№ 05'04

Эдуард РУСАКОВ

XPOHOC

Русское поле:

СИБИРСКИЕ ОГНИ

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

Вспоминая Астафьева

«Неудобный классик»

Чем крупнее писатель, тем больший дискомфорт он вносит в жизнь: будоражит читателей, дразнит критиков и собратьев по перу, раздражает начальство. Разрушает сладкие иллюзии и привычные мифы, произносит некстати горькую правду... И ведь никто его об этом не просит! А он вламывается в наш душевный уют, как слон в посудную лавку. Он не вписывается в наш игрушечный интерьер, как концертный рояль не вмещается в комнату гостиничного типа. Без больших писателей вообще живется спокойнее, это уж точно.

Помню, в застойно-застольные годы, когда повсюду красовались лозунги, прославляющие компартию, Астафьев не скрывал своего отношения к большевикам. А когда все мы дружно превращали Сибирь в «край высокой культуры», Астафьев опубликовал статью «Мусор под лестницей», где ткнул нас носом в этот мусор. Да и позднее, в бурные перестроечные и смутные постсоветские времена, Астафьев оставался «неудобным» и непредсказуемым. Он, конечно, мог ошибаться, но всегда дорожил своей внутренней свободой.

Кстати, много лет назад, выступая на встрече с читателями (было это, кажется, в краевой библиотеке), на вопрос «Как стать свободным?» он ответил: «Начните с того, что если вам не хочется улыбаться начальнику — не улыбайтесь».

Впрочем, читателям он тоже никогда не льстил, не угодничал перед ними. Не случайно поэтому и сегодня, даже после его смерти, можно встретить недовольных, разочарованных, обиженных им читателей — особенно из числа стариков, не согласных с оценкой их прошлой жизни.

Такие «неудобные» люди, как Астафьев, очень даже необходимы для поддержания в обществе должной нравственной атмосферы. Чтобы все мы, писатели и читатели, не расслаблялись, не забывались, не опускались. Чтобы хамы и интриганы вели себя хоть с какой-то оглядкой.

Рядовой Астафьев

«Успокоения хочется, хоть какого-нибудь успокоения. Но нет его даже во сне, и во сне мучаюсь я, прячусь от взрывов и где-то за полночь начинаю с ужасом понимать: это уже не та война, от теперешних взрывов не спрятаться, не укрыться...»

Эти слова из «Оды русскому огороду» запали мне в душу давно, еще задолго до знакомства с самим автором. А встретился с ним впервые я в восьмидесятом, на квартире у Ивана Маркеловича Кузнецова, бывшего врача и знаменитого красноярского книголюба (царствие ему небесное). Помню первое впечатление от Астафьева: сгусток энергии, страстность, порой нетерпимость, яркая резкость в суждениях.

В Писании сказано: будь холоден или горяч, не будь тепел. Большинство из нас, согласитесь, тепленькие. А тут — обжигающий кипяток. Крутой мужик. Многое в нем понравилось сразу, на многое душа откликалась безоговорочно — например, меня тронуло, как он истово декламировал стихи Фета, Гумилева (тогда еще, кстати, не «разрешенного»). Кое-что и смущало, например, грубоватые (вот уж точно — солдатские) шуточки. Некоторые оценки казались слишком категоричными, похожими на приговор. Но подкупало отсутствие равнодушия. И особенно меня поразило нестандартное, очень личное отношение Астафьева к теме Отечественной войны. Его тогдашнее утверждение, что это была «война двух фашистских армий», меня, помнится, просто шокировало...

Примерно тогда же я прочитал его «Пастуха и пастушку». Ничего более поэтичного, трогательного и трагичного о любви, погубленной войной, я до этого не читал. А позднее появился роман «Прокляты и убиты», по поводу которого высказывались очень разные мнения. «Поспорил я как-то с одним бывшим военачальником, — рассказывал мне Астафьев. — Он доказывал: мол, все не так было, совсем не такой была война... И ведь по-своему он прав! Я ему говорю: просто мы с вами в разных армиях служили, по-разному и войну видели. Я рядовым, из окопов, а вы...»

— А не обидно, что в звании вас не повысили? — спросил я как-то Астафьева в одну из давних встреч. — Все-таки, писатель с мировым именем, знаменитость — и рядовой солдат...

