять бодрость духа; позднее начала волноваться команда блиндированных автомобилей; каждая лишняя минута напрасного ожидания подкреплений все более понижала "боеспособность" и у тех, и у других.

В седьмом часу утра, переговорив еще раз по прямому проводу со ставкой Главкосева о всяческом ускорении высылки в СПб. верных войск, так и не дождавшись казаков, которые все еще "седлали лошадей", мы с Коноваловым, разбитые впечатлениями этой ночи и переутомленные, отправились назад в Зимний хоть немного вздремнуть. Помню, как по дороге нас не раз окружали группы взволнованных юнкеров; помню, как их приходилось успокаивать и разъяснять все страшные для государства последствия успеха большевиков.

Поднявшись наверх в свои комнаты, я думал сейчас же собрать всю мою переписку, хранившиеся у меня документы и отправить все это на хранение в верное место, но тут же я понял, какое тягостное впечатление произведет эта операция на всех находящихся во дворце, и отказался от своего намерения. Таким образом, все бумаги, хранившиеся у меня лично, в некоторой своей части представлявшие значительный интерес, в следующую ночь частью попали в руки большевиков, частью просто исчезли.

Расставшись с Коноваловым, дав несколько неотложных распоряжений на "всякий случай", я остался один и бросился, не раздеваясь, на стоявшую в моем кабинете отоманку... Заснуть я не мог: лежал с закрытыми глазами в какой-то полудреме-полуобмороке. Не прошло и часа, как из этого состояния вывел меня фельдъегерь, вошедший в комнату с экстренным сообщением: - Большевики захватили центральную телефонную станцию, и все наши (дворцовые) телефонные сообщения с городом прерваны; Дворцовый мост (под окнами моих комнат) занят пикетами матросов-большевиков; Дворцовая площадь совершенно безлюдна и пуста, о казаках ни слуху, ни духу, как и следовало, впрочем, ожидать.

Не прошло 10-и минут, как мы оба, - Коновалов и я, - со всеми моими адъютантами мчались назад в штаб округа. Здесь за два часа нашего отсутствия ничего не изменилось. Впрочем, нет, изменилось: у блиндированных автомобилей "исчезли" некоторые части, и они стали столь же полезны для обороны, как и водовозные бочки. Подходы ко дворцу и к штабу совершенно никем и ничем не охранялись. Никаких сведений о высланных с северного фронта эшелонах, хотя они должны были быть уже в Гатчине, не поступало. Начиналась паника. Переполненное с вечера здание штаба быстро пустело. Не успел я войти в штаб, как ко мне явилась делегация от охранявших дворец юнкеров. Оказалось, им большевики прислали форменный ультиматум с требованием покинуть дворец под угрозой беспощадных репрессий. Делегаты просили указаний, заявляя при этом, что большинство их товарищей готово исполнить свой долг до конца, если только есть какая-нибудь надежда на подход каких-либо подкреплений... В этих условиях было очевидно, что только действительное появление через самое короткое время подкреплений с фронта могло еще спасти положение!

Но как их получить?! Оставалось одно: ехать, не теряя ни минуты, навстречу эшелонам, застрявшим где-то у Гатчины, и протолкнуть их в С.-Петербург, несмотря ни на какие препятствия. Посоветовавшись с министрами Коноваловым и Кишкиным (к этому времени подоспевшим), переговорив с некоторыми оставшимися верными присяге офицерами штаба, я решил прорваться через все большевистские заставы и лично встретить подходившие, как мы думали, к самому СПб. войска.

Прежде всего для этого нужно было среди белого дня проехать через весь город, не возбуждая подозрения разбросанных повсюду отрядов- большевистских войск и караулов красной гвардии. Это было самое трудное... После некоторого размышления решили играть va banqne; чтобы усыпить всякую настороженность, будем действовать с о т крытым забралом.

Я приказал подать мой превосходный открытый дорожный автомобиль. Солдат-шофер был у меня отменно мужественный и верный человек. Один из адъютантов объяснил ему задачу. Он, ни секунды не колеблясь, ее принял. Как на зло, у машины не оказалось достаточного для долгого пути количества бензина и ни одной запасной шины. Предпочитаем - лучше остаться без бензина и шин, чем долгими сборами обращать на себя внимание. Беру с собой в дорогу, кроме двух адъютантов, еще кап. Кузьмина, пом. команд. войсками, и его штаб-офицера. Каким образом, я не знаю, но весть о моем отъезде дошла до союзных посольств. В момент самого выезда Ко мне являются представители английского и, настолько помню, американского посольств с заявлением, что представители союзных держав желали бы, чтобы со мной в дорогу пошел автомобиль под американским флагом. Хотя было более чем очевидно, что американский флаг, в случае неудачи прорыва, не мог бы спасти меня и моих спутников, и даже, наоборот, во время проезда по городу мог усилить к нам ненужное совсем внимание, я все-таки с благодарностью принял это предложение, как доказательство внимания союзников к русскому правительству и солидарности с ним.

Пожав последний раз руку Кишкину, взявшему на себя на время моего отсутствия руководительство обороной столицы, я с самым беззаботным видом сошел вместе со своими спутниками во двор штаба. Сели на автомобиль. Тут оказалась кстати и американская машина: одному из офицеров не хватило у меня места, и он поехал отдельно, но с условием держаться от нас в городе со своим американским флагом на "почтительном расстоянии". Наконец, мы пустились в наше интересное путешествие. Вся привычная внешность моих ежедневных выездов была соблюдена до мелочей. Я сел, как всегда, на свое место - на правой стороне заднего сидения, в своем полувоенном костюме, к которому так привыкли и население, и войска. Автомобиль пошел своим обычным городским ходом. В самом начале Морской, у телефонной станции, мы проехали мимо первого большевистского караула. Потом у "Астории", у Мариинского дворца, - повсюду стояли патрули и отряды красных. Нечего и говорить, что вся улица - и прохожие, и солдаты - сейчас же узнала меня. Военные вытягивались, как будто и правда ничего не случилось. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь. Наверное, секунду спустя после моего проезда ни один из них не мог себе объяснить, как это случилось, что он не только пропустил этого "контрреволюционера, врага народа", но и отдал ему честь.

Благополучно "проследовав" через центральные части города, мы, въезжая в рабочие кварталы и приближаясь к Московской заставе, стали развивать скорость и, наконец, помчались с головокружительной быстротой. Помню, как на самом выезде из города стоявшие в охранении красногвардейцы, завидя наш автомобиль, стали с разных сторон сбегаться к шоссе, но мы уже промчались мимо, а они не только попытки остановить не сделали, они и распознать-то нас не успели.

В Гатчине мы въехали прямо под ворота дворца к подъезду коменданта. Продрогли во время этой бешеной гонки до мозга костей. Узнав, к нашему величайшему удивлению, о том, что никаких эшелонов с фронта в Гатчине нет и никто тут об них ничего не слышал, решаем сейчас же ехать дальше к Луге, а если понадобится, то и до Пскова. Пускаться в такой далекий путь по осенней дороге без запасных шин и бензина было немыслимо, поэтому решаем на полчаса войти в квартиру коменданта, обогреться и выпить по стакану чаю, пока наши машины сходят за всем нужным в гараж местной автомобильной команды. Однако, с первого шага в квартире коменданта мне его поведение показалось крайне странным. Он старался говорить как можно громче. Держался больше у открытых дверей в соседнюю комнату, откуда нас весьма внимательно рассматривали какие-то солдаты. Как будто повинуясь какому-то внутреннему голосу, я вдруг приказал задержать мой автомобиль и предложил моим спутникам без всякого чая немедленно отправляться в путь. Только автомобиль под американским флагом с одним из офицеров отправился в гараж за всем необходимым.