Он рассмеялся:

— Когда мой сын был совсем еще мальчишкой, то однажды спросил меня: «Папа, ты даже сержантом не был?» — «Не был, говорю, сынок. Рядовой я». А он в слезы. Обидно, что папка — простой рядовой...

Помню, тогда же я поинтересовался у Астафьева — необходим ли опыт войны для каждого писателя?

— Жизнь, проживаемая человеком, — и есть его опыт, — ответил Виктор Петрович. — Но самый тяжелейший опыт — война. И надо постоянно напоминать о ней людям, чтобы не забывали. А вообще, лучше и не думать, и не говорить, и не писать о смерти... Мысли прилипчивы! Пастернак говорил Евгению Евтушенко: «Вы, молодой человек, напрасно балуетесь со словом «смерть» — есть вещи, которых всуе касаться нельзя».

Он всю жизнь учился

Встретившись незадолго до 75-летнего юбилея, мы сразу договорились, что беседовать будем о жизни, о литературе, о чем угодно..., но только не об осточертевшей политике.

По поводу предстоящих юбилейных торжеств Виктор Петрович заметил, что заранее испытывает чувство неловкости — «возникает желание спрятаться». Но как тут спрячешься? То краевой семинар молодых писателей, то премьера балета «Царь-рыба», то турнир по футболу среди детских команд на «Кубок Астафьева».

— Удовольствие невероятное — смотреть на этих ребятишек! — признался он. — И что интересно — как только надели форму, так сразу и дисциплина — во! — как небо от земли... На мою шутливую просьбу «отчитаться» о том, что им сделано за истекшую «пятилетку», Астафьев перечислил три военных повести («Так хочется жить», «Обертон», «Веселый солдат»), которые исчерпали ту тему, что он намечал развить в романе «Прокляты и убиты». — Так что роман продолжать не буду, — сказал он. — Но, пожалуй, самое важное из сделанного за эти годы — это собрание сочинений в пятнадцати томах. Главное — сам все прокомментировал, теперь хоть не будут врать, — и он рассмеялся, а потом назвал еще несколько книг, которые вышли у него в России и за рубежом. — За эту же «пятилетку» церковь в Овсянке открыли, дважды провели «Литературные чтения»...

Тогда же я попросил его рассказать о начале творческого пути. Помнит ли он, когда впервые почувствовал в себе призвание писателя?

— Неосознанно — в детстве, в Игарке. Я начинал со стихов: «Игарка, Игарка, ты город полярный, на севере вырос среди холодов...» Ну, а если всерьез... Как человек долго унижаемый, я был всегда в себе не уверен, и писателем себя почувствовал, пожалуй, только на Высших литературных курсах, в 1961 году.

— А когда начали печататься?

— В 1951 году, в газете «Чусовской рабочий». А первая книга — «До будущей весны» — вышла в 53-м, это был сборник рассказов. Беспомощные, слабые рассказы... из них я обычно переиздаю только один рассказ. В Союз писателей меня приняли в 58-м году, после того, как в Свердловске была издана повесть «Перевал», а в Москве вышел сборник детских рассказов.

— Кого вы могли бы назвать своими учителями — и в жизни, и в литературе?

— Прежде всего, это Игнатий Рождественский, он рожден был поэтом, и меня очень многому научил. Позднее, в Перми — Борис Никандрович Назаровский, главный редактор книжного издательства, и Клавдия Васильевна Рождественская, секретарь местного отделения Союза писателей. Они меня опекали, поддерживали. Ну и, конечно, Александр Николаевич Макаров, которому я посвятил книгу «Зрячий посох».

На вопрос, не жалеет ли он, что не довелось учиться в университете, Астафьев искренне ответил:

— Жалею! Жалею, что не знаю иностранных языков, не получил настоящего образования... Я бы учился хорошо! Писателю надо обязательно знать два-три языка. Ощущение своей неполноценности, безграмотности — оно остается. Я страшно завидую молодым, которые имеют возможность учиться. А мне всю жизнь приходилось добирать самообразованием. Я до сих пор учусь на писателя!

— Кто из русских писателей вам наиболее близок? — спросил я и попробовал угадать: — Пушкин? Гоголь?

— Пушкин для меня — как воздух, которым дышишь. А Гоголь у нас до сих пор не прочитан, как следует. Грядущий век откроет его по-настоящему. Гоголь — это бездна! Вчера наткнулся у него в «Ночи перед Рождеством» на поразительную строчку, где летит Вакула, а навстречу ему — метла, «на которой, видно, только что съездила, куда нужно, ведьма»... Или в «Мертвых душах» — «взлетел петух с расклеванной до мозгу головой по причине волокитства»... Это же бесовство! Тут просто руками разводишь. Такое изощренное мастерство ошеломляет. Это уникум!

— Ну, а Чехов?

— Слишком тихий, интеллигентный. Чехов — не мой писатель. Я люблю ярких, броских, люблю бесовщину. Чехова легко переводить, Пушкина — труднее, Лескова — еще труднее... Гоголя — почти невозможно перевести!

В те дни как раз отмечалось столетие со дня рождения Владимира Набокова, и я напомнил Астафьеву его давний рассказ о посещении набоковской могилы во время поездки в Швейцарию.

— Да, лет пять назад я был на кладбище в Монтре, где он похоронен. Очень талантливый писатель, его «Лолиту» я читал с интересом. Но Набоков — тоже не мой писатель, чужой мне — своим эстетством, всем строем речи...

каждое мгновенье!»

Эти слова Киплинга он процитировал мне во время той же предъюбилейной беседы, когда я пытался добиться от него подведения каких-то итогов, пусть предварительных...

— Неблагодарность — самый тяжкий грех перед Богом, — сказал тогда Астафьев. — Приезжаю на днях в Овсянку, там все цветет... Весна, солнце, трава... За каждый прожитый день надо Бога благодарить. Не заболел — слава Богу. Дожил до утра — слава Богу. А уж до весны — тем более, слава Богу! Это мы, поганцы, портим мир, а сам мир не виноват, мир прекрасен. Хочешь, читай книги, иди удить рыбу, шишку бить... Чего проклинать-то? Мол, власть не та... Власть такая, как ты! А старость — обычное дело, чего ее бояться.

Самым счастливым днем своей жизни Астафьев считал тот зимний вечер 1939 года в Игарке, когда он, пацан, нашел на полу кинотеатра рубль — и смог посмотреть фильм «Большой вальс»... Казалось бы, что особенного в этой мелодраме? Но тому, кто хочет лучше понять Астафьева, я бы непременно советовал посмотреть этот фильм. Тем более, что писатель посвятил ему один из лучших своих рассказов.

А самыми несчастливыми он назвал те дни, когда умерли его дочери.

На вопрос, доволен ли он прожитой жизнью, Астафьев ответил:

— Хорошо, что не бездельничал, работал. Из безграмотного мужика куда-то продвинулся, занял свое место в литературе. И занял я это место своим трудом. Жизнь прожил не зря. У меня замечательная жена, которая никогда не требовала от меня больше, чем я есть. У меня есть мои читатели — знаю по письмам, по телефонным звонкам. Хочу написать новую повесть для детей, новую пьесу. Верю, что на бетоне должна родиться новая жизнь — она проникает и в литературу. Кстати, из благополучной жизни литература не рождается. А в России всегда хватало и страданий, и мук.

Слушая его, я мысленно соглашался, что судьба настоящего писателя — не фиеста, не праздник, а жестокая отрава, сладкая каторга, вечная душевная маета. Вспомнилась и народная примета: «В мае родиться — век маяться...»

Закат

Многим планам его не удалось осуществиться. Жестокая болезнь подкосила его, свалила в постель. Но и в эти трудные, самые мучительные для него дни Виктор Петрович продолжал вынашивать новые замыслы, все собирался начать писать повесть для детей «Приключения Спирьки», интересовался литературными новостями.

В отличие от многих наших писателей, тратящих свой талант на суесловие и политиканство, он продолжал работать, несмотря ни на что, даже во время тяжкой болезни.

Как раз в те дни в Иркутске вышла его новая книга «Пролетный гусь», составленная из произведений, созданных им в последние месяцы перед болезнью. Многие из вошедших в эту книгу рассказов рождены воспоминаниями о далекой войне. Особенно потрясает заглавный рассказ, «Пролетный гусь» — это трагическая история о людях, которые смогли выжить на фронте, но были погублены тяжелой послевоенной жизнью. Не очень утешают последние слова этого рассказа: «Может, и теплее будет им на другом свете, приветливее, чем на этом, давно проклятом и всеми ветрами продутом...»