Мы уехали вовремя. Через пять минут после нашего отъезда во двор дворца влетел разукрашенный красными флагами автомобиль: это члены местного военно-революционного комитета примчались меня арестовывать. Оказывается, в Петербурге в штабе нашлись предатели, которые успели известить Смольный о моем выезде в Гатчину. Из Смольного последовало сюда распоряжение о немедленном моем задержании. Однако наш автомобиль успел-таки благополучно вырваться из города. Зато вторая наша машина попала в серьезную переделку. Более часа колесила она по улицам Гатчины. Ей удалось благополучно, хотя под выстрелами, проскочить две засады, но у третьей - одна пуля пробила шину, другая - ранила шофера в руку. Мой же офицер, бросив машину вместе с американским флагом, должен был на своих на двоих бегом спасаться в лес. Впрочем, об этой истории мы узнали лишь на другой день, вернувшись в Гатчину с фронта.

Тогда же, выезжая из Гатчины, мы ни о чем не думали, только считали минуты и вздрагивали от каждого толчка, трепеща за шины, которые нам нечем было заменить. Не стоит описывать нашу безумную погоню за неуловимыми эшелонами с фронта, которых мы так нигде и не нашли, вплоть до самого Пскова. Въезжая в этот город, насколько помню, в девятом часу вечера, мы ничего не знали о том, что здесь происходит, известны ли уже петербургские события и если известны, то как они здесь отразились. Поэтому решили действовать с величайшей осмотрительностью и поехали не прямо в ставку главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова, а на частную квартиру, к его генерал-квартирмейстеру Барановскому, бывшему начальнику моего военного кабинета. Тут я узнал, что все сведения из Петербурга самые мрачные, что в самом Пскове уже действует большевистский военно-революционный комитет; что в руках у этого комитета подписанная прап. Крыленко и матросом Дыбенко телеграмма о моем аресте в случае появления в Пскове. Сверх всего этого, я узнал и еще худшее, а именно: что сам Черемисов делает всяческие авансы революционному комитету и что он не примет никаких мер к посылке войск к Петербургу, так как считает подобную экспедицию бесцельной и вредной.

Вскоре по моему вызову явился сам главнокомандующий. Произошло весьма тяжелое объяснение. Генерал не скрывал, что в его намерения вовсе не входит в чем-нибудь связывать свое будущее с судьбой "обреченного" правительства. Кроме того, он пытался доказать, что в его распоряжении нет никаких войск, которые он бы мог выслать с фронта, и заявил, что не может ручаться за мою личную безопасность в Пскове. Тут же Черемисов сообщил, что он уже отменил свой приказ, ранее данный в соответствии с моим требованием из Петербурга, о посылке войск, в том числе и 3-го конного корпуса. - "Вы видели ген. Краснова, он разделяет ваше мнение?" - спросил я. - "Ген. Краснов с минуты на минуту приедет ко мне из Острова". - "В таком случае, генерал, немедленно направьте его ко мне". - "Слушаюсь".

Генерал ушел, сказав, что идет прямо в заседание военно-революционного комитета, там окончательно выяснит настроение местных войск и вернется ко мне доложить. Отвратительное впечатление осталось у меня от свидания с этим умным, способным, очень честолюбивым, но совершенно забывшем о своем долге человеком. Значительно позже я узнал, что, по выходе от меня, генерал не только пошел в заседание военно-революционного комитета. Он пытался еще по прямому проводу уговорить командующего Западным фронтом ген. Балуева не оказывать помощи правительству.

Отсутствие Черемисова тянулось бесконечно. А между тем, каждая минута была дорога, ибо всякое опоздание могло вызвать в Петербурге событие непоправимое. Был одиннадцатый час ночи. Разве мы в Пскове могли знать тогда, что в это самое время Зимний дворец, где заседало Врем. Правительство, выдерживал бомбардировку и последние атаки большевиков?! Только в первом часу ночи явился, наконец, генерал Черемисов, чтобы заявить, что никакой помощи он правительству оказать не может. - А если, - продолжал генерал, - я остаюсь при убеждении о необходимости сопротивления, то мне нужно немедленно ехать в Могилев, так как здесь, в Пскове, мой арест неизбежен. Говоря о Могилеве, генерал Черемисов, однако, не доложил мне, что начальник штаба верх. главнокомандующего генерал Духонин дважды добивался непосредственного разговора со мной и что дважды он ему в этом отказал, не спрашивая меня. - "А Краснов?" - спросил я. - "Он был и уже уехал назад в Остров". - "Но позвольте, генерал, я же просил вас прислать Краснова ко мне!.." Насколько помню, на это восклицание ответа не последовало. Во всяком случае, я его не помню. Да и не все ли мне было равно, что ответил генерал! Его преступное уклонение от исполнения своего долга было очевидно, и я торопился от него отделаться. Ведь у меня не было никаких колебаний. Я должен вернуться в Петербург хотя бы с одним полком. Обсудив вместе с генералом Барановским и моими молодыми спутниками создавшееся положение, я решил немедленно ехать в штабквартиру 3-го конного казачьего корпуса в Остров, а если там ничего не выйдет, - продолжать путь в свою ставку в Могилев. В ожидании автомобиля я прилег отдохнуть. В ночной тишине, казалось, слышен был стремительный бег секунд, и сознание, что каждый потерянный миг толкал все в пропасть, было прямо невыносимо! Никогда еще я так не ненавидел этот бессмысленный бег времени все вперед, все вперед... Вдруг звонок у парадной двери! Краснов со своим начальником штаба. Желает сейчас же меня видеть. Одним прыжком я оказался в зале, где меня дожидались оба офицера. Оказывается, получив от генерала Черемисова моим именем приказ, отменявший начатое движение на Петербург, генерал Краснов в подлинности этого приказа усомнился и вместо отъезда в Остров стал тут же ночью разыскивать меня. - "А я, генерал, только что должен был ехать к вам в Остров, рассчитывая на ваш корпус и предполагая, несмотря ни на какие препятствия, идти на Петербург".

Было решено, что мы сейчас же вместе выезжаем в Остров с тем, чтобы в то же утро с наличными силами двинуться к столице... Здесь, чтобы легче понять все последующие роковые события, нужно на минуту остановиться и вспомнить прошлое 3-го конного корпуса, с которым судьбе угодно было связать мою последнюю попытку спасти государство от большевистского разгрома, 3-й конный корпус был тот самый знаменитый корпус, который во главе с "дикой дивизией" под командой генерала Крымова был брошен ген. Корниловым 25 августа против Временного Правительства. После "неудачи" деморализованные части этого корпуса были разбросаны по всему Северному фронту. Вот почему вместо "корпуса" я нашел в Острове лишь несколько полков. С другой стороны, самое участие в корниловском походе сильно понизило "дух" корпуса, разрушило в значительной степени военную дисциплину и поселило глубокое недоверие к офицерству в строевом казачестве. Офицеры же, в свою очередь, никак не могли примириться с крахом корниловского начинания и ненавидели всех его противников, в особенности, конечно, меня... Сам генерал Краснов держал себя в сношениях со мной с большой, но корректной сдержанностью. Он был, вообще, все время очень, как говорится, себе на уме. Однако у меня сразу создалось впечатление, что лично он готов все сделать для подавления большевистского мятежа. Недаром же сама судьба, чтобы дать мне возможность продолжать борьбу, толкнула ко мне Краснова!

Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по корпусу приказ об отмене похода в свою очередь был отменен. Поход на Петербург - объявлен. Мы не знали тогда, что правительство, на помощь к которому мы спешили, уже во власти большевиков, а сами министры - в Петропавловской крепости. Но мы воочию наблюдали, с какой стремительной быстротой петербургские события отзывались на фронте, разрушая всюду дисциплину и едва налаженный после Корнилова порядок. Не успели мы въехать в Остров, как стали уже кругом поговаривать о том, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе, дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром по просьбе ген. Краснова на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое выступление корпуса из Острова все более гадательным. Постепенно вокруг самого здания штаба 3-го корпуса скапливалась, все разрастаясь, солдатская толпа, возбужденная и частью вооруженная.

Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по корпусу приказ об отмене похода в свою очередь был отменен. Поход на Петербург - объявлен. Мы не знали тогда, что правительство, на помощь к которому мы спешили, уже во власти большевиков, а сами министры - в Петропавловской крепости. Но мы воочию наблюдали, с какой стремительной быстротой петербургские события отзывались на фронте, разрушая всюду дисциплину и едва налаженный после Корнилова порядок. Не успели мы въехать в Остров, как стали уже кругом поговаривать о том, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе, дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром по просьбе ген. Краснова на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое выступление корпуса из Острова все более гадательным. Постепенно вокруг самого здания штаба 3-го корпуса скапливалась, все разрастаясь, солдатская толпа, возбужденная и частью вооруженная.

Наконец, около 10 час. утра с вокзала сообщили, что воинские поезда готовы к нагрузке. Наши автомобили пошли к станции, конвоируемые казаками, напутствуемые ревом и угрозами разнузданной солдатчины. На вокзале новые серьезнейшие затруднения: Псков под разными предлогами, чтобы сразу парализовать все наше начинание, не давал пути нашим поездам. Только мое личное присутствие среди войск устранило, в конце концов, все тайные и явные препятствия... С большим опозданием поезда, груженные эшелонами 3-го конного корпуса, двинулись в путь. Вся "боевая мощь" корпуса сводилась к 500 - 600 казаков и к нескольким пушкам. С этими "силами" мы решились, однако, во что бы то ни стало пробить себе дорогу к Петербургу, не ожидая никаких подкреплений и нигде не останавливаясь. Теперь я думаю, что это была ошибка непоправимая. Если бы в то утро 26 октября я бы уже знал о захвате большевиками Вр. Правительства, я наверное остановился бы на этом слишком рискованном плане. Основной его недостаток заключался в том, что, пробивая себе с казаками путь через все препятствия, разрушая все козни, я оставлял за собой все опасные пункты в руках враждебных правительству сил и терял всякую связь с тылом, откуда нужно было подтягивать подкрепления. Только к вечеру этого дня, в поезде под Лугой, я получил первое известие о захвате Зимнего дворца. Специальный курьер привез мне эту новость из Пскова от ген. Барановского, который, в свою очередь, получил сообщение по прямому проводу с телеграфной станции Зимнего дворца от одного из офицеров моего военного кабинета. Казалось бы, известие о катастрофе пришло ко мне из безукоризненного источника. Но, как это в жизни часто случается, самое достоверное показалось нам невероятным, а сам гонец из Пскова подозрительным.

Наконец, около 10 час. утра с вокзала сообщили, что воинские поезда готовы к нагрузке. Наши автомобили пошли к станции, конвоируемые казаками, напутствуемые ревом и угрозами разнузданной солдатчины. На вокзале новые серьезнейшие затруднения: Псков под разными предлогами, чтобы сразу парализовать все наше начинание, не давал пути нашим поездам. Только мое личное присутствие среди войск устранило, в конце концов, все тайные и явные препятствия... С большим опозданием поезда, груженные эшелонами 3-го конного корпуса, двинулись в путь. Вся "боевая мощь" корпуса сводилась к 500 - 600 казаков и к нескольким пушкам. С этими "силами" мы решились, однако, во что бы то ни стало пробить себе дорогу к Петербургу, не ожидая никаких подкреплений и нигде не останавливаясь. Теперь я думаю, что это была ошибка непоправимая. Если бы в то утро 26 октября я бы уже знал о захвате большевиками Вр. Правительства, я наверное остановился бы на этом слишком рискованном плане. Основной его недостаток заключался в том, что, пробивая себе с казаками путь через все препятствия, разрушая все козни, я оставлял за собой все опасные пункты в руках враждебных правительству сил и терял всякую связь с тылом, откуда нужно было подтягивать подкрепления. Только к вечеру этого дня, в поезде под Лугой, я получил первое известие о захвате Зимнего дворца. Специальный курьер привез мне эту новость из Пскова от ген. Барановского, который, в свою очередь, получил сообщение по прямому проводу с телеграфной станции Зимнего дворца от одного из офицеров моего военного кабинета. Казалось бы, известие о катастрофе пришло ко мне из безукоризненного источника. Но, как это в жизни часто случается, самое достоверное показалось нам невероятным, а сам гонец из Пскова подозрительным.

Ведь у нас в поезде сидел офицер, покинувший Петербург утром 26 октября. По его словам, в это время правительство еще оборонялось во дворце, а в городе сила сопротивления против большевиков увеличивалась. Сопоставляя это показание "очевидца" с содержанием привезенной из Пскова телеграммы, невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом для того, чтобы вызвать смятение и деморализацию в рядах правительственных сил. И как бы ни было трудно, почти безнадежно положение Петербурга еще утром 25-го, в час нашего отъезда, нам все-таки представлялось невероятным, чтобы г.г. большевики к 2 часам утра на 26-е могли уже сделаться хозяевами дворца и штаба.

27-го на рассвете наш отряд приблизился к Гатчине, которая к этому времени была уже официально во власти большевиков, во власти местного военно-революционного комитета и Совета. Город был переполнен различными большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т. д. Несмотря на подавляющее численное превосходство "врага", было решено город занять немедленно. Войска были выгружены, и военные операции начались. Эти операции быстро и блестяще закончились. Почти без выстрела и, насколько помню, без всяких жертв Гатчина была занята правительственными "войсками". "Революционные" же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми своими ружьями, пулеметами, ручными гранатами и т. д. При поспешном отступлении даже один блиндированный автомобиль оказался просто брошенным своей командой... Около 4 часов дня я снова вместе со всеми спутниками входил в квартиру коменданта, которую менее двух суток тому назад так вовремя и так счастливо покинул.

Подготовляя дальнейшие военные операции, я, конечно, не взял на себя военно-технического руководства и назначил ген. Краснова командующим всеми вооруженными силами петербургского района. В этой области, полагал я, на мне будет лежать обязанность всемерно поддерживать генерала Краснова, особенно в тех случаях, где его личного авторитета будет недостаточно. Первым непременным условием дальнейшего успеха нашего отряда было срочное появление с фронта подкреплений, в частности, пехоты. С первой минуты появления в Гатчине я стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войск. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются. По нашим расчетам, основанным на официальных данных, первый эшелон пехоты во всяком случае должен был быть в Гатчине к вечеру 27-го. Особенно настоятельная потребность в пехоте была у нас не только потому, что было весьма затруднительно развивать операции с одной только кавалерией и артиллерией. Строевые казаки 3-го корпуса, вспоминая горький опыт корниловского похода, настойчиво добивались, чтобы рядом с ними сражались не только чужие "русские" офицеры, но и солдаты. Дело в том, что наше появление в Гатчине привлекло сюда весьма значительное количество офицеров.

Это придавало нашему лагерю довольно своеобразный вид и весьма настораживало казачью массу; настораживало тем более, что им приходилось слышать в этой офицерской толпе разговоры и выражения, действительно, достаточно "старорежимные". Я думаю, что именно это выявлявшееся нервное и недоверчивое к офицерству настроение линейных казаков и заставило Краснова с его штабом вести себя с побежденными с гораздо большей снисходительностью, чем, по правде сказать, это следовало. Впрочем, ген. Краснов и в Гатчине и позже в Царском Селе предпочитал, как правило, прибегать не к силе оружия, а к переговорам, речам и увещаниям. Кроме того, не принималось никаких мер к очищению занятых городов от большевистских элементов. Пользуясь этим, большевистские агенты всюду, проникали, всюду путали, мешали, саботировали; постоянно распускали панические слухи, наконец, проникали в казачьи ряды, где вели ловкую пропаганду против офицерства, выставляя и меня "реакционером", "вторым Корниловым" и т. д. За все это положение вещей, конечно, ответственен я сам, но у меня было правило: не вмешиваться в распоряжения лиц, которым я поручал исполнение той или иной задачи...

Как ни были ничтожны наши силы, мы решили в ожидании подкреплений с фронта не останавливать нашего марша на Петербург. Прежде всего, мы были убеждены, что первые эшелоны, как я уже говорил, будут в Гатчине вечером 27-го или, в крайнем случае, на рассвете 28 октября. А затем нужно было использовать до конца то деморализующее впечатление, которое произвело на восставших мое быстрое возвращение с войсками с фронта и захват Гатчины. Ведь никто еще не знал действительного количества штыков и орудий, бывших в нашем распоряжении.

Весь Петербург - дружественный и враждебный - был убежден, что количество "войск Керенского" исчисляется тысячами! Наконец, тактика "быстроты и натиска" диктовалась повелительно общим состоянием страны и, в особенности, фронта. Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный! Захватив в ночь на 26-е здание главного телеграфа в Петербурге и самую в России могущественную царско-сельскую радиостанцию, г.г. большевики стали немедленно рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомленных солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и постыдные "замирения" поротно и повзводно. Необходимо было попытаться разорвать все связи между петербургскими большевиками и фронтом, остановить поток отравленной пропаганды, растекавшейся повсюду по проводам и приемникам правительственного телеграфа и радио. Через 8 - 10 дней было бы уже поздно: фронт был бы сорван, и страну затопила бы стихия сорвавшейся с фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но действовать!

Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда о том, что Вр. Правительство - правительство Февральской Великой Революции - исчезло с лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует истине. В действительности дни нашего похода на Петербург были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29-го в Петербурге, уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т. д., сражения между верными Революции и восставшими войсковыми частями на фронте - все это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки в нашей последней борьбе за честь, достоинство и самое существование нашей родины.

Упадок духа и малодушие, овладевшие верхами революционных кругов; полное всеобщее почти непонимание всего рокового смысла развивающихся событий; отсутствие у одних сознания неразрывной связи судьбы самой Февральской революции с судьбой в ее недрах рожденной власти; тайные опасения у других, как бы слишком скорый провал большевиков не послужил к торжеству "реакции"; надежда у третьих руками большевиков покончить с ненавистной демократией; наконец, целый вихрь личных интриг и вожделений, - все эти процессы разложения на верхах революционной общественности свели на нет все тогдашние попытки предотвратить крах, который, впрочем, был, быть может, неизбежен.

Итак, обосновавшись с утра 27-го в Гатчине, мы, подсчитав все наши наличные силы и возможные подкрепления, решили на рассвете на 28-е начать движение на Царское Село с расчетом захватить его к полудню этого же дня. Сам ген. Краснов был полон уверенности и бодрости, считал, что подкрепления ему понадобятся главным образом лишь после овладения Царским Селом для петербургской операции в тесном смысле этого слова. Настроение казаков в этот день, 27-го, было тоже еще вполне удовлетворительное.

К рассвету 28-го казаки стали выступать из Гатчины, и скоро их полки в походном порядке вытянулись вдоль Царскосельского шоссе. В это же утро пришло первое подкрепление: превосходный блиндированный поезд, обильно снабженный пулеметами и скорострельными легкими пушками. Но уже в это утро нас стала сильно беспокоить и волновать та медлительность, с которой продвигались к нам с фронтов эшелоны. Эта медлительность становилась прямо странной и загадочной. Позднее мы получили объяснение этой загадочности: с одной стороны, нас "саботировали" некоторые штабы, например, тот же Черемисов; с другой - большевики-железнодорожники и телеграфисты применяли к воинским поездам, шедшим в направлении на Гатчину, итальянскую забастовку. Часа через три после выступления отряда я выехал к нему вдогонку. Я нашел казаков совсем не там, где рассчитывал. К сожалению, отряд продвигался совсем не с той быстротой, с какой предполагалось, и скоро выяснилось окончательно, что казаки ни в каком случае к полудню в Царское Село не поспеют...

Следуя раз навсегда принятому правилу не вмешиваться в чисто военные операции, я остановился приблизительно на пол дороге между Гатчиной и Царским Селом у здания метеорологической обсерватории, с вышки которой в бинокль все "поле военных действий" было, как на ладони. Здесь, а может быть, несколько раньше в пути, я узнал, что большевики, будто бы, успели организовать под Царским Селом кое-какое сопротивление и что ген. Краснов только после некоторого артиллерийского обстрела атакует город.

Действительно, спустя несколько времени по приезде нашем на обсерваторию мы услышали .короткую канонаду. Затем все стихло. Время шло быстро. Тишина нигде не нарушалась. От генерала Краснова никаких известий не поступало. Наконец, мне надоело ждать и ничего не делать:

я сам поехал к месту сосредоточения правительственных войск. Ген. Краснов доложил, что задержка объясняется лучшей, чем он думал, организацией обороны Царского Села, а также слишком ничтожной численностью нашего отряда. В продолжение этого разговора ген. Краснов как-то по-новому держал себя со мной. В конце разговора он как-то с запинкой вдруг попросил меня не оставаться на поле сражения, не особенно раздельно объясняя мне, что мое присутствие не то мешает операциям, не то волнует офицеров, - что-то в этом роде. Все это мне показалось очень странным, не совсем понятным, пока... пока я не заметил в его окружении несколько слишком хорошо известных мне фигур из Совета Союза казачьих войск. Оказалось, Совет прислал ген. Краснову особую делегацию. Тогда новый тон и новая манера генерала мне стали слишком понятны. Слишком свежо еще было в памяти поведение казачьих полков в Петербурге в ночь на 25-е, их подозрительный нейтралитет - результат агитации этого самого Совета! Появление политиканов и интриганов из Союза казачьих войск в моем отряде почувствовалось и не предвещало ничего хорошего. Мое внимание еще больше насторожилось, когда в обсерватории, куда я вернулся после беседы с ген. Красновым, меня нагнал Савинков.

Савинков - в моем отряде, как делегат Совета Союза казачьих войск?! Это явление и тогда и потом, долгое время спустя, оставалось для меня совершенной загадкой, какими путями и средствами Савинков, - по его собственному домогательству назначенный мной начальником обороны Петербурга против войск Корнилова, - Савинков, первый в своем воззвании назвавший восставшего генерала изменником, - каким образом этот господин заручился доверием Совета казачьих войск - организации, до конца преданной Корнилову. Ведь все эти Дутовы, Анисимовы и пр. казаки-политиканы были злейшими врагами всего Вр. Правительства и, в особенности, моими.

В ту минуту появление в маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, этого своеобразного "казака" сразу, с быстротой молнии осветило мне все новое положение в отряде. Сразу я не столько понял, сколько почувствовал, что появление этой "делегации" не пройдет даром для успеха моего предприятия. Я уже не помню теперь всех деталей этого короткого свидания с Савинковым. Помню только, что этот "казак" старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; что он с особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое-либо официальное при себе положение. Я уклонился от всякого с ним по существу разговора. Мы расстались...

А время шло. Солнце уже склонялось к западу. Я успел еще раз по разным срочным делам съездить в Гатчину, но о решительном "натиске" на Царское Село так и не было ничего слышно. Тогда, я снова поехал в отряд, на этот раз с твердым решением вмешаться в самые военные действия. Я уже более не сомневался, что внезапный паралич, охвативший все части 3-го конного корпуса, - происхождения не военно-технического, а чисто политического. Я нашел отряд Краснова уже в самом предместьи города, но не заметил ни малейшего намека на военные действия. Напротив, между "осаждавшими" и "осажденными" шли какие-то бесконечные переговоры о добровольном подчинении, о сдаче оружия и т. д. Выяснив на месте положение, послал генералу Краснову одно или два (не помню) письменных требования немедля начать военные действия против Царского Села, открыв артиллерийский огонь. Генерал отвечал, что недостаточное количество войск, а также колеблющееся и крайне возбужденное настроение казаков заставляет его избегать всяких решительных мер. Было очевидно, что Краснов не торопился. До сих пор я остаюсь при глубочайшем убеждении, что при доброй воле командования, при отсутствии интриг, мы заняли бы Царское Село еще утром, на 12 часов раньше, чем это случилось. А это, в свою очередь, дало бы нам возможность начать следующую операцию на 24 часа раньше, т.-е. до разгрома восстания юнкеров. Как будет видно дальше, это сознательное промедление под Царским Селом было последним роковым ударом для всего нашего похода.

Уже совсем вечером ген. Краснов, так и не начиная бомбардировки, доложил мне, что намерен несколько оттянуть войска назад, отложить занятие Царского Села на завтра. Это было уже слишком. Я ни при каких условиях не мог дать на это свое согласие. Во-первых, я не видел никаких препятствий к немедленному овладению Царским Селом; во-вторых, я считал недопустимым чем-нибудь в наших действиях создать впечатление нашей слабости и неуверенности. Как раз в это время приехавший из Петербурга комиссар Северного фронта Станкевич сильно помог мне в моем разногласии с ген. Красновым. Станкевич, сообщая о положении в столице и, в частности, о состоянии там готовых нас поддержать боевых сил, всячески настаивал на ускорении нашего продвижения к Петербургу. В конце концов было решено немедленно занять Царское Село. Около полуночи, как и следовало ожидать, без всяких затруднений, что называется "без выстрела" наш отряд вступил в город. С таким же успехом это можно было сделать ровно на двенадцать часов раньше.

Поехал я на ночевку в Гатчину с самыми мрачными мыслями. Опыт этого дня не оставлял больше сомнений, что высшее командование отрядом уже во власти всяческих интриг, что мысль о благе государства померкла в умах многих! Скорейшее окружение ядра казачьих войск армейской пехотой, артиллерией и проч. - вот, казалось мне, единственный выход из тупика. Я надеялся твердо в Гатчине найти свежие войска, которые я мог бы сейчас же направить в Царское. В Гатчине я нашел только... телеграммы. Между тем за день нашего отсутствия настроение здесь в низах сильно ухудшилось; особенно под влиянием обнаружившегося на правом фланге (в направлении на Ораниенбаум и Красное Село) и развивающегося давления большевистских сил; действовали здесь главным образом матросские отряды.

Неопределенность положения, отсутствие точных сведений, масса нелепых слухов создавали в городе, особенно к ночи, крайнюю нервозность, готовую в любую минуту превратиться в панику. Как раз в эту ночь на 29-е и в утро следующего дня в Петербурге разыгралось трагическое кровавое недоразумение. В то время в петербургском гарнизоне, - как в полках, так и в специальных войсках было еще достаточно организованных антибольшевистских элементов, готовых при первом удобном случае с оружием в руках выступить против большевиков. Если к этому добавить военные училища, которые почти все тогда готовились к восстанию, да три казачьих полка, то в Петербурге оказался бы весьма серьезный антибольшевистский "кулак", который в нужное время мог бы нанести решительный удар в тыл большевистским войскам, занимавшим у Пулкова позиции фронтом к моему отряду. Сверх того, в это время все партийные боевые организации, в особенности П. С.-Р., были тоже мобилизованы... Однако, по случайным, еще недостаточно выясненным обстоятельствам, а также и по злой воле предателей-провокаторов, все готовые к бою антибольшевистские силы были пущены в действие раньше, чем мы могли их поддержать, или, по крайней мере, воспользоваться восстанием в Петербурге для атаки на большевистские войска у Пулкова.

Конечно, если бы мы были хоть вовремя осведомлены о событиях в столице, мы немедленно бросились бы на помощь, как бы врасплох ни застало нас известие о восстании. Весь ужас положения заключался в том, что не только спровоцированное восстание вспыхнуло преждевременно, по о нем мы в Царском Селе весь день ничего не знали. Только около 4 час. дня, когда все было уже кончено, меня вызвали по телефону из Михайловского замка и сообщили о разгроме и о том, что оставшиеся в живых повстанцы умоляют о помощи... Но что я мог теперь сделать? Как мог Петербург восстать без всякой связи с нами?! Этот вопрос приводил меня в отчаяние и бешенство!

Поздно вечером в Гатчину приехали из Петербурга некоторые из моих политических друзей и привезли с собой страшный ответ на этот мучивший меня вопрос. Оказывается, по плану заговорщиков, восстание должно было вспыхнуть в нужный момент в полном соответствии с ходом военных действий моего отряда. В заседании военного совета, происходившем вечером 28 октября, никакой резолюции о немедленном восстании принято не было. Это произошло позже, когда заседание кончилось и большая часть участников его разошлась. В этот момент в помещение заседания Совета явилось несколько военных с крайне тревожным, но едва ли верным известием. Большевики, узнав о готовящихся событиях, решили с утра 29 приступить к разоружению всех военных училищ; больше поэтому медлить нельзя, завтра же нужно рисковать... И действительно, утром началась канонада, происхождение и смысл которой сначала оставались непонятными большинству гражданских и военных руководителей антибольшевистского движения в Петербурге. Провокация вполне достигла своей цели. Антибольшевистские боевые силы были во - время и на голову разбиты в столице. Я с отрядом не мог больше ни на что рассчитывать в Петербурге. Зато большевистские войска, стоявшие против нас, сильно ободрились.

Не могу не подчеркнуть поведение во время этого несчастного восстания 29-го тех казачьих полков, которые, дав лично мне торжественное обещание исполнить свой долг, так всю ночь на 26 октября и "седлали своих коней". Эти полки остались верны себе. Несмотря на предварительные переговоры, несмотря на все ужасы, творившиеся на улицах Петербурга, когда юнкера и штатские расстреливались и топились сотнями, несмотря на все это казаки остались "нейтральными". Старик Чайковский, кажется, с Авксентьевым ездили в казармы умолять казаков о помощи. Все было тщетно. По рассказам участников восстания, полк. Полковников и ему подобные тоже остались верны своей тактике: руками большевиков разбить Вр. Правительство и ненавистную демократию, а затем создать сильную национальную диктаторскую власть.

Но вернемся к Царскому Селу. Весь день 29-го прошел здесь в подготовке к бою, который должен был начаться на рассвете, 30-го, в понедельник. Фронт большевиков проходил по высотам Пулкова. На правом фланге у них было Красное Село; оттуда они могли предпринять обходное движение на Гатчину. По донесениям разведчиков, против нас было сосредоточено не менее 12 - 15 тысяч войск всякого рода оружия. Пулковские высоты были заняты кронштадтскими матросами, как оказалось, прекрасно вышколенными германскими инструкторами. Мы располагали несколькими сотнями (600 - 700) казаков, превосходной, номалочисленной артиллерией, одним блиндированным поездом. с полком пехоты, подоспевшим из Луги. Немного! Правда,. мы имели еще целые груды телеграмм, извещавшие нас о приближении эшелонов. Около 50 воинских поездов, преодолевая всякие препятствия, пробивались к Гатчине с разных фронтов. Но ждать и медлить было уже невозможно. Большевистское командование лихорадочно накапливало силы и вот-вот могло перейти в наступление... Ранним утром 30 октября началось сражение под Пулковым. В общем, оно развивалось для нас благополучно. Большая часть большевистских войск (петербургского гарнизона) бросала свои позиции, как только начинался обстрел нашей артиллерии и при малейшем натиске казаков. Но правый фланг большевиков держался крепко. Здесь дрались кронштадтские матросы с их германскими инструкторами. В рапорте, поданном мне вечером этого дня генералом Красновым, прямо говорилось, что матросы сражались по всем правилам немецкой тактики и что среди них были взяты в плен люди, не говорившие ни. слова по-русски или говорившие с немецким акцентом. Бой под Пулковым закончился к вечеру для нас успешно, но этот успех нельзя было ни использовать (преследованием), ни закрепить благодаря ничтожности наших сил. Генерал Краснов "в полном порядке" отошел к Гатчине. Около 8 часов вечера Краснов со штабом и в сопровождении своих утомленных и возбужденных полков въезжал уже в ворота Гатчинского дворца.

Вероятно, с точки зрения военной этот маневр был вполне объясним и резонен. Но в напряженной, колеблющейся политической обстановке того времени этот отход вызвал полное разложение в рядах правительственного отряда. Это было началом конца!

Прежде чем описывать эти последние 36 часов нашей агонии, вернусь к настроениям в отряде. пока он был в Царском Селе. Тогда понятнее будет психология последних гатчинских событий. К несчастью, все отрицательные стороны нашего гатчинского быта здесь, в Царском Селе, развернулись пышным цветом. С одной стороны, горсть наших казаков прямо растаяла в местной гарнизонной массе. Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка, принято не было. Всюду - в аллеях парка, на улицах, у ворот казарм - шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы, "обрабатывавшие" наших "станичников". Как и раньше, "гвоздем" пропаганды было сравнение моего похода с Корниловым. "Опять, товарищи, вас, как при царе и при Корнилове, хотят заставить избивать крестьян и рабочих, чтобы вернуть всю власть помещикам, буржуям и генералам". Строевые казаки долго не оставались равнодушными к этой демагогии и смотрели в сторону своего начальства все сумрачнее.

А в это время само начальство - от самых верхов штаба до последнего хорунжего, все почти без исключения, - забыв о своих прямых обязанностях, все определеннее отдавалось политиканству. Приезжие и местные "непримиримые корниловцы" стали совсем открыто "работать" среди офицерства, сея смуту, разжигая ненависть к Вр. Правительству, требуя расправы со мной. Сам Краснов стал все решительнее сбрасывать маску своей "лойяльности". Так, когда в ответ на протянутую (по моему обычаю здороваться со всеми одинаково) руку молоденький "адъютант", сопровождавший Савинкова, ответил мне, что не может здороваться с "предателем Корнилова", то ген. Краснов покрыл "геройский поступок", этого юнца, дав ему возможность немедленно скрыться из-под ареста. Одним словом, в атмосфере интриги уже ясно чувствовались признаки измены... Мое присутствие в отряде почиталось в штабе вредным для "успеха боя" и т. д. Мешать успеху я отнюдь не желал;

отказаться от борьбы с большевиками тоже не мог, не имел права. Бездействовать в Гатчине тоже было не особенно привлекательно, а главное - бесполезно. Так думал я, подводя итоги своему пребыванию в Царском Селе ночью на 30 октября, и решил: немедленно выехать навстречу приближавшимся эшелонам. Я надеялся личным присутствием так же протолкнуть их к Царскому Селу, как я протолкнул мимо Пскова казачий корпус, и доставить Краснову пехоту еще не слишком поздно. Насколько помню, рано утром 30 октября я послал записку о своем отъезде в Царское ген. Краснову. Велико было мое удивление, когда немного погодя ко мне явилась делегация Совета казачьих войск, в том числе и г. Савинков! Явившиеся заявили мне от имени всего отряда, что мой отъезд сейчас крайне нежелателен; что он может плохо отозваться на психологии линейных казаков и, следовательно, отразиться на исходе боя;

что, наконец, казаки пришли сюда со мною и судьба наша теперь должна быть одинаковая. В ответ я объяснил г.г. делегатам цель моей поездки и особенно подчеркнул, что считал поездку возможной только потому, что вчерашнее поведение Краснова и его штаба создали во мне убеждение, что я здесь совсем лишний. Если же это не так, заявил я, если мой отъезд может отозваться на успехе борьбы, то я, конечно, остаюсь, но зато надеюсь, что и казаки, со своей стороны, до конца останутся вместе с Вр. Правительством. Свидание кончилось. Я остался в Гатчине, а вечером, как я уже писал, вернулся сюда весь отряд.

В самой Гатчине еще задолго до появления казаков сведения об "отступлении войск Керенского" распространились с быстротой молнии, вызвав панику у одних, удвоив энергию и дерзость других. Вечером, перед возвращением Краснова, ко мне из Петербурга, явилась депутация от так называемого Викжеля (Всероссийский Исполнительный Комитет Союза Железнодорожных служащих) с наглым ультиматумом: вступить с большевиками в мирные переговоры под угрозой ж.-дор. забастовки. Был поставлен срок для ответа в несколько часов, - какой, точно не помню. Произошла бурная сцена. Особенно возмутительно было участие в этой компании умереннейшего и аккуратнейшего петербуогского адвоката Виктора де-Плансона. Это предательство Викжеля делало наше положение прямо трагическим, ибо ж.-д. забастовка, ничем не отражаясь на состоянии вооруженных сил большевиков (уже сосредоточившихся в Петербурге с резервом на Балтику), отрезала бы нас от всех фронтов и от всех идущих подкреплений.

Как бы там ни было, но времени больше терять было нельзя. Надо было спешно организовывать охрану Гатчины на случай возможного теперь внезапного удара со стороны Красного Села и Ораниенбаума. Сделать это, однако, было почти невозможно, несмотря на сосредоточие в городе огромного количества офицеров: все они предпочитали проводить время во дворце, в помещениях штаба, обсуждая положение, споря, а главное, все и всех критикуя. Местный комендант совсем растерялся, и каждый кругом делал, что и как хотел. Когда ген. Краснов пришел ко мне, я в разговоре сообщил ему об ультиматуме Викжеля; предупредил, что эта история еще будет иметь продолжение, и спросил его мнение. По словам генерала, выходило, что при настоящих условиях для выигрыша времени лучше, пожалуй, начать переговоры о перемирии; это несколько успокоит казаков, все с большей настороженностью посматривающих на свое начальство, и даст возможность дождаться подкреплений.

Эти подкрепления, эта пехота, сделались для казаков просто какой-то притчей во языцех. Напрасно им показывали груды телеграмм о продвижении эшелонов; напрасно доказывали, что это продвижение действительно происходит и что ждать остается уже недолго. Напрасно. Казаки все внимательнее прислушивались к речам агитаторов, все меньше доверяли нашим словам и бумагам, все более и более

проявляли ожесточения и недоверия к офицерству.

В этот же вечер, 30 октября, воспользовавшись новым приездом ко мне моих друзей из Петербурга я "на всякий случай" передал им письмо на имя Н. Д. Авксентьева, которым я вручал председателю Совета Республики права и обязанности министра-председателя и предлагал немедленно пополнить состав Вр. Правительства.

Я считал необходимым написать это письмо, чтобы сохранить бесспорной формальную преемственность верховной власти, полученной Вр. Правительством непосредственно из рук последнего законного представителя павшей династии. Не успел я покончить с этим делом, как мне пришли сообщить, что собрание офицеров, находящихся в Гатчине, желает настоятельно, чтобы бывший управляющий военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; что они ему доверяют и сейчас же приступят к организации защиты. Савинков был мной назначен, что вызвало, конечно, "взрыв негодования" против меня слева и было в эту же ночь использовано большевиками, как новое доказательство моей "контрреволюционности".

Только поздно ночью я, наконец, остался один в компании с моими двумя юными адъютантами, верными мне до конца. Теперь можно было подумать о своей собственной судьбе, которая не представлялась нам особенно загадочной. Один из моих адъютантов недавно стал отцом семейства. После больших трудов мне удалось убедить его покинуть меня при первом удобном случае, который скоро и представился. Зато другой - девятнадцатилетний юнец, не расстававшийся со мной с первого дня революции, - не поддался никаким увещаниям; с ним мы заключили братский союз идти вместе навстречу всем случайностям. В это время мы уже чувствовали, что идем быстро к неизбежному...

Утром 31 октября я созвал военный совет. Присутствовали: ген. Краснов, его начальник штаба полк. Попов, помощник командующего войсками Петербургского Военн. Округа. капитан Кузьмин, начальник обороны Гатчины Савинков, комиссар Северного фронта Станкевич и кто-то еще из корпусного штаба. Открыв заседание, я дал краткий политический обзор событий, насколько, конечно, Они были мне известны;

Я считал необходимым написать это письмо, чтобы сохранить бесспорной формальную преемственность верховной власти, полученной Вр. Правительством непосредственно из рук последнего законного представителя павшей династии. Не успел я покончить с этим делом, как мне пришли сообщить, что собрание офицеров, находящихся в Гатчине, желает настоятельно, чтобы бывший управляющий военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; что они ему доверяют и сейчас же приступят к организации защиты. Савинков был мной назначен, что вызвало, конечно, "взрыв негодования" против меня слева и было в эту же ночь использовано большевиками, как новое доказательство моей "контрреволюционности".

Только поздно ночью я, наконец, остался один в компании с моими двумя юными адъютантами, верными мне до конца. Теперь можно было подумать о своей собственной судьбе, которая не представлялась нам особенно загадочной. Один из моих адъютантов недавно стал отцом семейства. После больших трудов мне удалось убедить его покинуть меня при первом удобном случае, который скоро и представился. Зато другой - девятнадцатилетний юнец, не расстававшийся со мной с первого дня революции, - не поддался никаким увещаниям; с ним мы заключили братский союз идти вместе навстречу всем случайностям. В это время мы уже чувствовали, что идем быстро к неизбежному...

Утром 31 октября я созвал военный совет. Присутствовали: ген. Краснов, его начальник штаба полк. Попов, помощник командующего войсками Петербургского Военн. Округа. капитан Кузьмин, начальник обороны Гатчины Савинков, комиссар Северного фронта Станкевич и кто-то еще из корпусного штаба. Открыв заседание, я дал краткий политический обзор событий, насколько, конечно, Они были мне известны;

затем предложил начальнику штаба осветить военное положение и сообщить о передвижениях войск. После этого я поставил совету вопрос: следует ли принять предложение о переговорах о перемирии или категорически отвергнуть и продолжать борьбу? Мнения были поданы по старшинству, начиная с младшего. Только два мнения - Савинкова и мое - были поданы за безусловный отказ от переговоров. Все военные без исключения были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас же начать переговоры; иначе нельзя ручаться за спокойствие казаков. Итак, мнение большинства было ясно и очевидно! Как ни было мне это отвратительно и трудно, - другого выхода не было - нужно было выиграть время переговорами. Кроме того, невозможно было допустить, чтобы Краснов и его штаб могли сказать казакам:

мы были за мир, но Керенский приказал драться. Я утвердил мнение большинства, и военный совет приступил к обсуждению самой техники переговоров, было решено, что Станкевич объездом поедет в Петербург, чтобы там передать "Комитету Спасения Родины и Революции" мои условия перемирия. К сожалению, я не могу вспомнить текста этого документа, копии которого у меня не могло сохраниться; во всяком случае, эти условия не были приемлемы для большевиков, которые после нашего отхода из Царского Села, вероятно, мало сомневались в своей победе... Два из моих условий я не забыл: во-первых, большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновленному всенародному Вр. Правительству; во-вторых, состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и "Комитетом Спасения Родины и Революции".

Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в Петербург. А ген. Краснов к этому же времени сорганизовал делегацию для командирования ее в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте впредь до выяснения результатов миссии Станкевича. Парламентеры уехали в штаб-квартиру большевистских войск лишь вечером. Это были исключительно казаки, так как помощник командующего войсками Петербургского военного округа капитан Кузьмин, несмотря на настояния генерала Краснова, категорически отказался войти в состав .мирной делегации.

Еще раньше, в середине дня, вскоре после окончания военного совета, ко мне явился Савинков с бумагой в руках. Я думал, его приход связан с каким-нибудь срочным вопросом по обороне Гатчины. Я ошибся. В бумаге значилось, что предъявитель сего Борис Савинков командируется министром-председателем и верховным главнокомандующим Керенским в его ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине. "Подпишите эту бумагу, Александр Федорович, я хочу ехать". - "Хотите ехать. Поезжайте", - ответил я, отдавая подписанную мной бумагу, хотя поездка его в ставку была совершенно бессмысленна, хотя здесь он бросал огромной ответственности поручение, которое он только что принял и ничего еще не сделал.

Смысл его отъезда был ясен нам обоим, и какие-либо объяснения по этому поводу излишни. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчеркивала атмосферу, которой я был окружен! Только чудо, только героическое самоотвержение немногих защитников Гатчины могло теперь спасти положение. Но даже неминуемая грозная опасность не объединяла, не возбуждала энергии и инициативы; напротив, она как-то окончательно разлагала, отравляла все кругом. На первый план в сознании огромного большинства выступил вопрос о личном самосохранении. Казаки все с большим ожесточением посматривали на своих начальников, видя в них виновников своей гибели; офицеры, чувствуя себя все более неудобно под враждебными взглядами большевистской солдатни и своих собственных станичников, все чаще задумывались над вопросом, какой ценой они; в случае падения Гатчины, могли бы купить у большевиков свою жизнь! Казаки, так и не видя обещанной пехоты с фронта, искренно считали себя обманутыми. Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не смогу защитить их от ярости толпы.

Так началась ночь на первое ноября. Никаких сведений от парламентеров "с фронта"! Никаких известий из Петербурга. В полутемных и мрачных бесконечных коридорах старого Павловского дворца толпятся настороженные, озлобленные люди. В отравленном страхом воздухе носятся самые невероятные, чудовищные слухи. Начинаются повсюду шопоты: если казаки выдадут добровольно Керенского, они свободно вернутся к себе домой, на тихий Дон... Соблазн слишком велик: мысль о предательстве овладевает умами и незаметно превращается в действительность... Долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. А крысы бегут с тонущего корабля. В моих комнатах, вчера еще переполненных, ни души. Тишина и покой смерти царствуют вокруг. Мы одни. Нас очень немного, неразлучных в эти месяцы, связанных общим жребием. Ничто не мешает нам теперь в тишине и покое подумать о грядущем... Уже было светло, когда, уничтожив все бумаги и письма, которые нельзя было оставить "в чужих руках", я прилег на постель и задремал с единственной мыслью: придут ли утром эшелоны?

Около 10-ти часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки-парламентеры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко! Основное условие матросов - безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей; казаки готовы принять это условие!

Сообщение было достаточно неожиданное! До последней минуты, несмотря на все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости! Но факт был налицо!

Оставалось одно: вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить, замешаны ли они сами в предательстве. Посылаю тотчас же за генералом. Приходит - корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю, известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу объяснить, как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезмерной длительностью стал разъяснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет, что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим, что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. - "Пусть их там говорят, - -рассуждал он; - день пройдет в разговорах, спорах, и к вечеру положение разъяснится, - придет пехота и мы переменим тон". А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что, может быть, было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим эскортом - он его даст - поехал бы в Петербург непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным! Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства?.. Так рассуждал в моем присутствии ген. Краснов. Это было мое последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка, - все это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене моей головы, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне старались его изобразить!

Генерал ушел. Я рассказал всю правду тем, кто еще оставался со мной. Как быть?! Все мои отношения с 3-м конным корпусом порваны самими казаками. Было бы просто безрассудно считать себя связанным с теми, кто уже изменил. Но выхода не было. Никаких мер личной охраны я не принимал. Никаких подготовительных действий на случай выезда из Гатчины не делалось. Для вооруженной борьбы нас было слишком мало - менее десятка! Уйти из дворца невозможно, - построенное Павлом I в виде замкнутого прямоугольника здание имело только один выход, уже занятый смешанным караулом из казаков и матросов. Пока мы рассуждали, как выйти из этого тупика, как выскочить из этой ловушки, явился один из высших служащих дворца с предложением помощи. По своим служебным обязанностям он знает тайный никому неизвестный подземный ход, который выходит в парк за стенами этого дворца-крепости. Но, чтобы пройти к этому тайнику, нужно ждать сумерек. Что же?! Если до этого времени ничего не случится, мы уйдем из западни этим таинственным путем. Ну, а если... Я прошу моих спутников не терять времени и спасаться по-одиночке сейчас же, кто как может.

Что же касается меня лично и моего юного адъютанта,, который и в этот час решительно отказался покинуть меня. то свою судьбу мы разрешили очень просто. Мы остаемся здесь в этих комнатах, но живыми предателям не сдадимся. Вот и все! Пока ворвавшаяся банда матросов с казаками будет искать нас в первых комнатах, мы успеем покончить свои счеты с жизнью, запершись в самые дальние. Тогда, утром 1 ноября 1917 г., это решение казалось таким простым, логичным и неизбежным... Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг в третьем часу дня вбегает тот самый солдат, который утром принес нам весть о Дыбенко. На нем лица не было. Торг состоялся, объявил он. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову! Для исполнения принятого решения, т.-е. для моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по-дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую секунду матросы и казаки могли ворваться...

Какова была роль в этом деле самого Краснова? В архиве ставки верховного главнокомандующего должен храниться краткий и красноречивый ответ на этот вопрос. 1 ноября генерал Духонин получил от Краснова телеграмму: приказал арестовать главковерха; он успел скрыться. Те, кто видел тогда ген. Духонина, рассказывают, что он, получив эту телеграмму, был уверен в том, что приказ об аресте был вызван моим намерением сговориться с большевиками... Соглашение казаков с матросами, казалось, решало вопрос окончательно и делало мое положение безвыходным. Но... случилось поистине чудо!

Я не считаю еще себя вправе подробно рассказать мой уход из Гатчинского дворца. Большевики еще у власти - люди еще живы... Я ушел из дворца за 10 минут до того, как предатели ворвались в мои комнаты. Я ушел, не зная, еще за минуту, что пойду. Прошел нелепо переодетый под носом и у врагов и у предателей. Я еще шел по улицам Гатчины, когда началось преследование. Шел вместе с теми, кто меня спас, но кого я никогда раньшe не знал и видел в первый раз в жизни. В эти минуты они проявили выдержку, смелость и самоотверженность незабываемую! Мои спутники, оставшиеся во дворце, все спаслись. Одни просто в суматохе, другие потайным ходом, - все ушли благополучно из слишком гостеприимного дворца... Когда на автомобиле я мчался по шоссе к Луге, оттуда к Гатчине подходили поезда с долгожданной нами пехотой...

Так блестяще была выполнена первая часть хитро задуманного стратегического плана "буржуазной" реакции. Руками большевиков Временное Правительство свергнуто, и ненавистный человек больше не у власти. Оставалось осуществить вторую главную часть - в три недели справиться с большевиками и установить в России здоровую, национальную, а главное, сильную власть... эти три. недели тянутся что-то слишком долго! 

Редактор Вячеслав Румянцев 20.06.2001


| Карта сайта| На первую страницу| Указатели |

ссылка на XPOHOC

Rambler's Top100 Rambler's Top100