Но даже эти рассказы Астафьева, несмотря на всю их горечь, пробуждают в читателе не отчаяние и тоску, а надежду. Особенно это ощутимо в таких его «затесях», как «Цена искусства», «Мелодия Чайковского», «На сон грядущий». Последняя миниатюра, больше похожая на стихотворение в прозе, заканчивается авторской благодарностью Всевышнему: «Спасибо Господу, что пылинкой высеял меня на эту землю, спасибо судьбе за то, что она сделала меня лесным бродягой и подарила въяве столь чудес, которые краше всякой сказки».

Незадолго до его смерти я посетил Виктора Петровича и был поражен тем, что, при всей его физической немощи, он сохранил душевную бодрость и жадный интерес к жизни. Он рассказывал мне о готовящихся к изданию его новых книгах, расспрашивал о новостях. Он был в курсе всех тогдашних событий, и его мнение, как обычно, не совпадало с общепринятым, с официальным. Так, по поводу террористических актов в Америке, которые ожесточили в те дни весь мир против исламских террористов, Астафьев заметил: «Простых людей, конечно, жалко, но неужели американцы думали, что им все сойдет с рук — и Вьетнам, и Ирак, и бомбежки Югославии?..»

Следил он, оказывается, и за местными событиями. Искренне порадовался в связи с выходом номера многострадального журнала «Енисей». И не я ему, а он мне увлеченно рассказал о только что прошедшем в Иркутске международном фестивале поэзии (как будто он сам там был! — хотя в дни фестиваля Астафьев был прикован к больничной койке). С явной симпатией он сообщил мне о посетившем его питерском писателе Михаиле Кураеве.

У Астафьева всегда было много друзей. Друзей настоящих, верных, не всегда с ним соглашающихся, но всегда готовых прийти на помощь. В дни болезни он очень скучал по Валентину Курбатову, с которым привык всласть общаться, «наговариваться впрок». Вспоминал о Никите Михалкове, сомневался в правильности идеи его нового фильма о Великой Отечественной войне («Зря он решил сделать фильм как продолжение «Утомленных солнцем» — это свяжет его с необходимостью использовать дочку, Олега Меньшикова...»).

Зоркий писательский глаз не утратил способности видеть зло и неправду и в эти последние дни его жизни. И для этого ему не нужно было выходить из дома. Так, он из окна своей комнаты приметил, как богатенькие жильцы после «евроремонта» вываливают мусор прямо под окна. Выслушав эту историю, я напомнил ему о его двадцатилетней давности статье «Мусор под лестницей». «К сожалению, статья та не устарела», — согласился со мной Астафьев.

Последний поклон

Никогда не забуду день его похорон.

В первый день зимы, под морозным пронизывающим ветром, тысячи красноярцев пришли проститься со своим земляком. С утра до полудня нескончаемый людской поток тянулся мимо гроба, установленного в краеведческом музее, под иконой Преображения Господня. В почетном карауле сменяли друг друга известнейшие люди края и России, политики, писатели, артисты. Жаль, не смогли приехать ни Александр Солженицын, ни Валентин Распутин, ни Василий Белов.

Все, кто хотел, смогли проводить Астафьева и в последний путь, в его родную Овсянку. Всем желающим хватило места в автобусах траурного поезда.

По причине большого скопления народа отпевание прошло не в ограде овсянкинского дома, как завещал Астафьев, а в деревянном храме, построенном благодаря его настояниям. Вместе со священниками пел и артист Алексей Петренко. И долго над притихшей Овсянкой раздавался поминальный звон колоколов.

Среди тех, кто пришел с ним проститься, были люди разных политических взглядов и пристрастий, те, кого в иной ситуации трудно было бы представить вместе. Как верно заметил Кирилл Лавров, «своей смертью Астафьев примирил всех нас». Об этом же чуть позднее, за поминальным столом, говорили и писатели Роман Солнцев и Владимир Крупин, представляющие разные, еще недавно противоборствующие творческие союзы.

Уже в первые дни после ухода Астафьева из жизни многие признавались, что только сейчас осознали, как велико было значение его живого присутствия. Даже не задумываясь над этим, мы жили с постоянной оглядкой на Астафьева, на его прямое мнение, на его пусть в шутку брошенное резкое, не лукавое слово, даже на его укоризненное молчание. А теперь уж, небось, воспрянут и графоманы, и мнящие себя гениями борзописцы — без Астафьева им легче будет убеждать себя и других в собственной гениальности. Окончательно обнаглеют и временщики-политики, стремящиеся превратить Сибирь в подвластную им колонию...

На кого вы покинули нас, Виктор Петрович?

Зима печали нашей

К нему при жизни всегда тянулись люди — кто за житейским советом, кто за литературной помощью, кто из тщеславия, а кто и просто из праздного любопытства. Политические лидеры искали у него поддержки (вспомните Горбачева, Ельцина, Лебедя и многих прочих), иностранные гости пытались через него постичь тайну «загадочной русской души» (хорошо помню, с каким жадным любопытством общались с ним немецкие писатели и переводчики), а бывшие солдаты-фронтовики, товарищи по оружию, делились с ним воспоминаниями и печалями.

И с каждым он был прост, оставался самим собой, не подстраивался под собеседника. И влюблял в себя многих, особенно же очаровывал людей художественного склада и женщин, хотя красотой, как известно, не отличался. Много раз приходилось мне видеть, как при его появлении радостно загорались глаза у сотрудниц музеев и библиотек, которых он не уставал нахваливать за их бескорыстное подвижничество («Вы же, бабоньки, героини! Вам каждой по ордену надо дать!..»).

Он очень любил своих друзей — писателей Евгения Носова, Василя Быкова, артиста Михаила Ульянова. С горечью и нежностью отзывался о Валентине Распутине, хотя в последние годы пути их и разошлись... Страстно любил он музыку, может быть, даже больше, чем литературу. Об этом свидетельствуют и его собственные признания, и дружба с музыкантами и композиторами, и многие страницы его прозы, пронизанной особой, астафьевской, музыкальностью слога, особым завораживающим ритмом. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть вслух любую из его «затесей»...

Художник слова, он тянулся к талантливым живописцам, таким, как Ряннель, Ряузов. И к Андрею Поздееву, который, конечно же, был далековат от него со своими формальными поисками, Астафьев относился с почтением. Кстати, при первом знакомстве в поздеевской мастерской разговорившиеся писатель с художником вдруг выяснили, что, оказывается, они оба когда-то учились в одном и том же ФЗУ на станции Енисей, и руки свои «украсили» татуировками там же, тогда же, в лихую подростковую пору...

Об ушедших из жизни нередко говорят: «отмучился». Так отмучился и Астафьев, но страдал он не за себя, а за всех нас, за каждого русского человека. Этим страданием наполнены все его книги. Этим и отличается он от таких новомодных писателей, как Татьяна Толстая, Борис Акунин, Виктор Пелевин. Все они — виртуозные стилизаторы и выдумщики, но их книги не трогают душу и сердце, а проза Астафьева обжигает своей живой, естественной, п р я м о й речью. На каждой его странице ощутима жгучая боль, боль за русского человека, униженного и безвольного, отученного от свободной жизни.

«Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности», — возмущенно писал он о своих соотечественниках, и эти его слова, продиктованные любовью и болью, многим почему-то казались «клеветой на русского человека». А ведь, если бы мы прислушались к словам писателя, то давно бы поняли, что сами, сами виноваты во всех своих бедах

Вот почему Астафьев с тревогой всматривался в будущее России. Он был лишен оптимистических иллюзий. Помню, лет за пять до смерти он признался, что хочет назвать третью часть своего романа «Прокляты и убиты» — «Доколе, Господи?!» Там он и предполагал поразмышлять о будущем родины... Но ведь так и не написал эту третью часть! И не потому, что не успел. Сам говорил, что отказался от этого замысла, когда понял, что все уже сказано в первых двух частях.

...Писатель успел все сказать, что хотел. И теперь нам осталось лишь вчитываться в его книги, вслушиваться в его голос, доносящийся из морозного тумана все глуше и глуше: «Кто утешит и успокоит нас, мятущихся, тревожных, слитно со всей человеческой тайгой шумящих под мирскими ветрами и в назначенный час, по велению того, что зовется судьбою, одиноко и тихо опадающих на землю?» Доколе, Господи?..

Написать отзыв

© "СИБИРСКИЕ ОГНИ", 2004

Оригинальный сайт журнала

 www.sibogni.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев