|
|
Геннадий Баннов
ПАРТИЗАНКА СИМОЧКА
Повесть
В последнее время всем Сочам и Адлерам с их сыроватой и душной жарой, c
переполненными людьми пляжами я предпочитаю отдых в Крыму и каждый год
дожидаюсь отпуска, ближе к осени, чтобы уехать куда-нибудь в Ялту, Алушту,
Судак, Феодосию ли — дикарем, и купаться там, и на песке играть в волейбол,
шахматы, а после обеда забираться в горы или шататься по базарам, слушать
говор собравшихся со всего света людей.
Когда говорят о Крыме как о месте отдыха, речь, конечно, ведут о южном его
побережье, культурном и освоенном, прикрытом с севера длинным горным
массивом и потому солнечном и благодатном. Северная же, большая его часть —
степная, с коршунами, орлами и сусликами — почти вся перекопана и вспахана,
засажена садами и виноградниками и обжита по всему степному пространству
деревнями и поселками. Эта часть острова далека от моря и обладает климатом
умеренным, скорее континентальным, и напрямую она связана больше с
центральным крымским городом — Симферополем.
Южное же побережье, обласканное посещением известных людей — царей,
полководцев, великих писателей, поэтов, художников, музыкантов, и
обстроенное сказочными дворцами, как нельзя лучше приспособлено для лечения
и отдыха.
Благословенный этот край всегда был населен. В незапамятные времена там жили
киммерийцы, тавры, скифы. Горная и прибрежная части населены были таврами, и
весь остров назывался Таврикой, потом — Тавридой. Занимались люди охотой,
рыбалкой, скотоводством. Рано берега Тавриды стали обживать славяне. Рядом
селились греки — основывали колонии, строили крепости и храмы. Они же
принесли сюда и христианскую православную веру. Потом побережьем овладели
римляне. В IV — V вв. Крым стал объектом византийской экспансии.
В XIII веке на остров вторглись орды монголо-татар — образовался Крымский
улус Золотой Орды, затем Крымское ханство, скоро попавшее в зависимость от
Турции. Оно постоянно нападало на русские и польские земли. С участием
донского и запорожского казачеств Россия повела борьбу за выход к морю, за
овладение Крымом, и к концу XVII века Крым был присоединен к России. А в
1784 году был заложен город-крепость Севастополь с Черноморской
военно-морской базой.
В шестьдесят третьем году я приехал в Крым позже обычного. Осень тогда в
Алуште стояла не в пример другим: малосолнечная, зябкая. Однако директор
палаточной турбазы уверял, что в октябре туристы всегда купаются, что,
возможно, из просторов Черного моря подойдут еще теплые воды, и тогда снова
начнется купальная страда.
Он так уверял нас, будто все хорошее у нас впереди, что мы тоже стали
надеяться и приготовляли себя ко всему доброму. А пока мы, четверо
обитателей палатки, с утра пораньше выходим в плавках на пустынный берег и,
прыгая по холодным голышам, подбираемся к прибою и идем дальше, дальше —
туда, где вода кажется нам теплей, и, окунувшись с головой, уплываем еще
дальше. Разгоряченные плаваньем и зарядившиеся энергией, прямым ходом
направляемся в столовую — и видим написанное крупными буквами объявление,
которое вывесил наш культработник Леша:
«Внимание! Сегодня в клубе турбазы состоится встреча с участником Великой
Отечественной войны, командиром ялтинского партизанского отряда Дмитрием
Гавриловичем Крапивным. Начало встречи — в 20 часов. После встречи — танцы».
Кивая на объявление, спрашиваем Лешу:
— Настоящий командир?
— У-у, еще какой! — отвечает. — За Ялту орден Ленина получил. Ездил в
Ленинград, там выступал по местному радио — люди плакали. А так-то он
простой и не хорохористый.
Вечером туристы собрались в клубе. Пришли пока не все, есть опоздавшие.
Командир, Дмитрий Гаврилович Крапивный, человек лет шестидесяти или около
того, явился вовремя. Он худощав, физически крепок, чуть повыше среднего
роста, в хорошо сидящей на нем военной гимнастерке без погон и регалий.
Прямые, с густой проседью волосы распадаются на два крыла, поправляет он их
прямо пятерней. Пока народ собирается, Крапивный, не вставая из-за стола,
негромко беседует с сидящими впереди: кто, откуда приехал. Узнав, что
большинство с Урала и из Сибири, сказал, что в годы войны были у него в
отряде и уральцы, и сибиряки. Крепкие ребята, терпеливые, надежные. Когда
перевелись в отряде продукты и начался голод — в заповеднике стреляли
оленей. Желудки южан не выдерживали такой еды — исходили поносом. А уральцам
и сибирякам хоть бы что: те приспособлены.
— С одним из них, сибиряком, мы и посейчас переписываемся и приезжаем друг к
другу в гости. Егор Лучинин — может, слышали? Был он моим помощником,
держался рядом, что ни поручишь — выполнит. Надеялся на него, как на себя…
Ну что, все собрались? — обратился он к отдыхающим через какое-то время. —
Вижу, собрались. Тогда начнем.
Из-за стола Крапивный не вышел, только поднялся. Как бы сверяясь с памятью,
говорил не спеша, и скоро вольные разговоры туристов прекратились сами
собой. Шли воспоминания о жизни в партизанском отряде: что было вначале, что
потом, когда стали прибывать бойцы из разбитых, предводительствуемых
Мехлисом войск. Приходили потом и от Петрова, из Приморской армии, с боями
пробивающейся и наконец пробившейся в Севастополь. Ну, те преодолевали
засады, разбивали выставленные навстречу заслоны, арьергардные части
отбивались от шедших по пятам немцев. Так что отряд с базой на сто человек
постепенно вырос до тысячи. В этих условиях в меру сил своих помогали
Севастополю устоять под натиском фашистов. Потом вели борьбу за выживание и
сохранение отряда. И, в конце концов, выполнили стратегическую задачу: за
три дня до эвакуации немецкого гарнизона из Ялты захватили ее и удерживали
до высадки советского десанта. Спасли от уничтожения дворцы и исторические
памятники.
Голос Крапивного был глуховат, но слова четки, ясны. На вопрос, что
запомнилось из самого трудного на войне, ответил: «На моей войне — голод».
Спросили: были ли в боевой истории отряда настоящие подвиги? Нельзя ли
назвать их героев?
— Были, много было. Одного я уже назвал — Егор Лучинин. Но больше всего
помнятся подвиги одной девушки — выпускницы севастопольской школы Серафимы
Храмцовой.
Он говорил, вновь переживая давно минувшие события, и переживания эти прямо
отражались на его лице.
1
Была она единственной дочкой военного человека и красавицы мамочки, повидала
много городов и поселков, куда отправляли отца служить. Последним местом их
обитания стал овеянный славой Севастополь. Жили на окраине, в глинобитной
мазанке с огородом в две сотки, с тремя яблонями.
Звали ее Серафимой, Симой. От природы были даны ей и румянец, и блеск в
карих глазах, и не было нужды в искусственных красителях. Среднего роста,
хорошо сложенная — одна из тех, еще не осознавших себя, красавиц, что своей
персоне не придают особого значения. В ней преобладало что-то
беззаботно-девчоночье, карие с озоринкой глаза обнаруживали больше
ребячества, чем кокетства. Увлекалась спортом: бегала, прыгала, стреляла из
малокалиберки; участвовала в художественной самодеятельности: на сцене
играла героинь — с переживаниями, иногда со слезами, и раскрывала себя с
неожиданной стороны, заставляя своих учителей и сверстников приглядываться к
ней и восхищаться ею.
Но поведением, на которое влияли и кочевая жизнь, и вечная тревога за отца,
военного человека, она казалась и старше, и опытней сверстниц, и озорной
блеск ее глаз нередко сменялся печальной задумчивостью. Головку с вьющимися
русыми волосами, казалось, окутывала какая-то тайна, разгадать которую дано
не каждому. Быть может, провидела она судьбу, ей уготованную?
В Смоленском сражении пал смертью храбрых командир Красной Армии Иван
Храмцов, Симочкин отец. Мама занемогла, что-то в ней надломилось — будто и
постарела сразу. Чтобы ее уберечь, понадобилась двойная, тройная забота.
Новенький аттестат зрелости положен был в дальний ящик стола. Сутки Симочка
делила на три части: работа в порту на талерном кране, сон и мама. И ничего
больше. Знакомые встречались нечасто: кто, как и она, ушел в порт, на
пристань, кто на завод, а кто и на фронт. Была у нее подружка Настенька,
вместе учились. Хорошо знала Севастополь, бывала в горах, но сейчас куда-то
запропала — потерялась из виду, и город для Симочки стал как будто чужим.
Прилетали вражеские самолеты, выли сирены, били зенитки. Случались над
городом и воздушные бои.
Потом началась оборона. После станет она и знаменитой, и героической, а
тогда — просто оборона. Суровая необходимость подчиняет людей своей единой
воле и длится бесконечно долго. Подружка ее Настенька объявилась неожиданно
— и позвала ее в горы. Звала как будто к себе домой — все у нее просто.
Нелегко было Симочке на это решиться. Но все-таки решилась. И собралась
уходить к партизанам.
Узнав о ее решении, мать тихо плакала и последнюю ночь не спала. И,
казалось, еще больше постарела, бедная! Но знала, что в суровое это время
Симочка не может поступить иначе.
К Севастополю с востока близко подступают горы, покрытые лесом, в этом
переходе к горам немцы всегда ждут нападения партизан. Дороги там не широки,
а порой и вовсе непроходимы — немецкой технике на них не развернуться. К
Севастополю вели заросшие густой растительностью балки, где партизаны,
особенно ночью, были невидимы — и нередко навещали город: принимали и
резервы, и оружие с боеприпасами, получали оттуда нужные сведения.
В горы, в отряд, и ушли Симочка с Настей. В партизанском лагере встретил их
деловой, видавший виды парень — Егор, как сам он представился, и препроводил
их к командиру, человеку немногословному, энергичному и подтянутому, зорко
приглядывавшемуся к новым бойцам. И вскоре начали подружки выполнять боевые
задания.
Тайными тропами, в одиночку или с провожатыми, пересекали они черту города,
являлись к мамам. Командованию оборонительного района несли важные
сообщения. Командир отряда на первых порах лично инструктировал их,
провожал. Был он серьезен, иногда и печален. Обстоятельностью в работе
чем-то напоминал Симочке ее отца. Говорил негромко и не спеша, и только по
важному делу. Прежде был он командиром заставы на границе, у Буга. Подружки
скоро узнали, что в начале войны он потерял семью: жену и дочку.
— Ну, с богом, девоньки, — сказал он им в первый раз, отправляя на задание.
— Перекрестили бы, — заметила Симочка, не глядя на него. И покраснела.
Школьный-то аттестат утверждал в ней зрелость материалистки.
— Прав у меня таких нету: состою в партии, — ответил он серьезно.
— Ну, поцеловали бы, тут никаких прав не надо, — хихикнула Настя.
— Вернетесь живы-здоровы — расцелуемся. Чего я вам и желаю.
На инструктажах всегда присутствовал человек по имени Илья Аркадьевич.
Внимательно слушал и пытливо вглядывался в каждого — будто что внутри него
хотел разглядеть, и на листочке все что-то записывал. И молчал, что у него
на душе — один Бог ведает. Как-то одного местного татарина, заподозренного и
в конце концов уличенного в связи с немцами, при всем честном народе, личном
составе то есть, этот Илья Аркадьевич расстрелял собственной рукой. Главное
ведь, как расстрелял — играючи, будто столкнул с дороги неодушевленный
предмет. Симочку затрясло тогда от увиденного.
Отряд вырастал. Девушек было уже человек двадцать, и еще прибывали. Работали
на кухне, стояли в секретах, ходили в разведку, участвовали в боевых
операциях. И тренировались — бегали, прыгали, бросали гранаты, собирали и
разбирали винтовки.
Егора в отряде все знали: был при командире, всегда при деле, всегда на
ходу. При встрече с Симочкой обязательно остановится, спросит о
самочувствии, поговорит. А то, бывало, исчезнет неизвестно куда, дня на
четыре, на пять, и потом появится снова. Встречи с ним заряжали Симочку
какой-то новой энергией. Радовалась, что он есть в отряде.
Немцы перекрыли все дороги и тропы, отрезали отряд от Севастополя. Не
хватало оружия, боеприпасов, медикаментов. И продовольствия. Трудно стало
пробиваться сквозь заслоны, на каждый выход разрабатывался план операции.
Давал себя знать начинающийся голод. В одном из боев как-то немецкий снайпер
ранил командира, Дмитрия Крапивного. К счастью, не тяжело: скоро поправился.
Выяснилось, что за командиром Крапивным охотились…
Однажды по оттепели, когда из-под снега высвободились дороги на перевалах, в
частности, открылся Ангарский перевал на трассе Симферополь — Алушта, с горы
Ивана Лысого заметили трехтонку. Это сквозь немецкий заслон пробился бывалый
водитель, красноармеец, пленный наш боец. Привез он в отряд полную машину
муки. Это было кстати. Все рассказанное им командиру отряда (а значит, и
Илье Аркадьевичу) секреты подтвердили полностью.
Все в отряде смотрели на Чубова этого, Александра, как на героя, не скрывая
восхищения. Лечили его травами, и он быстро поправился. По распоряжению
командира около его палатки появился наблюдатель. Значит, все-таки не до
конца верили. Проверить его биографию не представлялось возможным: родом был
с занятой немцами Украины, там служил, там и в плен попал. Командир и вечный
его спутник Илья Аркадьевич часто и подолгу беседовали с Чубовым и, когда
тот выздоровел, отправили с поручением в другой отряд, к Македонскому
(отряды тогда еще не назывались Ялтинский, Феодосийский, Симферопольский),
где и велели остаться.
Депешу Чубов доставил, а потом возвратился в отряд Крапивного. С ответным,
правда, письмом Македонского… У входа в землянку командира, не дожидаясь
обыска, отдал охране пистолет, подмигнул симпатичной девушке Симочке,
которую приметил с первого разу, перешагнул порог. Вдохновенный рассказ его
изобиловал деталями — одна другой интересней. В одном из аулов он пристрелил
полицая, на горной тропе разогнал обозников — мобилизованных немцами местных
мужиков, прихватил с собой спутанного по ногам живого барашка,
предназначенного для немецкой кухни, и еще лошадь, на которой и прибыл в
отряд. Говорил, что немцы везут боеприпасы по симферопольскому шоссе и по
параллельным дорогам, через Алушту и Ялту, к оборонительным укреплениям
морской базы, везут днем и ночью, так что если не зевать, то можно хорошо
поживиться.
Для командира сведения Чубова были не бог весть какими важными: отряд вел за
дорогами наблюдение, о чем-то необычайном тотчас сообщалось командиру
отряда. На дорогах устраивались завалы, взрывались мосты, в засадах
уничтожалась живая сила и техника противника. В открытые бои ввязывались
редко, но короткие схватки были не менее ожесточенными. Партизан спасали и
лес, и горы, и натренированные ноги. То была обычная жизнь отряда.
2
Выполняющими задания группами, как и отдельными разведчиками, Крапивный
руководил лично, не связанных с операцией в свои планы не посвящал. Нити
всей жизнедеятельности отряда, таким образом, целиком находились в его
руках. Порой у него не оставалось времени даже для сна. Спасал крепкий кофе.
Но зато враг не мог знать места и времени действий боевых групп: удары по
немцам были внезапны. Цена жизни командира Крапивного в глазах немцев
возрастала.
Отряд пополнялся личным составом и становился все более подвижным.
Комплектовали дополнительные группы, усиливали охоту за обозами, нападали на
занятые немцами хутора, на склады. Поддерживали связь и с другими отрядами.
Отходить приходилось с боями, иногда на захваченных машинах, лошадях.
Чубов был удачливым и умелым бойцом и все больше нравился командиру. Дельные
советы парня были как нельзя кстати. Но, судя по всему, Крапивный все же не
до конца доверял геройскому парню. А уж об Илье Аркадьевиче и говорить
нечего: он вообще никому, кроме самого себя, не доверял.
Как-то Илья Аркадьевич вызвал к себе Симочку. После нескольких ничего не
значащих шуток заговорил наконец серьезно:
— Серафима Ивановна, вам поручается архиважное, секретное дело. О нем не
должна знать ни одна живая душа, кроме нас с вами да Крапивного. Он-то,
Крапивный, против, он бережет вас: молодая, говорит, и… ну, и так далее. А
это нужно для победы, вы-то, надеюсь, понимаете?
Симочка ничего не понимала, хоть и старалась понять.
— Вместе с командиром Крапивным будете ходить на боевые задания.
Заметил Илья Аркадьевич, как встревоженно она на него поглядела, и понял:
уважает она боевого командира, пойдет за ним в огонь и в воду. Спросил:
— Слышал, вы хорошо стреляете? Ворошиловский стрелок, да? Папа, наверное,
вас обучал?
Сидела она сосредоточенная, только иногда бросала на него свой пронзительный
взгляд. А как заговорил о стрельбе, выпрямилась, стала смотреть в глаза.
— По малокалиберной винтовке у меня первый разряд.
— У-у... Вот даже как! А почему мы об этом ничего не знаем?
— А кто интересовался, кто спрашивал?
— Так вы, можно сказать, готовый снайпер! — Помолчал Илья Аркадьевич,
побарабанил пальцами по колченогому столику. — Ну, это как нельзя более
кстати… Чубова-то знаете? — спросил ни с того ни с сего. — Ну ясно, знаете.
Кто его, героя, не знает? Ушел от немецкой охраны, целую машину муки привез.
Отправили его в другой отряд насовсем, а он вернулся. А почему, я вас
спрашиваю? Наш отряд ему нужен. Ну, а зачем?.. И ведь понравился нашему
командиру, постарался. Уж не командир ли ему и нужен? А?.. Ну, вот и я не
знаю, и никто не знает. Так я вам приказываю: не за командиром смотреть, а
за этим самым Чубовым. Глаз с него не спускать. Но делать вид, будто вам до
него нет никакого дела. А в бою смотреть особенно! Ясна задача? Смотреть и
смотреть. И если он направит свой карабин на командира, — вы меня понимаете?
— то он, значит, и есть настоящий враг. Его тогда надо пристрелить
немедленно! Так сможете, я вас спрашиваю?
Страшно было то, что ей приказывали. И Чубов был ей страшен, он ей вообще
чем-то не нравился. Что, если прав в своих предположениях Илья Аркадьевич?
Ведь тот в самом деле может убить командира…
Симочка проглотила подкативший к горлу комок. Сиплым голосом выговорила:
— Смогу…
Из свалившегося как снег на голову приказа сознание ее выделило главное:
командиру грозит опасность и надо ее отвести. Тут Симочке сделалось холодно,
она вся напряглась, от исполнения приказа, однако ж, отказаться не подумала:
на войне не отказываются. Взгляд ее изменился, сделался как бы прицельным.
— Вот, Серафима Ивановна, распишитесь, здесь и здесь. И чтобы ни одна живая
душа об этом не ведала.
…События виделись как в тумане. На рассвете, измотанные, возвращались с
операции. Симочка едва держалась на ногах, а надо еще было поспевать за
командиром и Чубовым. Хорошо, что были ежедневные тренировки, а то бы хоть
плачь. Цокали копыта навьюченной лошади. Отяжелевшие ноги шедших сзади, по
распадку, спотыкались на ровном месте. Сказывались усталость, голод,
бессонная ночь и все пережитое. В группе был раненый — его везли на лошади.
На подходе к лагерю услыхали стрельбу: немцы неожиданно напали на отряд,
когда там почти никого не было, — по-видимому, бой завязали секреты.
Крапивный принял решение ударить по ним с тыла. Рукой показал: следовать за
ним — и легонькой трусцой побежал на выстрелы. Несмотря на смертельную
усталость, за Крапивным поспевала вся группа — в таких случаях появляется
второе дыхание. Позади командира держался сибиряк Егор Лучинин, за ним
Чубов. Симочка не отставала — боялась отстать! На ведущей к лагерю тропе
замечено было движение немцев. Крапивный, оставаясь на правом фланге, жестом
приказал развернуться. Симочка тут же заметила, что Егор Лучинин чуть
выдвинулся, оказался впереди Крапивного, Чубов же, наоборот, чуть сзади.
— Туда! — фыркнул в лицо Симочке Чубов, показывая рукой, куда надо
следовать. — Крутятся под ногами. Детсад развели, — процедил он сквозь зубы.
Немецкий резерв следовал гуськом вдоль тропы, не выходя на открытое место,
маскировался ветками деревьев. Крапивный махнул рукой — за нестройным залпом
взорвалась граната. Потом еще одна… Немцы залегли. Выстрелы слышались со
всех сторон, речь — больше немецкая. По одному, по двое немцы стали
отходить, отступать под прикрытием огня из автоматов. Стоя на одном колене,
Крапивный отдавал команды: подавлять огонь прикрытия! И преследовать,
преследовать!
Тут Симочка заметила в руках Чубова пистолет. «Почему пистолет? — ударило в
голову, — о нем же не было речи». Чубов пригнулся слегка, пистолет положил
на сгиб правой руки. Левша, значит! И прицелился… В Крапивного!.. Да, именно
в него!
Мелькнула мысль: не показалось ли ей? Ноги словно приросли к земле, глаза
застлал туман… Все-таки выстрелила из своей «тозовки». Не помнит, как это
произошло и вообще целилась ли. Пистолет Чубова звякнул о камни — оказалось,
пробила ему предплечье. Егор Лучинин, обернувшись, сразу все понял, в один
прыжок оказался возле предателя, стал заламывать ему руки. Чубов застонал,
заскрежетал зубами, опустился на мелкую осыпь под ногами.
Когда Егор вел Чубова мимо побелевшей от страха Симочки, тот процедил сквозь
зубы:
— Н-ну, кур-рва!.. Заработала ты на мне медальку… — Последние слова
выговорил после доброго тумака, которым угостил его Егор Лучинин за
оскорбление девушки.
Изо рта у Чубова шла кровь, он вытащил выбитый зуб и выбросил. Симочка
догнала Егора, попросила остановиться, извлекла из сумочки индивидуальный
пакет, достала йод, бинт, стала обрабатывать рану Чубова.
Рядом с ними никого уже не было: все преследовали отступающего врага.
Симочка бинтовала и хмуро выслушивала упреки в свой адрес:
— Дурочка ты, дурочка! Неужели я бы поднял руку на любимого командира? За
кого ты меня принимаешь?
Она, не отвечая, делала свое дело. Егор тоже молчал. Она чувствовала на себе
его взгляд.
— Стреляешь ты неплохо, — похвалил Чубов. — А могла бы и не попасть. Или
убить наповал.
— Все, можем идти, — она кивнула Егору, — к Илье Аркадьевичу. Доложу об
обстоятельствах ранения.
Раненого Чубова доставили к Илье Аркадьевичу. Выслушав короткий доклад
Симочки, он счел нужным пожать ей руку. И, не слушая объяснений Чубова,
зорко его оглядел с головы до пят…
3
Пока держался Севастополь, партизаны, сколько могли, тормозили продвижение
немецкой техники на дорогах, устраивали пробки и заторы. Добываемые ими
сведения о малых и больших передислокациях противника помогали командованию
Севастопольского оборонительного района разгадывать фашистские замыслы. К
весне обстановка ухудшилась. Чтоб окончательно прервать связь осажденной
базы с Большой землей, немцы усиливали давление на морские коммуникации и на
последний действующий аэродром у Херсонесского маяка: бомбили днем и ночью.
На трассе наших самолетов установили новые зенитные батареи. Летать стало
опасно.
Появилась и новая батарея в горах, где-то в районе дислокации отряда.
Командир Крапивный получил задание: срочно разыскать ее, определить
координаты. За три дня поисков разведчики обнаружили ее. Координаты передали
по радио на Большую землю.
Ночью в гавань Севастополя возвращался крейсер. В полученной на борту
радиограмме содержался приказ: нанести удар по указанным координатам.
Корабль приблизился к темному, словно вымершему побережью, из орудий
главного калибра обстрелял замаскированное место на возвышении. И
возвратился в гавань, в бухту Северная. После обстрела немецкая батарея
перестала существовать.
Много было на подступах к осажденному Севастополю искореженной немецкой
техники. Об этом в один голос рассказывали вернувшиеся в отряд бойцы. Лежали
во множестве и трупы немцев. По весне, когда все растаяло, из степи наносило
сладковатым, тлетворным запахом.
И все же сведения о Севастополе доходили нерадостные. Кольцо окружения
неуклонно сжималось. Гарнизон испытывал нехватку вооружения, боеприпасов,
продуктов питания, медикаментов. И хотя бойцы держались героически, в
решающий момент поднимались в контратаку — дрались, что называется, из
последнего, все-таки положение города с каждым часом ухудшалось. Наконец по
приказу Верховного в июле 1942 года Севастополь был оставлен. Заранее
вывезены были стратегические запасы, материальные и художественные ценности.
Эвакуировали высший и средний командный состав. Для младшего, правда, как
после отмечалось во всех докладных, недостало плавсредств… Что уж тут
говорить о рядовых бойцах? Расходуя последние боезапасы, они самостоятельно
организовывали очаги сопротивления, дрались до последнего патрона. Потом
уходили. Некоторые, пробиваясь в горы, наталкивались на непреодолимые
немецкие заслоны. Отдельным подразделениям, поддержанным партизанскими
ударами с тыла, удавалось-таки пробиться. Они пополняли собой партизанские
отряды, где и начиналась для них новая полоса борьбы.
Моряки, надеясь на поддержку с моря, отходили к нему с боями. Поставив
заслоны, они ночью что-то тесали, пилили, что-то сооружали и строили. А под
утро в одиночку и группами уходили от родных берегов в необозримую морскую
даль — на катерах, моторных лодках, шлюпках, шаландах, ладейках и плотиках
разных конфигураций. На рассвете серебристая гладь моря, если посмотреть с
высоты, пестрила разной формы предметами, так что рябило в глазах.
Картина печального исхода повторилась на следующее утро. И позже… Как сказал
Александр Твардовский:
Кому память, кому слава,
Кому темная вода…
Так завершилась героическая оборона героического города, защита которого
сыграла в войне немалую роль.
На командиров и личный состав партизанских отрядов тем временем ложились
новые задачи, среди которых была одна, не последняя по военному лихолетью:
до лучших времен — выжить!
За невозможностью реальной помощи отряду высылались инструкции: как из-под
снега добывать прошлогодние груши, выкапывать съедобные коренья, собирать
желуди и оставшиеся на кустарнике ягоды — кизил…
…Наконец завершилась тяжкая зима. На солнечном припеке появлялась
спасительная зелень, партизаны выкапывали корни одуванчика и лопуха.
С Большой земли пришло приглашение для командира Дмитрия Крапивного и Ильи
Аркадьевича: подкормиться, подлечиться, отдохнуть. Илья Аркадьевич быстро
собрался лететь, Крапивный отказался.
— А почему вы не летите? — спросил его Егор Лучинин.
— Я знаю, там будет кормежка, но я потерплю. Так уж воспитан: что выпадает
моему личному составу, то и мне.
Илья Аркадьевич вернулся посвежевший, полный радостных новостей. И с новым
приказом. По его словам, советское командование заинтересовалось личностью
военного коменданта Севастополя. Раздобыли его фотографию и анкетные данные.
Партизаны установили за ним наблюдение. Сносно говорящий по-русски военный
комендант Севастополя Отто Штейнгарт со своими и даже нанятыми русскими
сослуживцами был отменно вежлив: часто улыбался, смеялся, беседовал на
отвлеченные темы, неожиданно преподносил собеседникам свою незаурядную
эрудицию. Был молод, строен, и белозуб, и голубоглаз. Нос с нордической
горбинкой. Разговаривая с русскими, тщательно подбирал слова и выражения,
похоже, совершенствовался в русском языке. С пленными, однако, был жесток:
после допроса их, как правило, расстреливал. Ночью по его приказу патрули
стреляли в подозрительных людей без предупреждения — охраняли спокойствие
арийских военных: после боевой службы им полагалось отдыхать.
Но нет, не одна жестокость фашиста привлекла к себе внимание. Со дня сдачи
Севастополя советское командование не оставляло мысли о возвращении Крыма и
главной черноморской базы, заново укрепляемой фашистами и уже подготовленной
к длительной обороне. Надо было брать языка, сведущего в деле строительства
укреплений военной базы и города. Конечно, лучшего пленного, чем Штейнгарт,
трудно было и вообразить.
Так появился и вступил в фазу исполнения дерзкий план захвата самого
военного коменданта Севастополя.
Но был еще приказ, который привез с собой Илья Аркадьевич. О нем знали
только два человека — он сам и командир отряда. И обдумывали его выполнение.
Кого из девушек выбрать, как уговорить, убедить в необходимости принять
поручение. Одно приказание, нет, не годилось. По избранным кандидатурам —
спорили, возражали друг другу…
Симочку вызвали ночью. Не то чтоб не нашли для нее светлого времени, хотя,
чтоб справиться с навалившейся работой, командиру порой не хватало суток. Но
так уж всегда водилось перед отправкой на задание (а в том, что пошлют ее на
задание, она не сомневалась): меньше глаз — меньше разговоров, но больше
шансов вернуться. «Береженого бог бережет», — говаривал в таких случаях
командир Крапивный.
Симочка явилась собранная, готовая ко всему. И было в ней столько жизни и
обаяния, да и, прямо сказать, красоты девичьей, неотразимой, что затурканные
неисчислимыми проблемами мужчины вмиг подтянулись — и началось неосознанное
состязание в галантности. Мужчин было, собственно, двое: Илья Аркадьевич и
командир Крапивный. Илья Аркадьевич поднялся навстречу Симочке, подал руку и
выставил перед ней табуретку. На эту его резвость командир покачал головой.
Сам он уважал девушку и ценил. И любил, конечно же, как такую можно не
любить? Недавно ее представили к награде за спасение жизни командира — его,
Дмитрия Крапивного. Постоянно занятый, он находил время думать о ней: ее-то
из пекла готов был вызволить, а вот поди ж ты! — приходится посылать… как
раз в самое пекло.
Разговаривал он с ней как с девочкой, не осознавшей еще себя писаной
красавицей, и, конечно же, не думал за ней ухаживать. Говоря откровенно, он
и не умел ухаживать. Этой науке не был обучен. К тому же хранил святую
верность памяти погибших на войне жены и дочурки… Когда-то он после
окончания училища сразу примчался в родную деревню к своей строгой, с
детства нравившейся ему однокласснице и, набравшись храбрости, прямо с
порога предложил расписаться в загсе, чтобы тотчас же с ним уехать. К своему
удивлению, согласие получил безоговорочное.
О спутница жизни, русская женщина! Сильна же ты и в любви, и
самопожертвовании. В тяжкие годы ты, как надежда, как спасительный маяк,
светишь в ночи и душевным теплом своим согреваешь душу. От мужчин, достойных
и недостойных, от всех, какие водятся на Святой Руси, соблаговоли же,
русская женщина, принять низкий поклон!
О командире Крапивном Симочка думала как об отце родном: любила его и
была ему благодарна за науку жизни. Потому и задание Ильи Аркадьевича по
спасению командира отряда приняла безропотно. И любое задание командира,
любая его просьба находили отклик в ее душе. Но в последнее время стала она
задумываться и о сибиряке Егоре Лучинине, с которым свела ее жизнь в отряде.
О нем думала как-то иначе. Каждое сказанное между ними слово обретало для
нее, видимо и для него тоже, какой-то особенный смысл, а потому и холод, и
голод, и все неудобства партизанской жизни не то чтоб были терпимы и сносны,
но как-то отходили на второй план, а впереди виделось только радостное,
отчего сердце замирало и тихо трепетало, как будто не было вокруг ни войны,
ни невзгод.
Теперь же предстоял нелегкий разговор. Илья Аркадьевич улыбался, но улыбка
его и нервическое подергивание век сразу не понравились Симочке. Крапивный
же, наоборот, будто утерял слова нужные: молчал. Был печальней обычного и не
смотрел на нее. Невнимательно, с пятого на десятое слушая взявшего в свои
руки весь инструктаж Илью Аркадьевича, который то и дело напоминал ей, что
речь идет о выполнении приказа, за который все мы — значит, и вы тоже,
уважаемая! — отвечаем головой, она видела только Крапивного, своего
командира. Илья Аркадьевич видел и догадывался, из чего проистекает вся ее
невнимательность, и нервничал, и, казалось, терял терпение: карандашом
постукивал по столешнице колченогого столика… Да, ей надо было отправиться в
занятый немцами Севастополь. И, может быть, теперь надолго. Таинственность и
многозначительность недосказанного таила в себе что-то важное и,
по-видимому, очень опасное. В конце концов до нее дошло, что она должна
встретиться с комендантом Севастопольского гарнизона немцем Штейнгартом и
понравиться ему. Это в общих чертах.
— Понравиться и сблизиться, — повторил Илья Аркадьевич.
— Это от меня будет зависеть? — спросила она, подняв брови.
— От вас надо не так много: природа уже создала вас красавицей — это
главное, — заметил Илья Аркадьевич.
— Ух! Вам так кажется? А других на эту роль не нашлось? Сколько настоящих… и
у нас в отряде!..
— Дело даже не в том, красавица вы или нет, — в разговор вступил командир
Крапивный. — Но для этой роли вы, Серафима, подходите больше всех. Таково
мнение многих мужчин. Не исключая и моего помощника, Егора Лучинина, — счел
он нужным прибавить. И зорко посмотрел на нее.
Она вспыхнула и опустила глаза.
— Другое дело, справитесь ли вы с задачей, сможете ли. И захотите ли помочь
нам выполнить приказ.
Это говорил ей сам командир отряда. Что ему возразить? Какими словами
отказаться от задания?
— Да я еще не выросла. И нету у меня никакого опыта.
Крапивный подошел к ней. Погорячевшим лбом она прислонилась к груди
командира, ноги едва удерживали ее. Крапивный охватил ее плечи:
почувствовал, как она дрожит, и ему тут же захотелось скомандовать на всю
землянку: «К черту эту войну! Все к черту! Никуда ты не пойдешь, Симочка!
Садись вот сюда, к печке, грейся!»
Он налил ей и себе чаю. Пока пили чай, слышали ворчанье Ильи Аркадьевича, из
которого доходило лишь отдельное: «Сантименты!», «Нежности — при нашей
бедности!» — и так далее. Да и это плохо слышали.
Илья Аркадьевич заговорил срывающимся голосом:
— Так запомните, Серафима Ивановна: приказ должен быть выполнен любой ценой.
С вашей помощью Штейнгарт должен быть взят.
Обратила внимание на слова «любой ценой» и вместе с тем — на постное
выражение его лица: это же была обычная его работа.
— Лучше будет, если он с вами вместе куда-нибудь поедет, и мы заранее узнаем
об этом: куда, когда. Сообщить через связных. Действуйте решительно и смело.
— Илья Аркадьевич возвысил голос: — Да, если нужно будет, то и сблизиться —
идите на это! Тем более что как мужчина он, говорят, производит впечатление:
молод, красив. В приказе так и говорится: предусматривается возможность
сближения специально отобранной красавицы…
Звякнула упавшая на пол железная кружка. Симочка не подняла ее.
— Какая я красавица?! Кто вам это сказал?.. Вообще не смейте со мной
говорить в таком тоне! — Она побелела как стенка. И оглушила тирадой: — Не
вам судить, что делать русской бабе… во спасение Родины!..
И безудержно разрыдалась. Командир Крапивный укорил Илью Аркадьевича:
— Что же ты к ней в душу лезешь?!.. — Подошел к девушке и обнял ее,
успокаивая: — Это все и не обязательно, что говорит Илья Аркадьевич, не
желательно даже. Лишь бы приказ был выполнен.
4
Свершалось все, что было задумано. Симочка надела свои повседневные
мальчишечьи рубашку, штаны, кепку, в старую газету завернула и взяла с собой
выглаженные юбку и кофточку, еще модный берет, туфли-босоножки и, дождавшись
полночи, явилась в командирскую землянку, где ее ожидали командир Крапивный
и Илья Аркадьевич. Они шутили, поддерживали легкий разговор, но им это не
очень давалось — сковывала напряженность: знали ведь, куда посылают девушку.
— Главное, — командир говорил ровным голосом, — незамеченной вернуться
домой, к маме. А там уж родной дом, свой город. Там все потечет своим ходом.
Нелегко дается командиру этот ровный голос и спокойствие — Симочка по лицу
видит.
— Смелей и уверенней! — говорит Илья Аркадьевич, на прощание пожимая ей руку
и похлопывая по плечу.
Он не провожал ее — вернулся к столу, к бумагам, к керосиновой лампе с
абажуром. Провожатым был Егор Лучинин: шел впереди, останавливался,
всматривался в темноту, отзывался на голоса замаскированных часовых. Над
головой Симочки раздвигал свисающие ветки деревьев, особенно на спуске,
когда сходили в балку, где заросли были особенно густы. Егор шел медленно,
останавливался, прислушивался, показывал ей, куда ступать, чтобы не
захрустела под ногой ветка. Спустились в глубокий овраг и шли, шли в сторону
города. Потом, оставив ее одну, он выбрался наверх, и его долго не было.
Стоять одной в темноте было жутко: вздрагивала от каждой шевельнувшейся
ветки. Прислушалась. В городе лаяли собаки. Наконец вверху, на фоне все еще
(или уже) бледного неба появилась голова Егора в кепке. Спустился. Услышала
шепот:
— Нет никого. Но в городе движение — еще не спят. Придется здесь заночевать.
Сейчас отойду — ты приготовься. Спать будем не здесь, повыше. Там посуше. Я
буду с тобой рядом.
Поднялись. Там была густая трава. Он пригнул ветки разросшегося кустарника —
получилось что-то вроде постели. Знаком показал ей: садись! Сел и сам.
Придвинулся ближе. Подложил ей под голову свою руку. Это было вместо
подушки, и ей нисколько было не стыдно, что он подложил руку: легла на нее
смело; на плечо ей он положил другую руку — ему было так удобно. И пусть.
Она успокоилась и увидела наверху звезды, и ветка тальника перегородила
небо, разделила его надвое. И вдалеке слышался собачий лай…
На рассвете проснулась, вздрогнула. Огляделась: рядом никого. Егор,
наверное, куда-то ушел — не видно и не слышно. Где же он?.. Но вот хрустнула
ветка, Симочка обернулась: он стоит перед ней и улыбается.
— Как спала?
— Не знаю, — ответила. — Наверно, хорошо.
— Тебе сейчас надо умыться, переодеться, — он говорил шепотом. — Я тебе воды
принес — тут близко колодец. Вот, — протянул ей бутылку.
Пока она умывалась и переодевалась, он снова отлучился. И появился опять
внезапно.
— Вот, поешь, — протянул ей кусок хлеба и две вареные картофелины.
— А ты?
— Я не хочу, — помотал головой.
— Ну вот еще! Говорят, весело было нам — все делили пополам.
— Говорят-то говорят, но давай не капризничай. А это вот тетушка тебе
прислала, — протянул небольшую сумочку, по-видимому с продуктами.
И снова исчез. Вернулся, заговорил шепотом:
— Это место узнаю. Выйдешь из балки — тут улица Маячная. Сразу переходи на
другую сторону и иди к центру. А там сообразишь, где твой дом.
— Найду, — она кивнула.
— С немцами, если остановят, разговаривай приветливо, улыбайся. Рассказывай,
что ищешь работу. И где живешь, говори, рукой показывай.
Несмотря на напряженность момента, она нашла в себе силы улыбнуться.
— Пойду первый, осмотрюсь. Махну рукой — ты за мной. Пока я тебя подстрахую,
— он складывал в сумочку ее мальчишечью одежду: рубашку, брюки, теплую
куртку. — Ну, соберись с духом! Да все будет хорошо! И давай простимся… Вот
слышал, что ты сейчас надолго уходишь… Буду ждать тебя и думать о тебе. И
наведываться.
Он хотел сказать… Много чего хотел ей сказать. Например, что она давно ему
нравится, сразу понравилась, как пришла к ним в отряд. И что он
привязывается к ней все больше и больше. Но почему-то эти самые слова как-то
не сказались. Ни тогда, ни теперь. Ну, сейчас-то не место и не время,
конечно. Он только спросил, как инструктирующему положено спрашивать:
— Вопросы есть?
— Есть! — прошептала она, глядя ему в глаза. — Ты сказал: будешь
наведываться. Это правда? Правда, Егорушка?
Он кивнул — и обнял ее, и почувствовал, как она встрепенулась и прильнула к
нему. Поцеловал. Целомудренным поцелуем — в щечку.
— Ну, до лучших времен, Егорушка!
— С богом, Симочка! До лучших времен!
Она отвернулась. Пошла.
Он стал смотреть ей вслед. Вот перешла улицу, мельком, на один миг
оглянулась, не спеша направилась к центру города. И скоро, совсем скоро
потерялась из виду. Проводил, стало быть, задание выполнил. Но все смотрел,
продолжал смотреть туда, куда ушла, и чувствовал себя потерянным и
опустошенным. Вернется ли?
5
— Альфа! Альфа! — закричала Симочка, расставляя руки.
Собака бросилась ей навстречу, заскулила, метнулась к ней на грудь, облизала
лицо. Одной рукой Симочка гладила собаку, другой закрывала калитку. И пошла
к себе, пошла по дорожке к дому, который, казалось, подремывал без нее.
Альфа не отставала от нее. В окне какое-то движение: значит, мама дома и,
возможно, ее увидела. Скорей в сенцы. Мама охнула, обняла Симочку.
Всплакнула, конечно. И скорей на кухню — что-нибудь приготовить для милой
своей девочки.
— Мамочка, не суетись, я не голодная. Лучше посмотрим друг на друга да
поговорим. Все у меня хорошо, добралась нормально. Встретился патруль, я им
улыбнулась, сказала по-немецки: «Гутен морген», — и пошла. А там меня
опекают, заботятся, и командир у нас золотой. Почти как папа.
Еще раз они обнялись и, глядя друг на дружку, устроились на диване. С
состраданием, с нежной любовью смотрела мама на Симочку, в глазах у нее
стояли слезы и все тот же вопрос: надолго ли? Симочка пока ничего не
говорила, и мать не решалась ни о чем спрашивать, только смотрела, смотрела.
— Как ты тут, мамочка?
— Да как? Как все… Сидим теперь дома, в город редко…
— А немцы-то?.. Как себя ведут?
— Зверствуют… Особенно ночью: расстреливают прямо на улице. Хлеб — по
карточкам. Кто работает, получает восемьсот граммов. А ты — надолго ли? Или
с каким заданием?
— Ой, ну что ты, мамочка! Какое задание? Отпустили и все. Сейчас нет во мне
никакой нужды, — беспечно ответила Симочка. — Ты, конечно, никому не
сказала, что я была в отряде? Вот и не говори.
Но ее наигранная беспечность не обманула мать: поняла она сразу, что дочь
говорит неправду. Громко вздохнула:
— Я ведь все понимаю, доченька, подробности мне ни к чему.
— Ну и хорошо. А я пока отдохну, осмотрюсь, поговорю со знакомыми. И пойду
искать работу.
— Так сразу и работу? Кушать у нас пока есть что: картошка, яблоки, огурцы,
поспевают помидоры. Я горох посадила, фасоль. Может, скоро и своих дождемся.
А то на работу устроишься — ожидай тебя тут, трясись.
— Не трясись, мамочка, ведь я у тебя уже взрослая.
— Да уж, вон какая красавица! Всем на загляденье.
Они опять обнялись. Лицо Симочки пылало огнем.
Спать устроились на одной кровати. И говорили почему-то шепотом, и не спали
долго.
Оглядевшись, Симочка пошла искать работу. Зашла в порт, где работала после
школы. Люди были в основном другие, но встретила и знакомых. Говорили мало,
только глядели друг на друга. Может, приглядывались. Не обошла, конечно, и
немецкую комендатуру. Как местная, как немного умеющая печатать на машинке,
как немного знающая немецкий язык и, не в последнюю очередь, как совсем еще
юная русская красавица, была зачислена в штат комендатуры. Работа была
несложная: сходить, отнести, принести. Из комнаты в комнату, по коридору, на
второй этаж, где кабинет коменданта Штейнгарта. Ходила и по учреждениям
города. Доверили ей и машинку с русским шрифтом. Велели потренироваться, что
она с готовностью и делала. Немножко печатать ей доводилось еще в школе, но
здесь полагалось выслужиться, понравиться, и она старалась. Уставала
здорово: до дому едва добиралась. Через месяц стала печатать лучше, быстрей,
переводчики стали давать ей ответственные тексты.
Коменданта Штейнгарта она видела только изредка. А голос его слышала издали.
По каким-то дням он делал обход рабочих мест, разговаривал с работниками и
работницами, а ее как-то быстро обходил, не останавливался. Не замечал,
видно. Она стала сомневаться в себе, сердиться на Илью Аркадьевича и
командира Крапивного, называвших ее красавицей, стала раскаиваться, что
согласилась на роль… ну, соблазнительницы, что ли. Взялась не за свое дело!
Ладно еще в отряде не назначили никаких сроков… Ну что она может сделать? А
время-то идет…
Но однажды, как ей показалось, Штейнгарт все же заметил ее: проходя,
посмотрел, остановился. О чем-то подумал, прошел дальше. О чем думал? Что у
него на уме? Ну откуда ж ей знать?!..
Проходил и еще. И не один раз. Присматривался, шел мимо.
Но вот остановился возле Симочки:
— Ви Севастополь родиль?
— Нет, — ответила она.
— Давно жить в Севастополь?
— Три года. Приехала с папой, с мамой. Три года, — она показала на пальцах и
улыбнулась своей очаровательной улыбкой.
— По-немецки знайт?
— Плохо. Шлехт.
— Школя училь?
— Училась. Окончила десять классов, но по-немецки говорю плохо. — Опять
улыбнулась.
И снова он будто споткнулся об ее улыбку. Загляделся на волнистые русые
волосы, на элегантную кофточку, изящно облегающую ее стройную фигуру. Как бы
подчиняясь его воле, встала, поправила волосы, одернула кофту. С
достоинством на него поглядела.
Он положил ей на плечо руку, посмотрел долгим взглядом. И пошел. Пошел к
себе, на второй этаж.
Отто Штейнгарт показался ей не таким уж отпетым негодяем, каким она себе его
представляла. Внешне, по крайней мере. Красив той нордической красотой,
которой гордятся фашистские идеологи: высок, белокур, нос горбинкой. И
проницательные темно-голубые глаза.
Через два дня Симочку из общей канцелярии перевели в приемную, где уже
работала одна девушка секретарем-машинисткой.
— Прощайте, девушки, не поминайте лихом, — уходя, объявила она своим
товаркам по канцелярии.
— Прощай, Симочка, — чуть не хором ответили ей и пожелали всего хорошего. Но
кто же знает, о чем они в этот момент думали?
Штейнгарта теперь она видела чаще. Учтивость и галантность, кажется, были у
него в крови. Был он внимателен, но не назойлив, — и на том спасибо. Часто
вызывал ее к себе, давал поручения, иногда делал замечания. Замечания были
легкие, даже шутливые, она кивала, отвечала улыбкой, ошибки старалась
исправлять. Штейнгарт был доволен, улыбался, беседовал с ней на разные темы.
Однажды спросил:
— Сьерафим, ви знайт, што люччи русски царь был немец?
— Немка! Екатерина Вторая!.. Она была хорошей царицей.
Он улыбнулся, кивнул.
— Но лучший все-таки был Петр. Петр Первый! — возразила она.
— Ну н-нет, — улыбаясь, он мотал головой. — Петр воеваль швед, турки, Европа
училь работать. А Катрин… А Катрин делать Россий богаты, культурны,
цивилизован. Катрин воеваль Крым, Севастополь строиль. И военный корабли… О,
флот, да!
По истории была у нее пятерка, но, кажется, только сейчас услышала, что
Севастополь заложен и выстроен при Екатерине Второй.
— Ми побьедим. Ми будьем управлять Россий. Она будьет большой, великий.
Потому што ми любьим порядок, любьим дис-ци-плин. И торопьиться ми не будьем,
ми пришоль на ты-сяч лет. О свой-ём потомка цивилизован немец думай-ет
хорошо. Но штоб другой не покорил впервый руски красавиц, как это по-руски:
надо застольбить барышнь, х-ха, х-ха, х-ха-ха. — Он хохотал и, не скрывая
восхищения, смотрел на Симочку.
Сперва он относился к новенькой как победитель к пленнице, свысока,
покровительственно похлопывая ее по плечу, иногда улыбаясь двусмысленно. Но
было в этой девушке что-то особое, исходила от нее какая-то неизвестная
сила. Эта сила заставляла Отто Штейнгарта все чаще на нее заглядываться.
Взгляд его теплел, становился более внимательным и задумчивым.
Однажды он вызвал ее перед концом работы.
— Сьерафим, ви сьегодня, — говорил не спеша, проговаривал едва не по слогам,
— идет дома один… одна, шуть ни весь город. Тебья, вас будут остановить,
проверить документ. Много надо времь. Ничьего? Не страшно?
— Не страшно, я уже привыкла.
— Но можно возить машин.
Она засмеялась, махнула рукой, повернулась и вышла из кабинета.
Подвозить ее предлагал он не один раз, но Симочка отговаривалась — ходила
пешком. Мама, волнуясь, всякий раз встречала ее у калитки.
Но все-таки однажды поддалась Симочка на шутки и уговоры. Села на заднее
сиденье, смотрела прямо перед собой, головы не поворачивала — ей казалось,
что знакомые обязательно ее увидят, узнают и станут говорить: «Симочку-то
видели? Немецкий офицер подвозит домой!»
Мама ждала у калитки. Заметила: машина идет в ее сторону. Подойдя ближе,
сбавила скорость и на развороте остановилась. Оттуда вылез офицер, отворил
заднюю дверцу, подал руку барышне. А барышней той была ее Симочка — забота,
надежда, боль.
Разговора не получилось. На мамины расспросы Симочка отмахнулась: «По пути
подвез». Вообще сделалась задумчива, неразговорчива.
Лаской и шутками Отто Штейнгарт постепенно преодолевал сопротивление
девушки, все чаще подвозил ее на машине к дому, и мать, конечно же, не могла
не заметить перемен в дочери. Однажды не сдержалась, выговорила. Разговор
состоялся нелегкий, звучали в нем и высокие слова: «отец», «память»,
«Родина». Симочка отмалчивалась, так что, не находя других доводов, мать
заплакала. Дочь тогда обняла ее, и поцеловала, и приласкалась, как бывало
раньше, — совсем-совсем недавно! — и сказала едва слышно, шепотом, будто
могли их подслушать:
— Я у тебя советская, русская и горжусь этим. И никогда не буду другой,
слышишь? Но сейчас так надо, пойми меня.
Считай, и так много сказано. Ну да много ли надо, чтоб успокоить любящую
маму? И она успокоилась и вытерла слезы. Но однажды, когда Симочка принесла
домой свой служебный паек, в котором оказалась натуральная плитка шоколада в
красивой немецкой упаковке, мать сурово поджала губы и выговорила:
— Это может плохо кончиться.
Симочка закружилась около мамочки, заласкалась, только дочерние ласки,
казалось, больше не действовали. Да не наигранно ли было и само ее веселье?
Была ли радость ее подлинной? Матери ли не угадать настроения своей дочки?
— А наши вернутся — что будет? Об этом не подумала? А то и до наших еще… в
спину выстрелят…
— Ох, мамочка, родненькая! Что же ты так-то? Ну, за кого ты меня... — только
и вымолвила Симочка. И заплакала.
Ничего больше не прибавила, но мать поняла больше, потому что многое за тебя
договаривают слезы: обнявшись, обе выплакивали общее для них горе, и в этом
их единогласии она черпала какую ни есть уверенность.
После маминого предупреждения Симочка стала задумываться о своем поведении.
Хотя что она делала не так? Приказ и инструкции заставляли ее ходить по
лезвию бритвы. Знакомые встречались редко, да и кто же, какая молодежь
теперь осталась в городе? По ничего, казалось бы, не значащим деталям,
взглядам и вопросам этих редких знакомых, сослуживцев, а то и вовсе чужих
людей она делала заключение, что за ней в самом деле следят. Но кто, вот
вопрос. Идя на службу, со службы ли, иной раз вздрогнет и пугливо оглянется.
Помнились, конечно, мамины слова: «Выстрелят в спину…»
Не поощряя ухаживаний Штейнгарта, отчего еще большим он возгорался
нетерпением, она не могла и прервать отношений. Не раз говорил он с улыбкой,
что твердая ее неуступчивость совершенно напрасна, намекал, что
неуступчивость эта для нее добром не кончится… За легкими угрозами
Штейнгарта стояли не только слова, но и сила власти, — в этом она отдавала
себе отчет. Теперь едва ли не всякий день он выбирал время, чтобы на
служебной машине подвезти ее к дому, — при этом видела она себя пленницей,
далеко не хозяйкой положения: без права выбора.
С ужасом чувствовала она, как растет его решительность, его желание во что
бы то ни стало добиться близости. Всегда внимательный и предупредительный,
тут он весь как-то переменился: улыбался редко, легкий флирт ушел в прошлое.
Пакостно стало на душе, а что будешь делать, куда денешься?
Ну хоть бы весточка из отряда! Не говоря уже о помощи.
6
Как помощнику командира партизанского отряда, Егору Лучинину нередко
доводилось участвовать в допросах пленных немцев. Практиковался в немецком
языке, тренировал память. Доводилось общаться и с предателями. Враги России,
думалось ему, — не только отпетые негодяи, но и люди с отклонениями в
психике. Как не вполне ясное что-то тянет нормального человека послушать
бред сумасшедшего, так и его, нормального парня, сибиряка, тянуло наблюдать
за врагами с близкого расстояния. Еще в школьные годы мечтал он о схватке с
врагами Отечества.
Вырос Егор в Березовском районе, на Сосьвинской культбазе, среди гнуса и
комаров, на рыбе, на таежной дичи, на грибах да на ягодах. Знал радость
дружбы со сверстниками и совместные с ними отчаянные выходки, связанные
порой с риском для жизни (переплывали, например, судоходную реку Сосьву,
когда только сошел лед!). Были, конечно, и походы, и ночевки у костра, и
патриотические песни — все было, как у нормальных парней. Потом служил на
границе: служба эта доставляла много трудов, и хлопот, и опасностей, зато
дала бесценный опыт борьбы с врагом. Там сбылась его мечта — проявить себя
защитником Родины. Был награжден орденом Красного Знамени, дослужился до
лейтенанта. И удостоился дружбы известного едва ли не на всю страну
начальника заставы Крапивного, с которым в начале войны вместе отступали, в
качестве арьергарда прикрывали уходящие из-под удара части Красной Армии. В
Крымских горах вместе создавали партизанский отряд. Будучи доверенным лицом
командира отряда, Егор вслушивался в речь кровных своих врагов, постигал их
хитрости и уловки.
Знакомство с Чубовым было мимолетное. Тот поначалу казался Егору героем. И
сам старался произвести на Егора впечатление, сойтись, сколько можно,
коротко: пригодится потом, когда придется столкнуться на узкой дорожке. И
столкнулись — после меткого выстрела Симы Храмцовой. Ни слова не успел Чубов
вымолвить, ни выругаться от души — руки оказались заломленными. Чубов стонал
от боли, но, привыкший соображать в любой обстановке, думал: «Как
молниеносно действует, моргнуть не успеешь!..» Потом, проводя связанного
Чубова мимо восемнадцатилетней красавицы, главной виновницы срыва
злодейского замысла, Егор услышал, как он заскрежетал зубами и отпустил в ее
адрес гнусное ругательство. Егор и наградил его тумаком.
Лагерь был еще далеко, там бой заканчивался, бойцы были все впереди. С
Егором Чубов держался развязно, оборачиваясь, уверял его: бежать он не
собирается. Зачем? Надо же оправдаться перед командиром, доверительно
посмотреть ему в глаза. А заодно — и этой вот, красивой дурочке, — кивнул на
шагающую рядом Симочку.
А она ему еще сделала перевязку!
Да, он, Чубов, собирался стрелять. Но в кого? В командира, что ли? Чепуха
какая!.. И вообще какой он враг? Нашли врага… А вот потому надо ему позарез
говорить с командиром Крапивным… А сейчас развязать бы руки, конечно, ну
хотя бы ослабить малость…
В партизанском лагере Чубов был передан в руки Ильи Аркадьевича. Боясь
возможных пыток, он на первом же допросе признался во всех своих коварных
замыслах. Назвал и свое настоящее имя — Альфред Альбертович Левенберг, из
советских немцев. Заслан в отряд с целью убрать командира Крапивного… Не
убить, сказал помягче — убрать… И не один заслан: назвал имя недавно
прибывшего в отряд еще одного бойца Красной Армии. Выдал еще двоих,
засланных в другие отряды. Намекнул Чубов Илье Аркадьевичу и на Егора
Лучинина — только вскользь, вполнамека, так как даже не знал его настоящего
имени. Однако Илье Аркадьевичу, подозревающему всех и каждого, этого было
довольно, чтобы сибиряк Лучинин попал под подозрение. К тому же при дотошной
проверке, с запросом на Большую землю, выяснилось, что Лучинин — сын
высланных на север кулаков…
Как бежал террорист Чубов, осталось загадкой. Ночью камнем оглушил
часового и ушел. Как удалось ему это? И — левой рукой? Правая-то ранена! Той
ночью, когда бойцы возвратились после напрасных поисков беглеца, у командира
Крапивного с Ильей Аркадьевичем произошел крупный разговор. Упустить такого
опасного врага! Такую удачу кинуть коту под хвост! Зато своих всех Илья
Аркадьевич подозревает без меры…
Однажды, как всегда ночью, к командиру Крапивному был вызван Егор Лучинин.
Он заметил, что за последние дни осунулся командир. От недосыпу протирал
глаза и пил какую-то подогретую бурду. Кофе, должно быть. Или старый чай.
— Спал ли, Дмитрий Гаврилович? — поинтересовался вошедший.
— Ничего, Егор, живы будем — отоспимся, — неопределенно ответил командир. —
Зачем я побеспокоил тебя… — Встал, прошелся по землянке, от теплившегося
камелька до двери. Да нет, вроде был, как всегда, бодр, стало быть, Егору
показалось, что устал командир. Крапивный заговорил с легонькой хрипотцой в
голосе:
— Как тебе нравится эта история? Сбежал Чубов — слышал, поди?.. Ну вот.
Этого нам еще не хватало… Серафиму Храмцову только успели представить к
ордену за спасение командира, за выявление опасного врага. А уже приходится
ответ держать, теперь — за ротозейство… Надо же, раз выпустили врага,
кого-то наказывать!
— Ну не стрелочника же! — подлил масла в огонь Егор.
— Твой намек, Егор, я понял, да ведь он не подчинен мне, сукин сын! А писать
доносы — ну не могу я, не научен таким делам, понимаешь?
Егор покивал согласно: писать на сослуживца донос — для русского человека
последнее дело.
— Да и не по зубам он мне, если сказать правду. Наверху есть у него сильная
рука, мохнатая лапа, как говорят, ну, его и защитят. А тогда что?.. Вот
то-то и оно. Надо вместе работать, воевать, а не коситься друг на друга… —
Он встал, походил опять от печурки до двери. — А вот и дело, по которому ты
вызван. Ну, не наградили мы девушку, не смогли пока. Так зачем же ее еще
совать в пекло? Какая получается справедливость?
Это были отголоски командирского несогласия с каким-то приказом свыше и
решением на месте. Выходит, во исполнение этого приказа и этого решения
Симочка и направлена в Севастополь.
— Что-что? — Егор встрепенулся.
— Да, ты еще не знаешь! Но хоть заметил, что ее до сих пор нет в отряде?
— Заметил, — тихо отозвался Егор. Сообщение командира вызвало в нем дрожь и
неясную тихую боль.
Пояснил командир, где Серафима Храмцова. Егор встал. Снова сел, задумался. В
голову ему ничего не приходило, кроме ощущения жуткой опасности.
— Да ты же сам ее провожал. Она все еще там. За нас там она по острию ходит.
И выполнит приказ, можно не сомневаться — такие у нас девочки и мальчики. Да
только какой ценой выполнит? С нашей-то стороны как все это выглядит? Свою,
родную, отдать врагам на съедение… А мы, солдаты, защитники, будем у моря
ждать погоды, так?..
Лучинин шевельнулся, встал.
— Я пойду…
Хотя на душе у Крапивного потеплело, он не позволил себе улыбнуться. Положил
руку на плечо Егору:
— Сиди, отдыхай пока. Думай вместе со мной. Но, интересно, далеко ли ты
собрался?
— Куда пошлете, товарищ майор! Знаю, зря вы не вызовете.
— У-у, официально как: товарищ майор… Вместе же пуд соли съели.
— Это не имеет значения, Дмитрий Гаврилович. Я ведь подумал: этот гусь,
Чубов-то, он ушел ведь… в Севастополь он ушел…
— Я думал, ты о Серафиме вспомнишь, а ты вон о ком.
— О ней особо. Но там дороги их, похоже, пересекутся. И даже очень может
быть, потому что затаил он на нее злобу. Как она ему припечатала! Запомнил
на всю жизнь!
— Вот и я о том же думаю. Если говорить честно, сейчас над ней нависла
смертельная угроза. Илья Аркадьевич, правда, делает вид, будто не понимает
этого. А ведь он последний, кто разговаривал с Чубовым: о чем говорили? Я
далек от подозрений, но ведь террорист сбежал, и когда от этого наш человек
подвергается смертельному риску, то ничего нельзя сбрасывать, никаких
предположений. Вот и думаю: кого туда послать? Туда, где ни слова сказать,
ни лишнего шагу ступить? И так послать, чтобы в отряде ни одна душа не
ведала. Даже Илья Аркадьевич. С тобой хочу посоветоваться. Возложить ли на
тебя риск этот смертельный? По правде говоря, не много шансов оттуда
вернуться… Хотя бы и добровольно пошел.
Вскочил Егор Лучинин, щелкнул каблуками:
— Слушаюсь!.. Я хотел сказать: пойду добровольно. Обезврежу этого сукина
сына, спасу Серафиму.
— Ну, загорелся… Дело, конечно, настоящее, может, такое и случается только
раз, но хочу сказать, что все это для тебя ново. Главное, ты представляешь
ли, какие опасности тебя там подстерегают? На каждом шагу! Поверь: случись с
тобой беда, я себя всю жизнь корить буду. За то, что отпустил. Почти на
верную смерть отпустил, — закончил командир отсыревшим голосом и украдкой
вытер глаза.
— Зачем вы так, Дмитрий Гаврилович! Я же многое представляю, потому что…
Потому что к этому готовился. Да кое-что мы с вами уже проходили.
— Проходили, верно. В деле ты никогда не подводил: боец ты у нас с начинкой.
Но и жалко, и больно посылать тебя в пасть к фашистам…
— Я же добровольно, Дмитрий Гаврилович!
— А то, что твои родители были сосланы на Север Советской властью, тут наша
с тобой Родина ни в чем не виновата. Если ты этого и не осознал, то давно
сердцем почуял, поэтому я на тебя всегда полагался, как на себя… Так вот,
повторяю: никто знать не должен. Даже Илья Аркадьевич. Он-то тебя не
выпустит, потому что у него один только есть неподозреваемый — он сам.
Впрочем, будь моя воля, я бы и ему проверочку устроил на любовь к Родине…
Придет время — устроим… А теперь наша девочка там в опасности… Если бы не
этот приказ — не отпустил бы ее никуда. И тебе не надо было бы идти на
рискованное и опасное дело. Но, поскольку она уже там, нужна ей теперь
дополнительная поддержка. Пусть она тебя увидит, узнает, где тебя найти в
случае необходимости. К тому же от нее нет вестей: что с ее связным, где он,
жив ли?.. От тебя мы и будем знать о ее безопасности. Знает она тебя,
уважает, может быть, и больше, чем уважает. Увидит — подбодрится.
Командир положил перед Егором изрисованный лист ватмана с планом города,
придвинул коптилку — артиллерийскую гильзу, приспособленную для освещения.
— В случае чего пробивайтесь к балке, сюда вот, она глухая, надежная. По
обстоятельствам, конечно. И уходите. По службе на заставе знаю: отваги тебе
не занимать, но здесь она — не главное. Здесь нужны осмотрительность,
осторожность и ум. Сам знаешь, немцы не дураки, воевать умеют… О Чубове
скажу особо. Встреча с ним не то что не исключена, она произойдет
непременно, и дай бог сладить с ним. Но она может произойти в неравных
условиях, — командир вздохнул. — А если обнаружишь, что за Храмцовой следят,
тем более Чубов к ней прицепится, — знай: это беда. Убрать предателя с
дороги, чего бы это ни стоило. Чубов враг опасный: ловкий, коварный,
тренированный. Избегай встречи с ним, без нужды на рожон не лезь. Уж только
в крайнем случае. Имей при себе нож… Пойдете вдвоем, больше ни к чему…
Подбери парня, ты знаешь надежных. Потолкуй с глазу на глаз, чтоб никто и не
догадался, куда идете… Оружие и боеприпасы вам доставят, тут вот, в балке
будут, — командир указал на ватман. — Это уж будет на случай вынужденного
боя. На квартире у деда, где остановитесь, оружия не держать, чтобы никакого
риска. Думаю, двух дней на беседу и на сборы хватит. Больше нельзя, Храмцова
там в опасности: Чубов может на нее выйти … Мы будем следить, но на большую
помощь не рассчитывай…
Егор кивнул: понятно.
— А вот тут списочек, — Крапивный протянул Лучинину листок бумаги. — Здесь
названы агенты, посланные в феодосийский и симферопольский отряды. Да и в
наш, ялтинский, тоже. Чубов нам их выдал, и мы их арестовали. Но это на
всякий случай. Сам понимаешь.
Дни подготовки и сборов пролетели быстро. Командир простился с обоими
парнями, и они исчезли в темноте.
7
Домик, куда по одному добрались разведчики, был побеленной мазанкой, какие
встречаются на южных окраинах нашей необъятной страны. Стоял он в глубине
двора, за глинобитным забором, — такие в Средней Азии называют дувалами.
Суровый дед молча встретил их, сразу проводил в сарай, потом вверх по
лестнице — на сеновал. Дед ни о чем не спрашивал, только сразу предупредил,
что в случае чего он их обоих знать не знает и первый раз видит. Указал на
отдельный вход-выход, велел пользоваться им ночью или уж когда шибко
понадобится. Да и верно: к чему подвергать опасности старика, старушку и их
дочь и внучку? Им ведь тоже охота дожить до победы.
Всякий выход в город парни тихо обговаривали: держаться на виду друг у
друга, но поодаль, идти разными сторонами улицы. Вышли с утра пораньше. Из
этих двоих парней Сима знала только Егора Лучинина, а потому, пока он не
представит ей своего товарища, никому другому довериться не могла. Надо было
с ней встретиться. Вася Васильчиков, напарник Егора, бывал в Севастополе до
войны, приезжал посмотреть панораму Севастопольской обороны, и
ориентировался в городе плохо. Сибиряк Егор был здесь впервые, и город знал
лишь по схеме Крапивного.
Сейчас Севастополь был тих и суров, и опасен на каждом шагу. Симочку
встретили скоро — шла на службу. Увидела Егора — ресницы дрогнули. Подойдя к
ней, он шепнул:
— Буду вечером у Настиной мамы.
Расслышала — и сразу все поняла, умница. Еще сказал, что там познакомит ее
со своим товарищем. На всякий случай…
Она кивнула. Слова «на всякий случай» отразились на ее лице болью, это он
успел заметить. Не заметил только, что и о нем она успела подумать:
«Рискуешь жизнью, дорогой?.. Из-за меня?..» Ликующее сердце Егора готово
было выскочить из груди: придет к Настиной маме! Это уже удача!
Но дольше задерживаться возле Симочки Егору было нельзя: и лишней минуты не
должен был он маячить перед лицом врага. Возможно, что уже и привлек чье-то
внимание, наработанная интуиция указывала на какую-то опасность, и надо ему
было исчезнуть, уйти, нырнуть в любой переулок — лишь бы с глаз долой. К
спине, кажется, уже прилип чей-то глаз — аж спину жжет, сзади слышится
топот. Оглянуться — значит вызвать лишнее подозрение. Мозг лихорадочно
работал: куда свернуть? Знать бы город. Как Тюмень или Новосибирск,
например!
По мостовой мимо Егора процокала подковами запряженная в продовольственную
фуру на резиновом ходу мощная, с мясистым крупом, ломовая лошадь. Возница,
немец, чмокал и подергивал вожжами и, похоже, пребывал в отличном
расположении духа.
Да, его преследуют, в этом нет никакого сомнения. Ускоряющийся топот. Егор
прибавил шагу. Только не бежать! — скрыться все равно негде.
Э-э, да вот же она! Та самая дверь, которая ему нужна. И вывеска над ней:
«Зубопротезная мастерская». Если его «пасут», то за ним последуют, но тогда
к преследователю можно будет стать лицом к лицу. Через две наполовину
разрушенные ступеньки шагнул на крыльцо дома, выложенного из белого
плитняка. Распахнул двери, перед ним — сквозной коридор, надвое разделяющий
нижнюю часть дома. Справа две двери, слева одна и дальше — ведущая наверх
лестница. Коридорчик заканчивался тоже дверью, возможно, во двор. А если она
закрыта? Задержался, задавшись вопросом: куда идти? Прямо или наверх, по
лестнице? Двери слева вдруг отворились. Вставший на пороге усатый мужчина,
не вступая в переговоры, выразительно показал на дверь в конце коридора.
Показал — и тут же скрылся в своей мастерской. Тремя-четырьмя прыжками Егор
преодолел расстояние до двери и скрылся за ней.
Двор, куда он попал, был заставлен сарайчиками, в которых хранят дрова,
уголь и разную рухлядь, без которой можно обойтись да и свободно обходятся
люди. Окинул двор беглым взглядом, обратил внимание на какое-то углубление
справа, между домами. Тут же убедился, что это не углубление, а выход на ту
же улицу, по которой сюда пришел. Это был проезд наподобие тоннеля.
Спринтерским бегом одолел он пятнадцать-двадцать шагов, остановился
перевести дух. Услышал, как от внушительного пинка растворилась дверь, из
которой он только что вышел. Прозвучала отрывистая команда:
— Хальт! Цурюк! Нах хаузе цурюк!
«Жди, так я тебе и вернулся!» — мысленно усмехнулся Егор. Оказавшись на той
же улице, не раздумывая, направился в обратную сторону. С деловым и
озабоченным видом пошел он мимо спасительного крыльца, куда только что
вбежал, чтобы скрыться от преследования, мимо окон зубопротезной мастерской,
откуда явился ему добрый гений, пожилой этот усатый мужчина. Не поворачивая
головы, боковым зрением определил, что, приоткрыв окошко, за ним следят и,
возможно, улыбаются его удаче. Не выдавая спешки, шел быстро, не
оглядывался, чтоб не вызвать новых подозрений и как можно дальше уйти,
затеряться среди прохожих.
На противоположной стороне улицы показался невысокий паренек с поднятой
рукой, одетый в рубаху и шаровары портового рабочего. Это был напарник Егора
Вася Васильчиков. Егор знаком показал, что видит его, продолжал удаляться и
приглашал его следовать за ним. Остановился около небольших воротец,
заменяющих калитку, и оглянулся. Вася Васильчиков не заставил себя ждать:
одним прыжком перемахнул улицу, и оба скрылись за забором и воротцами,
прошли между домом и сараями, огородными межами вышли в новый двор и огород,
где работающая на грядках женщина подняла голову и без единого слова
показала выход на тихую улочку. Горожане будто сговорились помогать
партизанским разведчикам. Сзади, в том дворе, возможно, том самом, откуда
Егор благополучно ускользнул, раздалась автоматная очередь. Послышался
свисток.
Добравшись, наконец, до дедовского домика, они перевели дух. Вася спросил:
— Ну, как она? Придет к Настиной маме?
Егор кивнул.
— А тебе, по-моему, ходить не надо, это только гусей дразнить. Тот немец
узнает тебя по походке, — предупредил Вася. — Вот я проскользнул бы.
— Говоришь, по походке узнает?
— Конечно. Тебе бы переодеться, и ходить согнувшись, и держаться
помешковатее.
— Ну, задачек надавал, — Егор все же был доволен, что напарник у него думает
и предостерегает его. — Придется сходить к деду с бабкой, спросить, может,
есть какая старая одежка… А ты видел, как я оторвался от немца? А кто мне
помог, знаешь? Один человек, усатый зуботехник. Он указал двери, выводящие
во двор… Так, какие из этого сделаем выводы? — И сам же ответил на свой
вопрос: — А такие: люди готовы нам помогать. А мы этих людей знаем?.. Теперь
придется узнавать. Этому технику надо нанести визит. Сразу после встречи с
Храмцовой — это первое дело. Поговорить, кстати, и насчет квартиры. Надо
освободить деда от риска. По-моему, здесь не так уж спокойно.
К сараю подошел дед, поднялся по лестнице, сказал:
— Я там положил арбуз — поешьте, это ранний, — кивком указал вниз, под ноги
Васе Васильчикову, тот быстро нащупал арбуз и вытащил. — А тут, знаете,
подошел какой-то незнакомый человек, попросил напиться. И спросил, не
найдется ли места в доме? Родственница у него приезжает. Я говорю: «Нет». А
он: «Может, кто живет уже?» Так что имейте в виду…
8
«Буду вечером у Настиной мамы», — эти слова целый день звучали у Симочки в
ушах. Еще бы, ведь произнес их не кто-нибудь, а Егор Лучинин, когда на улице
вдруг встретились лицом к лицу. Едва не бросилась в его объятия и не
разрыдалась от радости. И он остолбенел — но только на одно мгновенье. И ни
слова больше, ни минуты задержки. Возможно, допускал, что за ним и, может
быть, за ней тоже, ведется наблюдение. Хотя у нее-то немецкое удостоверение.
Ушел своей дорогой — и даже не обернулся. Случайной будто оказалась эта
встреча, но слова были те самые, каких она ждала от него, как ждала и его
самого — долго-долго.
Рабочий день тянулся медленно. Томительно было ожидание вечера, минуты и
часы не шли, а ползли с черепашьей скоростью. Вот когда Симочка с особой
остротой ощутила свое положение пленницы. Но приходилось играть роль
добросовестной работницы. В конце дня не торопясь разложила по местам
бумаги, посмотрелась в зеркальце, причесалась. Сейчас была бы даже не
против, если бы Штейнгарт ее подвез. Но он был в отъезде. Пришла домой,
мамочке объяснила, что пойдет к Настиной маме: из отряда получены какие-то
известия. По глазам, по улыбке, по ее торопливости мама поняла, что Симочку
ожидает что-то радостное; мысленно она перекрестила дочку и покивала
головой: иди уж, иди.
Симочка пришла на Настину квартиру, расцеловалась с Настиной мамой.
Осмотрела комнату, заглянула на кухню, будто хотела кого-то увидеть. Егора
нигде не было. Заметив разочарованность Симочки, словно подслушав ее
переживания, Лидия Егоровна, Настина мама, положила ей на плечо руку:
— Не томись, голубонька, понапрасну. Придут они.
И точно — вскоре послышался вдруг стук в дверь. Стук был тихий, но
настойчивый, и повторился три раза кряду. Лидия Егоровна пошла открывать,
постояла, послушала. Когда стук повторился, спросила: кто там? Ответил
мужской голос, спрашивал Настю. Женщина впустила стучавшегося — это оказался
незнакомый ей молодой человек. Но сзади, за ее спиной, уже стояла
улыбающаяся Симочка — узнала и голос, и самого Егора Лучинина. Настиной маме
он пожал руку, а Симочку обнял.
— Спасибо, Егорушка. Не забыл, значит…
— Симочка! Да разве можно тебя забыть?.. Давай договоримся: когда тебе
станет трудно, скажи Лидии Егоровне. Я буду в городе, я обязательно приду!
— Под пули, что ли, полезешь?
— Просто так не полезу, а если будет нужно… Вообще — надейся на помощь, и
она придет.
— Встретиться с тобой, увидеться — это уже помощь. Во-первых… А во-вторых, я
по тебе соскучилась, да, да, Егорушка!
Он как-то неуверенно улыбнулся.
— А еще, Симочка? Что скажешь еще? — Он оглянулся на Лидию Егоровну, та
приняла это как сигнал — и тут же скрылась в кухне.
— Еще вот что скажу… У нас назревает какая-то поездка, в комендатуре о ней
говорят. Когда едут, куда — пока не знаю. Возможно, узнаю завтра… Ну, я рада
видеть тебя, хорошо, что пришел именно ты, с тобой как-то спокойнее.
И, увидев во взгляде его невысказанный вопрос, добавила чуть слышно:
— Меня непременно возьмут с собой…
На ее ресницах показались слезы — в порыве нежности он содрогнулся. И обнял
ее крепко-крепко.
Постояв с минуту, она осторожно высвободилась.
— Куда они едут, Егорушка, и когда — завтра скажу. Если что-нибудь не
помешает. Надо передать командиру отряда, чтоб приготовились. Об этом вся
моя боль: успеете ли?!
Он держал ее руки в своих, она, глядя ему в глаза, повторяла:
— Успеете ли?!
Говорила тихо, почти шептала, но в этом шепоте ему слышался крик о помощи.
Договорились о новой встрече на завтра. Егор встал, опять взял ее руки в
свои и посмотрел так, будто собрался поцеловать. Нет, не решился. Не то
время…
— Ну, как ты тут… держишься? Терпения-то хватает?
— Ушла бы, прямо сейчас!
— Потерпи еще. Немного осталось…
— Домой, в отряд хочу, — припала к его груди, тихо всхлипнула. — А ты
рискуешь. Из-за меня!
— Все мы сегодня рискуем. Крепись. И верь…
9
Штейнгарт вызвал ее к себе в кабинет. Пригласил сесть. Симочка опустилась на
венский стул, подобрала платье. Он вышел из-за стола, прошелся,
заинтересованно оглядел ее — и остался доволен.
— Превосходны барышнь! Отшинь превосходны! Доблестны официир и прекрасны
майн фройляйн — это, как руски говорит, два сапоги пара. — Смеялся
жизнерадостно, сиял белозубой улыбкой. — Сегодни я хотель видеть тебья
поблизко…
Симочка вопросительно подняла брови. Он продолжал:
— Есть много, как это?... Удивлени, да. Не надо удивлени. Жизнь есть постоян
движени, изменени. Сегодни я хотель говорить вам, тебье… Что говорить? Ви
есть хороши, нет, отличны барышнь. Красс-си-вая. Што надевайт — все карашо.
Узналь: ви есть внима-тель-на, ум-на работниц. Име-ешь кароши дюша. Потому
вас, тебья надо сберегать…
Она поправила его, он кивнул согласно:
— Беречь, да… В наши фатерлянд, в Германи, такой барышнь отшинь карашо
нужен. А в Россий юный красавиц остался оккупацион… Нитшего, ми о вас, о
тебье будем иметь забота. — Понял, что по-русски изъясняется не столь
изысканно, улыбнулся, попросил извинения.
Слова походили на признание, она впервые слышала такое от немецкого офицера,
всегда занятого каким-нибудь неотложным делом, говорящего коротко и
отрывисто. Теперь же и улыбался, и говорил как-то иначе, раскованней.
Случилась какая-то удача?
— Но теперь имеется вам превосходный… как это? Новость. По-да-рок, о! Этот
сурови город ви есть недоволен: глидьят людьи — барышнь и немецкий официир
вместе… Юнгфрау после немецки официир по-русски порядок принимайт за второй,
как это? Разрьяд… Сорт, да, сорт! Так ми будьем ехать други город. И море,
море!
Что он говорит! Город, рядом море, но в какую сторону? Берет с собой — это,
нет, не новость, хотя от сказанного мурашки забегали по коже. А когда? И
куда, куда? Она ведь так и не знает, куда!
— Я не знаю, смогу ли поехать. Мама больна. Майн муттер ист кранк, —
вздохнула она. Отговаривалась для виду болезнью матери, хоть и понимала, что
ехать ей все равно придется. Улыбаясь, Штейнгарт погрозил ей пальцем,
сказал, что маленькие хитрости могут закончиться плохо. Больна ли мама — это
можно проверить, но только он, Штейнгарт, не хотел бы к этому прибегать. Да
и не стоит отказываться от такой хорошей поездки, если даже маме в самом
деле нездоровится. Станет ли ей хуже, если дочка отвлечется от работы,
отдохнет?
— Едем в превосходны город Ялта! Замечательны отдых, море!
Заметив удрученное состояние своей юнгфрау, Штейнгарт старался ее успокоить
и развеселить: похохатывал, фамильярно похлопывал по плечу, а она
отворачивалась и лихорадочно думала: в Ялту, в Ялту! Но когда? Завтра,
послезавтра? Вечером, утром? Успеет ли сообщить?
Он уверяет, что эту возможность — великолепную возможность! — нельзя
упускать, ибо такое не повторится, потому что жизнь коротка, а на войне она
вообще может прерваться. Она сидит опустив глаза и еле заметно кивает
головой — дает понять, что внимательно слушает. Это ему нравится, приводит
во все большее воодушевление.
Симочка наконец решилась прервать его словесный поток. Слегка улыбнувшись,
совсем чуточку, спросила:
— Когда поедем? Надо переодеться хотя бы… — Провела ладонями по хорошо
сидящему на ней модному платью.
— Завтра. Можно надеть этот платий, карашо сидит на тебья.
— Утром прямо?
— После обед.
Ну, это уже кое-что. После обеда. Теперь надо попытаться изобразить радость
— пусть немного, но чтобы выглядело правдоподобно, дать ему почувствовать,
что он ей нравится, и она хоть самую малость, хоть чуточку, но влюблена же,
черт возьми! Так что когда, ища мысленно выход, Симочка печально
задумывалась, то тут же себя и ловила: начинаешь выходить из роли! Пугаться
— это выглядит даже естественно, но при этом — и несколько «радоваться».
Она еще находила возможным смеяться. Легко ли это, когда тебе хочется
плакать? А она смеялась, и слезы на глаза наворачивались, казалось, от
радости, и взгляд свой она устремляла на всесильного Отто Штейнгарта. Он был
польщен и не отводил от нее взгляда. И уверял ее в добрых чувствах своих и
намерениях, и сейчас это все так походило на правду!.. Конечно, вполне
возможны эти чувства и намерения — все мы люди, но в наших непримиримых
отношениях что же они меняют? Только когда-нибудь, в отдаленном будущем все
станет возможным, но сегодня нам не на чем примириться. Или это не известно
тебе, Отто Штейнгарт? Так думала она и улыбалась, смеялась, и зубы ее
обворожительно сверкали, и глаза искрились и плакали. Пожалуй, больше
плакали — от радости, как казалось Отто Штейнгарту, и он заглядывался на нее
и любовался ею.
От идиллического любования его оторвал телефонный звонок. Он прижал трубку к
уху, стал слушать. Что-то тихо говорил в ответ. Симочка делала вид, что
нисколько не интересуется разговором и вообще плохо понимает по-немецки.
Однако же то, что надо, понимала. Слова «Форос», «Алупка», «Ялта» дошли до
нее и подтвердили направление поездки. Значит — именно в Ялту. Не доезжая
ее, на берегу моря, сделают остановку. Закусят, выпьют, искупаются. И
заночуют. От того, что там должно произойти, — она представила: ночь,
палатка, она наедине с выпившим Штейнгартом! — содрогнулась, словно
замерзла, хотя в кабинете было не холодно — в открытое окно веяло теплым
морем.
Но что же ей делать? Кто может помочь, кто, если не Егор… Но он придет
только вечером. Если вообще придет… Она еще раз вздрогнула. Что успеют они
за одну ночь? Ну, и еще полдня?..
10
К двухэтажному дому, сложенному из белого плитняка, с крыльцом прямо на
улицу, на тротуар, молодой человек подошел не с той стороны, с которой
подходил первый раз, а с противоположной, рассчитывая, что неожиданное его
появление никому не помешает. Вот и крыльцо, и двери, и коридор, разделяющий
нижнюю часть дома надвое. И дальняя дверь в конце коридора, выводящая на
спасительный двор. Вот тут лестница на второй этаж. Но прежде всего эти вот
двери слева, с табличкой «Зубопротезная мастерская». Постучался. Вошел.
Жилое помещение из двух комнат с маленькой прихожей и небольшой кухонькой,
за которой в приоткрытые двери виден был бок обитого коричневым дерматином
кресла. И край стола, заложенного инструментом и различными приспособлениями
для упражнений с человеческими зубами. Лысеющий и немолодой уже, хоть
довольно еще крепкий на вид мужчина с аккуратно постриженными черными усами
показался в дверях горницы. При взгляде на незнакомца вопросительное
выражение на его лице медленно переменилось на выражение узнавания,
промелькнула и улыбка, упрятанная в усы.
— Добро пожаловать, юноша. Чем могу служить, позвольте полюбопытствовать?
Надо думать, вы ко мне не по поводу зубов?
Улыбка его — добрый знак. Широким, выразительным жестом хозяина он пригласил
незнакомца в светлую горенку. Жест был понятен и памятен, с молодого
человека напряжение спало, и ему сделалось легко, он даже рассмеялся:
— Вот. Угости человека обедом, он и на ужин готов пожаловать.
— Да, да, вижу, понял, что это вы. Узнаю. Садитесь, пожалуйста, — мастер
указал на кресло. — У меня здесь не маячат, сразу садятся. Ну, скажу вам,
юноша, наделали вы шума! Свистки, стрельба, беготня — все тут было. Был даже
кое-какой допрос. Я тогда хоть и переживал за вас, но все-таки с
уверенностью понял, что ушли вы от этих мерзавцев. Иначе зачем бы им
поднимать столько шуму-гаму?.. Вы знали расположение нашего дома, двора?
— Первый раз в городе…
— О-о, это похвально! И все у вас теперь в порядке?.. Вот и отлично, я так и
думал. Выходит, еще есть порох в пороховницах. Вообще — отдаю дань уважения
вашей смелости и сообразительности.
Посреди признаний во взаимном уважении молодой человек вдруг посерьезнел:
предстояло дело, не терпящее промедления. Обвел горницу и окно взглядом,
задержался на двери в другую комнату. Зуботехник понял значение взгляда.
— Там никого нет, мы одни. Пока одни. И, поскольку вы не просто так явились
ко мне вторично, то давайте-ка ваши вопросы. Время… — он взглянул на
настенные часы-ходики. — Пятый час, ко мне должны скоро прийти.
— Извините, не знаю вашего имени…
— Алексей Петрович.
— Ну, прежде всего спасибо за помощь, Алексей Петрович. И если уж поскорей к
делу, то есть к вам и еще просьба. В опасном деле мы поверили друг другу,
поэтому сейчас нам не до сантиментов. Мне нужно жилье. На одну или две ночи.
— Вы не устроены?
–Устроен, Алексей Петрович. Только возле дома появляются какие-то
подозрительные люди, приглядываются, прислушиваются. Не о себе беспокоюсь:
не хочется подвергать риску хозяина с семьей.
— Это хорошо, юноша!.. Хорошо, что думаете и о нас, о находящихся в
оккупации. Сейчас вот черкну записку. Два слова. Адрес лучше запомните:
Лабораторное шоссе, четырнадцать, Симагина Анна. Запомнили?
«Лабораторное шоссе, четырнадцать, Симагина Анна», — повторил Егор про себя:
не помешает, хоть на память не жаловался.
— Там начинается большая балка, Бамбора называется. И выводит она к горам,
почти к лесу. Вдруг понадобится… Еще вопросы? — Мастер был человеком дела,
спешил — это было видно по его лицу. Егор колебался: выложить ли ему свой
главный вопрос. Мастер понимал его нерешительность и, несмотря на дефицит
времени, терпеливо ждал.
— Вот еще что, Алексей Петрович, — решился наконец Егор. — Ваша мастерская,
похоже, одна на весь город… ну, в центре одна… Есть тут у вас один немец. Из
русских немцев, из советских. Офицер. В гражданской, возможно, одежде.
Альфред Альбертович Левенберг.
— Мне ничего не говорит это имя.
— Вполне возможно, — Егор кивнул. — И тем не менее, вдруг вы что-то узнаете,
увидите, когда придет… Он хорошо говорит по-русски, вообще сходит за
русского, но главное… Во рту у него золотой зуб, видимо коронка. А еще один
выбит…
Золотой зуб, коронка, выбитый зуб…Говоря об этих приметах, он надеялся, что
здесь их отметят профессионально. И надеялся не напрасно. Потому что слова
эти как будто подменили зубного техника. Пристально он поглядел на смелого
парня, которого интересует какой-то немец. Возможно, из его, Алексея
Петровича, пациентов.
— Постойте-ка, постойте, юноша! Как он выглядит, какой из себя? Молодой?
Старый? Средних лет, может быть? А ростом?
— Ростом чуть ниже меня, лет ему примерно столько же, сколько и мне.
Молодой, в общем. Я ведь тоже молодой, только сейчас мятый и небритый.
— Да что вы мне толкуете про молодость? Вы совсем еще мальчик… А волосы у
него какие? Цвет?
— Посветлей меня будет.
— А он, случайно, не раненый?
— Да, Алексей Петрович! В правую руку! — Егор вскочил.
Молча встали друг против друга, без слов понимающие один другого. Минуты,
впрочем, летели, время бежало. Не обидно ли было бы теперь не узнать самой
сути, из-за чего пришел к тебе, к старому, смелый этот русский парень?
— Итак, знаем мы этого немца — и вы, и я, — жизнерадостно подвел итог Егор
Лучинин.
— Да, но он русский… Или выдает себя за русского? Скажу вам, юноша, больше:
сегодня он у меня будет… Или завтра? Ну-ка, ну-ка… — Алексей Петрович стал
листать школьную тетрадку с записями пациентов, нашел нужное, подвинул ее
загоревшемуся какой-то идеей молодому человеку.
— Взгляните: не найдете ли здесь кого-нибудь из ваших знакомых?
Бегло пробежал Егор взглядом по аккуратно выписанным строчкам. На одной
споткнулся: Чубов! Александр! Он и есть! Не думал, что улыбнется удача.
Вот уж недаром вспомнил про золотой зуб! Он ведь, Егор, выбил ему тогда еще
один, когда он оскорбил Симу Храмцову — это тоже как не вспомнить?
Забрал у него из рук тетрадку Алексей Петрович, вгляделся в свои записи.
— Не знал, что он немец, спасибо за предупреждение. Кстати, придет он именно
сегодня. Во сколько же?.. Да, в пять вечера. Они точны, приходят к
назначенному часу. Так что, если захотите, можете с ним побеседовать. Только
не здесь, в другом месте, а то и на мою старую голову свалится горе…
— Здесь? Ну нет, что вы!
Уверенность пожилого мастера в том, что парню непременно удастся хорошо
«побеседовать» с этим немцем, замаскированным под русского, окрыляла и
самого Егора Лучинина. И все же что-то настораживало: по силам ли, ведь
командир настойчиво предупреждал: этот Левенберг — крепкий орешек! Получится
ли что-нибудь из этой затеи? И где это должно произойти? Тут ему прямо
увиделся давешний выразительный жест зубного техника, Алексея Петровича,
жест, указывающий на двери, что ведут на спасительный двор. Его будто
озарило: двор! Вот где — лучше не придумаешь!
Глаз не сводил с него Алексей Петрович, ожидал решения. Последней, может
быть, просьбы. Он верил этому парню и готов был помочь ему. Его и тревожило
что-то, неизбежно на него надвигающееся, — ну, время, например, летящие
минуты, которые могут теперь все прервать, и вдохновляла возможность участия
в каком-то важном деле.
На крыльцо тут кто-то взошел, отворил двери, сейчас и эти откроются…
Нет, не открылись. Этот кто-то прошел мимо. Свой кто-то. Поднялся по
лестнице на второй этаж.
— Алексей Петрович! — Егор встрепенулся, глаза загорелись. — Дорогой вы наш
человек! Вы оказали мне услугу, просто жизнь спасли, не знаю, как вас и
благодарить. Нельзя ли как-нибудь и еще одну, такую же, если не больше?
— Нет, молодой человек, если я спас вам жизнь, как сами вы признаете, то что
еще может быть больше?
— Конечно! Но не хочу говорить загадками. Вы, конечно, поняли, что я оттуда,
с гор, и этот Чубов, вернее Левенберг, тоже был у нас, работал под русского,
и ему верили. Пока не разоблачили. Но он ушел, ухитрился удрать. А для нас,
для отряда, это плохо. Я и пришел, чтобы спасти положение. Нельзя ли его
препроводить через двор как-нибудь, ну как меня тогда?
Алексей Петрович то ли не понимал Лучинина, то ли не поспевал за ходом его
мысли, — смотрел на него недоуменно.
— Как же это сделать? — сказал в раздумье.
— А вот как: после того как он к вам войдет, мы эти двери на улицу закроем.
Напишем: выход через двор, стрелкой покажем. Ну, крыльцо-то в самом деле
надо ремонтировать, а то ногу сломать можно. Вы его, конечно, проводите,
возмутитесь для порядка, что двери закрыты и что придется пациенту выходить
через двор. Лучшего места для беседы не найти. В любом другом нам не
избежать кровавой стычки, а здесь… Здесь попробую обойтись беседой, думал,
договоримся, есть у меня для него один аргумент. Человек он умный — поймет,
надеюсь. А вы здесь ни при чем.
— Что ж, аргумент — это убедительно. — Алексей Петрович в раздумье покивал.
В общем-то он согласен, куда ж деваться. Еще немного поразмыслил, возможно
обдумывая детали. Они с Егором, поглядев друг другу в глаза, пожали руки:
скрепили договор.
— Алексей Петрович, у вас, наверно, есть знакомые — молодые, боевые парни,
а?
— А как же. Не вы один.
— Сведите меня с ними.
— Хорошо. Они будут ждать вас у Симагиной Анны. На Лабораторном шоссе,
четырнадцать.
11
Двор тот же, расположение хорошо известно: рассмотрено, правда, в
экстремальных условиях. Дорожка от крыльца ведет к сараям, а если свернуть
направо, то откроется и дорога в проезд между домами, похожий на тоннель, —
тот самый, что помог Егору уйти от преследователя. Тому немцу и в голову не
придет, что преследуемый им наведается сюда еще раз, чтобы использовать этот
двор.
Егор внимательно оглядывал двор, стараясь запомнить его во всех
подробностях: в прошлый раз, в суматохе, подробности эти, видимо,
ускользнули от лихорадочно работавшего рассудка. Вот состарившийся тополь с
потрескавшейся и шелушащейся корой, с растопыренными во все стороны ветками
— от слегка позелененных листвой до совсем голых, почерневших от старости
сухих рогулек. Спинкой к стволу дерева прислонилась скамья, пожалуй, не
менее древняя, чем сам тополь, установленная досужими жителями еще в добрые
старые времена и обращенная к не существующему уже, истопленному в былые
годы деревянному столу. Напротив скамьи, на расстоянии, соответствующем
размеру стола, возвышался высунувшийся из земли большой обшарпанный камень,
на который одновременно могли усесться три человека. Нетрудно представить,
как когда-то здесь усаживалась компания взрослых мужиков играть в подкидного
дурака или забивать козла, а вокруг и чуть подалее — до крыш дровяников и
сараев — бегала, прыгала, играя и ссорясь, разновозрастная ребятня, и двор
переполнялся гомоном, криком и пением. А когда и плачем.
Стоя на крыльце, справа от двери, Егор терпеливо ждал появления одного
человека. И человек этот в конце концов вышел, и его здоровую левую руку
Егор взял мертвой хваткой, сжал слегка, так что Чубов застонал, и вынул из
его кармана пистолет. Повел в дальний угол двора и хриплым голосом
приговаривал:
— Иди! Не рыпайся! Сейчас сядем.
Сели лицом друг к другу. Они были сейчас одни в притихшем и настороженном,
словно вымершем дворе, куда слабо, иногда, правда, усиливаясь, доходил гул
улицы.
— Не дергайся, Алик. Ты, я вижу, не угомонился, а напрасно. — Лучинин
говорил мягко, хрипота проходила. — Мы с тобой молодые, нам жить, у нас все
впереди. Или я не прав?
Их было двое, два врага, подозрительных и настороженных ко всякому движению
сидящего напротив, ко всякому его слову. Правая, раненая рука Чубова висела
на темной тесемке, за левой Егор исподтишка следил. Но Чубов пока не давал
повода для беспокойства, тихо сидел на расшатанной скамье с искривленной от
дождей и времени спинкой. Егор — лицом к нему, напротив, на вросшем в землю
или, наоборот, на проклюнувшемся из земли гранитном камне. Отсутствующий,
употребленный на дрова стол создал порядочное меж ними пространство, и оно
было теперь опасной для них зоной. Оба, казалось, готовились к какой-то
дальней дороге, каждый к своей, и уж конечно присели совсем ненадолго. Чубов
казался вялым, безвольным, однако Егор понимал: сидел перед ним опасный враг
— сильный, ловкий, вышколенный, который и неповрежденной левой рукой
действует так же ловко, как и правой, и при нужде сумеет это доказать, как
доказал при побеге из партизанского лагеря, когда оглушил часового.
В смиренной позе Чубова, в его благодушной успокоенности теперь
просматривалась иная, главная пожалуй, хоть и скрытая сила: находился-то он
теперь не во вражеском стане, не в русском партизанском отряде, к примеру, и
был не столь безоружен, как когда-то, когда стоял напротив «беседующих по
душам товарищей», бесцеремонно его допрашивающих. Тут все наоборот. Стоит
ему обратиться по-немецки к любому солдату, заверни он в этот двор, хотя бы
по малой нужде… Да нет же, зачем-то он, Альфред Левенберг, нужен этому
парню, раз тот с риском для жизни проник в оккупированный город, разыскал
его и, опять же с риском для себя, пошел на контакт. Здесь, пожалуй, начало
какой-то большой игры. Вряд ли этот русский будет стрелять в него прямо тут:
он ведь не дурак, и жить ему еще не надоело. А что, если у него в кармане
нож? Наверняка есть, но пока он за карман не хватается. Нож он мог бы
пустить в дело и раньше, когда забирал пистолет. Нет, у него другие
намерения: у него к Чубову, то есть Альфреду Левенбергу, есть какой-то
разговор. Ну что ж, валяй, говори. Интересно, с какой целью ты сюда
пожаловал…
Пока Егор молчал, тишину Чубов заполнял словами; время работало на него —
спешить ему было некуда:
— Вижу, разведчик из тебя получился. По крайней мере, смелости тебе не
занимать, а для разведчика это не последнее качество.
Навязываемую им легковесную тональность беседы Егор принимал, казалось, с
легкостью, наигранное добродушие и тема беседы к этому располагали. На
похвалу Чубова ответил тем же:
— Ну, Алик, скажу по совести: и у тебя есть чему поучиться.
— Что ты имеешь в виду?
— Вырваться из лап такого живодера! Одно только это чего стоит. Но как тебе
удалось?!
— Это целая наука, парень. Тебе, смелому, не мешало бы ей поучиться. Я и
помог бы пройти ее, своей рекомендацией помог бы утвердиться в блестящей
профессии разведчика. — Случайным будто бы взглядом Чубов обнаружил явный
интерес собеседника к его словам и продолжал как ни в чем не бывало: — Как
видишь, я ничего не забываю — ни плохого, ни хорошего. На обиды твои,
скажем, на твой удар, не отвечаю. Во-первых, это было бы мелко, потом война
не игрушки… Да и девчонка твоя, думаю, стоит такого удара. Красавица... —
Чубов опять отметил, как при этих словах заблестели глаза собеседника. — Мне
ли этого не понимать?
«Симочку он не встретил», — подумал Лучинин.
— Одно тебе, да и всем русским, надо осознать: зачем защищать советскую
власть? Что она вам дала и дает? Что вас под большевистско-иудейским ярмом
ожидает? Придумают еще какой-нибудь «изм»: у них деньги — развалят Россию
окончательно, как развалили Вавилон, Рим, Византию; как четыреста лет
владычествовали над Испанией; как потрясли своими революциями Францию,
Германию, Австрию, Венгрию — всю Европу! Ведь вы, русские, — великая нация.
Кого вы посадили себе на шею?!
«Не видел ее, не встретил!» — колотилось сердце Егора.
— Что, например, дала тебе советская власть? Лично тебе?
— Как что? В школе учился… бесплатно. В техникуме еще платили стипендию.
Чубов, кажется, ожидал такого довода, заговорил уверенно, горячо:
— В школе учился! Из тебя, из меня, из всех нас делали работников — куда мы,
безграмотные, годимся? И легче нами управлять, когда писать, читать умеем, —
через книги, газеты, радио. Заметь: я и себя не исключаю, тоже в советской
школе учился, и тоже бесплатно… Ну, когда они у вас укрепятся, ваши
правители, они школы сделают платными, и техникумы, и институты. Уж ты
поверь мне, я ведь с тобой говорю как свой со своим.
— Как волка ни корми, он все в лес смотрит, — буркнул Егор.
— Пусть я стал волком, но я, как и ты, был пионером, носил красный галстук.
Чему нас учили? Кого нам ставили в пример? Павлика Морозова, который заложил
своих?
Чубов помнил, что когда-то говорил этому парню, Егору, которого, в общем-то,
не уважал, но относился к нему как к будущему разведчику. Говорить пришлось
в неподходящий момент — когда его, связанного, конвоировали. Теперь совсем
другое дело.
— Есть у нас специальные школы, для разведчиков.
— Это в вашей Германии? — слово «вашей» Егор выделил.
— Они на территории вашей России, — Чубов ответил тем же, тоже выделил это
слово. — Имеются, и не одна. И учат тому, о чем ты пока не имеешь
представления.
— Хочешь сказать, что мне уже можно ехать и поступать, если захочу? С ходу,
не возвращаясь домой?
— Погоди ехать-то, ишь обрадовался!
«Нет, не видел он ее», — опять подумал Егор и шумно вздохнул.
Удивляли Егора просторечные словечки Чубова — ну да, он ведь вырос среди
русских пацанов, перенял хлесткую разговорную речь, не растеряв и элементов
литературной. Ухитрился при этом не воспринять ни навязываемого коммунизма,
ни преданности государству Российскому. Остался немцем, каким был по
рождению.
— Сперва ты должен вразумительно ответить: зачем ты сюда пожаловал, в эту
крепость на Черном море, которую мы у вас отобрали.
— Отобрали…положив на ее окраинах десятки тысяч солдат, — договорил Егор.
— Да, положили. Это война. Но не об этом сейчас речь. А кто послал тебя
сюда? Илья Аркадьевич? Или Крапивный? С каким заданием?.. Поверю я твоему
рассказу — тогда, думаю, поверит и мое начальство. И вот тогда уж… Но и
тогда, и опять же в первую очередь, надо, чтоб ты понял, что Красная Армия,
которая защищает власть большевиков, тебе не нужна.
— А присяга? — спросил Егор.
— Присяга! В своей стране русские, как чужие! Это хорошо или плохо, я
спрашиваю? Чтоб тебя не посадили в каталажку, ты должен скрывать свое
происхождение, а не гордиться им. Высшее образование, карьера — кому это
светит, русскому? Оглянись-ка вокруг: в вашем интернационале кому хорошо?
Для кого всё?.. А ты — присяга… Вот когда обстоятельно разберешься в этом
вопросе, тогда тебе и карты в руки, тогда и разведчиком можешь стать.
Настоящим! Профессионалом! Не всякому желающему открыта туда дорога, а
только таким вот… союзникам, как ты да я.
— Ну, ты загнул! — Егор удивился. — Так мы союзники? С фашистами?
— С немцами.
— М-м-да-а! — выдохнул Егор. И заговорил в раздумье: — От фашистов вы сами
скоро будете открещиваться: столько бед они натворили на земле. Но вот уж и
мы, по-твоему, стали союзниками тех, кто нас убивает и вешает. Спокон веков
немцы шли на нас крестовыми походами, огнем и мечом всё уничтожали. Но,
слава богу, были у нас полководцы, которые топили их в озере и убивали на
полях сражений.
— Это история, — перебил Чубов. — Потом разберемся что к чему.
— А пока отдать вам Россию?
— В семнадцатом году вы ее так и так потеряли. Уж мы-то с вами все-таки
христиане.
— Вот именно — все-таки. — Егор опять вздохнул. Изображал он из себя
колеблющегося, якобы давал себя убеждать. Изображать это было не так уж
трудно. — Насколько я знаю, ваш Гитлер не верит ни в бога, ни в черта, и
вас, немцев, это нисколько не беспокоит. Да и в нас уже ничего христианского
не осталось.
— Это все для истории. А немцы и русские всегда были и будут.
— Если только нас с вами еще раз не столкнут. — Егор бросил это мимоходом,
это не было предметом разговора. Но реплика его все же не затерялась в
словесном потоке, остановила Чубова. Он пристально посмотрел на Лучинина: «А
ты не так прост, Иванушка-дурачок, ох непрост!..» И продолжал свое:
— Взять, например, разведку. Разведчики — уважаемые из уважаемых, правильно
я говорю? И ты им будешь, если, конечно, пройдешь чистилище. Но сначала
ответь мне на вопрос: зачем пришел сюда? От этого будет зависеть твоя жизнь.
— А ты, Алик, имеешь право меня допрашивать? Значат ли что-нибудь для немцев
твои рекомендации? Если значат, то кто ты?
— Кто я? — усмехнулся Чубов. — Немец прежде всего. Этого достаточно, чтоб
мне доверяли.
— Но как же немцу удалось выскользнуть из наших рук? Да еще безоружному,
раненому?
— Вопросы, друг, — это неплохо, но не на все можно ответить. Одно скажу:
ваши правители обязательно вас предадут. Зная это, можно спрогнозировать их
действия и на сегодня, и на завтра. Так что головой надо работать, парень,
руками и дурак сможет. Ну, а теперь говори: кто послал тебя, с какой целью?
— Ты много хочешь знать, но тебе ответ будет один: к тебе шел, лично к тебе.
— Зачем? — вопрос у Чубова-Левенберга вырвался сам собой. — Чтобы убрать?
— Не обязательно. Но ты должен мне помочь, — членораздельно выговорил Егор.
— Предчувствую, что будем мы работать вместе.
— Вот как! Я с тобой деликатен: просьбу твою… поручение твое даже не называю
нахальством. И не так груб в обращении. — Чубов намекал на первую минуту их
встречи, когда Егор взял его мертвой хваткой, так что из глаз посыпались
искры….
— За грубое обращение прошу извинить, но, поверь, был вынужден прибегнуть… —
он не сказал «к насилию», но подразумевал это.
— И все-таки: что тебя привело сюда, интересно знать? — Чубов был
неотступен.
— Повторяю: ты должен нам помочь.
— Так уж и должен? Именно вам? — в глазах Чубова промелькнула лукавинка, за
которой угадывался колкий интерес разведчика.
— Да, нам, Алик. — Егор понял ход его мысли: «Ему что-то известно…» — Нам
нужен один человек. Немец. Высокопоставленное лицо.
На краткий миг взгляды их встретились.
— А если я не отзовусь, не помогу? — Что-то Чубов предполагал, о чем-то
догадывался.
— Отзовись. Сознательно, без нажима. Ты ведь не хочешь угодить в гестапо,
верно?
— Ну уж! Как будто тебе это не грозит.
— Грозит и мне, к сожалению. Да ведь ты свою жизнь ценишь дороже моей. —
Егор пристально посмотрел на Чубова, кивнувшего утвердительно. — Так что
успокойся, не нервничай. Беда к тебе придет в крайнем случае: если я по
какой-нибудь случайности попаду к вам в лапы. Мне будет худо, Алик, знаю, но
и тебе я тогда не позавидую. Ведь ты выдал своих напарников. Пришли они с
таким же заданием, какое было и у тебя. В наш и в другие отряды. И взяли их
на основании твоих показаний. Вот их имена… — У Лучинина в руках шелестел
разворачиваемый лист бумаги. Под опущенными веками глаза Чубова горели
лихорадочно, ему казалось, будто на него накатывало что-то черное. —
Интересно, правда? Возьми почитай, не присочинили ли чего. Можешь и порвать,
но это не поможет. Сам понимаешь, это копия.
Пробежав глазами написанное, Чубов задумался. Хотелось ему смять бумагу и
выбросить, но удержался. Помолчав, заметил:
— Эти вот, последние фамилии я не называл. Я их не знал сам.
— Это неважно. Ты сказал, что туда тоже посланы два террориста, и их
вычислили. И взяли. Это — официальная справка, тут все верно.
— Ну и к чему вся эта комедия? Что дальше? Я должен тебе помочь убраться из
города?.. Говори, чего хочешь?
— Эта вот бумажка попадет в гестапо в крайнем случае: если вдруг меня
задержат или что-то со мной случится. Так что ты должен быть заинтересован в
моей целости, должен охранять меня, беречь как зеницу ока.
По лицу Чубова ходили тени: в нем отражалась бурная работа души — на лету
ловил слова и мгновенно их осмысливал. Это упрощало беседу.
— Сопровождать ты не будешь ни меня, ни того, на кого я тебе укажу. Но и за
него тоже ответишь головой.
Как ни странно, Чубов кивнул утвердительно.
— Ничего не поделаешь, надо соглашаться. Хотя условия зверские: чуть кто из
вас загремит — моя песня спета.
— На то война, Алик. Не мы ее начали.
Чубов сидел уже прямо, подтянувшись, в вальяжной позе не было больше нужды:
предстояла опасная непредвиденная работа. Боковым зрением Егор следил за его
движениями, не выказывая настороженной бдительности, вообще стараясь скрыть
свое повышенное внимание. И удивлялся самообладанию Чубова. Казалось бы,
влип человек, как кур во щи, — так попереживай хотя бы. Но проигрыш тот
принимал стоически — опасному предложению противника ничего не
противопоставлял, с виду даже не походил на проигравшего. Не утратил даже
своего поучительного тона:
— В таких случаях, друг, принято говорить о гарантиях. Не скажу, что мне
будет легко, но я выполню задачу, твою задачу, если точнее… — Я-то выполню,
а ты?.. Какие твои гарантии?
— Будешь цел и невредим — это мое честное слово.
Чубов усмехнулся: такая гарантия его явно не устраивала.
— И вот еще что. Жизнь внесла поправку в наши биографии, в твою и мою. На
Севастополе наше с тобой сотрудничество не закончится. Освобождать мы будем
не только свою страну, но и всю Европу — значит, долгая песня. В
кровопролитной войне с фашистами нельзя упускать ни малейшего шанса. Так что
потерять тебя нам было бы невыгодно, неразумно и преступно… Ну, что? Опять —
не гарантия?
Чубов подумал.
— Да, в этом есть здравый смысл — покрепче твоего честного слова. Ты показал
документ, который связывает нас обоих, так что оба мы должны быть
заинтересованы в сохранении наших жизней, так?
Губы Егора тронула улыбка.
— Я заметил, — продолжал Чубов, — как загорелись твои глаза, когда я
упомянул одну девушку. Да, она здесь, в городе. И не отрицай это — меня не
обманешь. Думаю, ты явился затем, чтобы помочь ей уцелеть и выполнить
задание.
Егор изо всех сил старался сделать вид, будто разговор о девушке его не
заинтересовал нисколько.
— Здесь она, здесь. И, возможно, задание у вас одно на двоих или троих, на
четверых…
— Ну и фантазер же ты! — Егор захохотал. — Неужели все разведчики такие
фантазеры?
— Сейчас это не имеет значения, и не будем на пустяки расходовать время. Тем
более что сюда кто-то идет. И не один, двое. — Чубов обернулся к тоннелю
между домами, откуда показались фигуры двух немецких солдат — видимо,
завернули во двор по нужде. — Вас ист гешеен? Майне дамен унд мэннер, битте
дурхьгеен! Битте, битте! — Чубов указал на ветхий сарайчик, за которым, по
всей вероятности, должна была находиться уборная. Солдаты с дурашливым
хохотом скрылись за сараем. И скоро показались опять и, на ходу застегивая
ширинки, обменялись с Чубовым какими-то скабрезными остротами и при этом
разразились таким хохотом, какого давно не слышалось в этом старом дворе.
Егор подивился, с какой непринужденностью бывший советский человек общается
с немецкими солдатами. Маленький этот эпизод показал ему, что Чубов
предложенные им условия принял, и его, Егора, немцам не выдаст. Но что-то он
начал о Симочке, что-то он знает, хоть прямо и не называет ее. Что же, что?
— Скажу тебе больше, друг, зачем нам с тобой играть в кошки-мышки. Да, я
видел ее здесь; она, правда, не заметила меня. А заметила бы — это, может
быть, стоило бы ей жизни. Я проследил всю ее дорогу до самого дома. — Чубов
назвал улицу, дом, где живет Симочка, и по спине Егора поползли мурашки. —
Не далее как вчера это было. Вот — я ведь говорил о дополнительной гарантии
для себя, — вот и ее жизнь тоже будет зависеть от моей целости и
сохранности. Ну как? Правильно я рассчитал?
— Правильно. Но на твоем месте я не стал бы жизнь девушки ставить на карту.
Посчитал бы для себя унизительным.
— Ничего тут нет унизительного. Если хочешь, чтоб и она уцелела, и ты
уцелел, береги и ты меня как зеницу ока. Для меня получается двойная
гарантия. Ты правильно заметил, что свою жизнь я ценю дороже. — Чубов
засмеялся. — Но вот! — указательный палец здоровой руки он поднял над
головой. — В этом вот наше с тобой различие. Ты к ней неравнодушен, даже
влюблен, может быть, хотя не мое это дело. Но разведчик должен быть
свободным от привязанностей и предрассудков — тогда…
— Тогда он предаст всех и вся.
— Но зато он сохранит себя, а это… Это для моего фатерлянда и, главное, для
меня… для нас многого стоит.
— Тебе мало под залог одной моей жизни? — Егор встал. — Надеюсь, ты не успел
еще о ней доложить «туда»? — указал рукой вверх.
— Пока нет, — спокойно ответил Чубов. — Спешить с этим ни к чему. В руках
разведчика должны оставаться козыри.
— Ну, тогда слушай меня внимательно. Она — тот самый человек, о котором я
тебе говорил. За нее ты ответишь головой. И не вздумай с этим шутить! Все,
Чубов. Где ты бываешь, где тебя можно найти завтра или послезавтра?
Чубов назвал время и улицу — перекресток с центральной. Егор кивнул.
— А сейчас — ауфвидерзеен! — Егор решительно направился к памятному для себя
тоннелю-проезду. — Провожать не надо, дорогу знаю.
12
В этот раз Егор пришел раньше. Настина мама, Лидия Егоровна, сказала, что
Симочки пока нет: задерживается. Завтра она куда-то собирается ехать, видно,
по службе. Пока говорили, пришла и сама Симочка — озабоченная,
встревоженная. Увидев Егора, вспыхнула, обрадовалась: пришел! Доверительно
протянула ему обе руки и, оглянувшись на Лидию Егоровну, — та тут же ушла в
кухню, — припала к нему и даже всплакнула немного.
— Что вы теперь сможете сделать, ведь уже завтра!..
— Завтра?! — переспросил он, хотя ожидал такого известия.
— Завтра! Но как хорошо, что ты пришел!.. А все равно: успеете ли?!
От многодневного напряжения она, похоже, впервые расслабилась. И верила в
завтрашнее свое освобождение, и не верила.
— Садись, Симочка, вот сюда, — подвинул ей стул. — А я — напротив, — сел,
расслабился: оказывается, устал тоже! — Ну, давай рассказывай по порядку:
куда едете? В котором часу? Много ли вас едет? Офицеры, солдаты, охрана?
Точно ли завтра?
— Да, завтра. Отъезжаем в третьем часу, сразу после обеда. В Ялту. Едут
четыре офицера, в том числе Отто Штейнгарт. Будут и женщины. Девушки. И я… —
Симочка всхлипнула, утерла слезы.
Егор обнял ее, успокаивая.
— Дальше, Симочка. Твои сведения надо срочно передать в отряд. Понимаешь?
Кивнула, села ровней.
— Из разговоров я поняла, что да, поездка состоится — в Ялту. Или куда-то
близ Ялты. И Штейнгарт сказал, подтвердил. Через Форос, Алупку, Ливадию.
Дорога по побережью, рядом горы, лес. Будут, конечно, и остановки — ну,
когда им вздумается! Последняя — главная — по-видимому, где-то около Ялты,
на берегу, возле Ливадии, возможно. Эта остановка — на всю ночь. Купание,
ужин у костра, чай, шнапс. Ночь — в палатках… Этой остановки я боюсь… —
Серафима склонила голову.
— Ну, а охрана? Удалось ли узнать, сколько охраны?
— Человек двенадцать. Или около того. Идут три машины, на них — четыре
девушки, четыре офицера. И четыре мотоцикла с автоматчиками. — Встревоженно
посмотрела на Егора. Он глядел куда-то вдаль, что-то высчитывал.
— Сейчас я тебя ненадолго оставлю: твои сведения надо срочно отправить.
Время дорого. Посиди, скоро вернусь.
Вышел в сени, приоткрыл двери, кого-то позвал. Мгновенно в сенях появился
Вася Васильчиков.
— Слушай внимательно, — и Егор пересказал все, что услышал от Симы. — Срочно
отправь в отряд Жаркова. Пусть доложит Крапивному. Повторяю: немедленно,
чтоб у наших было время для маневра. А сам возвращайся на место, жди. Из
города будем выходить через балку. Ну! — хлопнул он Васю по плечу и
подтолкнул. И закрыл за ним двери.
Симочка ожидала его с тревогой и волнением. Настина мама, как он вошел,
удалилась опять на кухню. Егор взял девушку за руки:
— Сейчас пойдешь домой, к маме. Теперь уж ничего от нее не скрывай, пусть
знает, что ее дочь выполняла задание Родины. Перед поездкой надо отдохнуть,
выспаться, завтра тебе предстоят нелегкие испытания. После твоего отъезда
мама пусть укроется у кого-то из родных или знакомых... Дал бы я тебе
пистолет или нож, но убивать в твою задачу не входит. Да оружие и заметить
могут. — Погладил ее по голове, по плечу. Посидел, послушал тишину за
окнами. И обратился к Симочке с неожиданным вопросом:
— Ты еще не встречала тут Чубова?
Она с испугом взглянула на него.
— Он здесь, сбежал вскоре после твоего ухода. И уже видел тебя. Но —
успокойся! Я провел с ним политбеседу. Встретишься — кивни ему и пройди
мимо.
Он помолчал. И сменил тему:
— Я, Симочка, сегодня ухожу в отряд. Постараюсь быть первым, кто скрутит
лапы этому Штейнгарту.
— Не забывайте — он не один. Излишне не рискуйте.
— Риск — благородное дело! — буркнул он. — Ну, до встречи на берегу! Будь
жива и здорова! До лучших времен!
13
Все утро пребывала она в печальной задумчивости: отдавала себе отчет в том,
какой груз взвалила себе на плечи и что ожидает ее в этой поездке в Ялту.
Надела туфли на высоком каблуке и шелковое платье, по заказу сшитое на
последнем году обучения, когда еще был жив папа, — в нем она танцевала на
выпускном вечере. Платье было не то чтоб тесно или слишком свободно, нет, но
сейчас оно казалось неуместным, даже легкомысленным. Но оно так нравилось
коменданту Штейнгарту! Игра продолжалась. Точнее — подходила к концу. Что
ждет ее в этой игре?
Для мамы в этот вечер она хотела казаться беспечной, но материнское сердце
угадывало то опасное, что не договаривала дочь. И совет дочери сегодня же
перебраться из дому к каким-нибудь очень надежным людям мама приняла почти
спокойно, как необходимость.
— Возьми самое нужное, мама, ведь скрываться придется долго, пока наши не
освободят город. Сюда не приходи ни в коем случае. Это очень, очень опасно.
Потерпи, родная… Так надо…
В полдень Симочка вышла за калитку и села в специально присланную за ней
легковую машину, на заднее сиденье. В дороге к ней подсела еще одна особа —
пышная барышня лет двадцати, веселая, откровенно радующаяся поездке и
смеющаяся по поводу и без повода. Симочка смотрела в окно на яркий, белый,
освещенный летним солнцем Севастополь и оставалась печальной. Ее настроение
не ускользнуло от внимания спутницы:
— Что киснешь? Смотри, какая погода, какое солнце! А поедем по берегу — с
моря будет дуть ветерок, можно будет и искупаться. Вообще поездка
замечательная, о такой можно только мечтать. Давай знакомиться: меня зовут
Земфира.
— Меня — Серафима или просто Сима. А ты не татарка? — Симочка посмотрела на
ее подведенные брови.
Земфира захохотала.
— Нет, не татарка. Вообще-то меня зовут Зинаидой, Зиной. Просто выдумала
себе другое имя, а то мое слишком уж простое.
— А я к своему привыкла, другого не надо.
— Это уж кому как. — Земфира высунулась в окошко. — Вон уже нас ожидают.
Такие же две машины, как и та, на которой они ехали, стояли возле
комендатуры. Штейнгарт, стройный, подтянутый, вместе с другим офицером,
возможно его приятелем, подошел к остановившейся машине; оба кивнули
сопровождавшим их солдатам и, дождавшись, когда им откроют двери, уселись:
Штейнгарт на заднее сиденье, видимо, для безопасности, его товарищ на
переднее. Второй немец, Иоганн, как он представился, усевшись вполоборота,
улыбнулся Симочке и «своей» Земфире. Обе они ответили ему улыбками. Во
исполнение своего задания Симочка считала нужным улыбаться, и давешнюю
поправку Земфиры она приняла как должное, даже с благодарностью. У самой же
Земфиры улыбка была как бы приклеена.
Дорога шла вдоль моря, то удаляясь от него, то снова приближаясь.
Накатывающиеся на берег волны заливали круглые голыши и скатывались обратно
в море, оставляя на берегу мокрую, сверкающую на солнце груду камней. Слева,
приближаясь и удаляясь на почтительное расстояние, движущейся декорацией
выступали горы. Иногда они подступали совсем близко, нависали прямо над
дорогой, угрожая свалиться путникам на голову.
Штейнгарт сидел вполоборота, разговаривал с девушками по-русски — упражнялся
в языке. О чем он думал — трудно сказать. Должно быть, представлялась ему
встреча с юной русской красавицей наедине, на лоне природы, — под шнапс, под
музыку, под вдохновенные немецкие песни.
Иоганн, другой офицер, светлый и круглолицый, больше похожий на русского,
улыбался во весь рот, то и дело оборачивался назад, к девушкам, к Отто
Штейнгарту, о чем-то спрашивал. Ответ, как правило, получал на русском
языке. Штейнгарт знал, что тот немного понимает по-русски: сам он был уверен
— и всем давал это понять, — что в колониальной стране надо знать язык
колонии, и показывал остальным пример. Три машины бежали одна за другой,
машина Штейнгарта шла второй. Впереди ехали на двух мотоциклах с колясками
автоматчики, сзади еще два мотоцикла с охраной.
Море было в постоянном движении, но оно было все то же, только берег все
время менялся: то огромный камень становился на пути прибоя, и вода
охватывала его со всех сторон, журча и всплескиваясь, то образовывалась
пенящаяся заводь, и набегающая волна переполняла ее до краев, так что заводь
кипела и двигалась, постоянно изменяясь по ходу движения. Менялись и горы
слева от дороги: то были холмообразные и полукруглые, накрытые зеленым
ковром альпийского луга, то неприступные, скалистые, мрачные. Дорога шла то
берегом, так что казалось, доставали до нее брызги бушующего моря, то лента
ее убегала от воды, приближаясь к горам, изгибаясь и вздымаясь на
возвышениях, и представляла путникам великолепный обзор сверкающего на
солнце водного простора.
Иоганн рукой указывал на что-то заинтересовавшее его на берегу и по-немецки
обращался к Штейнгарту, призывая его взглянуть на эту первозданную красоту,
и тот, отзываясь на его восторги, прилежно созерцал прекрасный пейзаж.
Земфира то и дело высовывала голову в открытое окно, вместе со своим
Иоганном любовалась прелестным видом и восторженно щебетала:
— Чудесно! Изумительно!
Повернувшись к водителю машины, Штейнгарт по-немецки отдал команду
остановиться. Водитель согласно кивнул и длинно просигналил. Колонна
остановилась. Штейнгарт вышел и многозначительно махнул рукой налево, затем
направо. Пояснил:
— Будем гуляйт.
Солдаты и офицеры пошли налево, в тень выступивших на опушку реликтовых
сосен и негустого кустарника; девушки — направо, к воде, к столпившимся у
берега крупным валунам. Оттуда, из-за камней, перекрывая шум волн, вскоре
послышались девичий визг и хохот. Девушки вышли первыми, дожидались мужчин.
Симочка старалась улыбаться, но улыбка поневоле сходила с лица — оно
становилось задумчивым. Здесь она много раз бывала, загорала, плавала. А за
горным массивом, на северо-восточной стороне, только один раз. Ну, в
Симферополе еще. Скучно там — море далеко, степь, суслики, коршуны. А горы —
холмы безлесые, на них — летние и зимние пастбища. В степи летом сколько
травы пропадает каждый год! Если постараться провести туда воду — сколько
вырастет пшеницы, фруктов, винограда. Говорят, это все можно.
Но Крым знаменит югом: здесь его жемчужина. И теперь здесь властвуют немцы…
Симочка вздрогнула.
Наконец все вернулись обратно у машинам. Колонна тронулась дальше. Немцы
были веселы. Иоганн по-немецки балагурил, Земфира тихо мурлыкала, напевала
что-то непонятное. Симочка с тревогой оглядывалась по сторонам — ждала…
— Сьерафим!.. — донесся до нее голос Штейнгарта. — Я спросиль… Спросиль, а
ви много думаль… задумаль, да!.. Ви там, море, — указал он направо, —
купалься, да?.. Нет? Только мочиль ноги?
— Двое купались, а мы с Земфирой мочили ноги и руки. А я все смотрела,
смотрела. Это ведь все мне родное. Я до войны здесь бывала. После седьмого
класса ездили в Ялту. Были в Ливадии, во дворце и царском саду, ездили во
дворец Воронцова. В Ялте ходили в театр, в дом Чехова. Как подумаешь: какое
богатство мы вам, немцам, отдали! Какую историю!..
Земфира незаметно толкнула ее в бок. Не знала, что Симочке не впервой такое
говорить немцу Штейнгарту, много раз он подобное слышал от нее: смелость ей
прощалась как нечто естественное.
— Ми дорого платиль за этот богатств: много немецки сольдат убиль, много
погибайт…
У Симочки загорелись глаза, она отвернулась, чтоб не показывать виду: «Ага,
значит, заплатили дорогую цену!»
— Ми будем смотреть это, как наше… как свой-ё. Ми не удив-ляй-емся. Ин
унзере Дойчлянд, в наши Германи, много есть кароши дворец. Так. Удив-ляться
ми не будем.
— Нашим дворцам будете удивляться! — Симочка увлеклась, возвысила голос. —
Потому что у нас свой стиль, свое неповторимое изящество.
— Из… яществ… Я хотель тебье… тебье показать наши Германи… Потом… После
война, да!.. Ми с вами два — ви и я — пойдем… пой-едем Германи…
Не первый раз говорит ей о поездке в Германию, а она пропускает эти слова
мимо ушей, будто не слышит.
Земфире и Иоганну было не до архитектурных и исторических споров, у них было
свое общение, свой интимный разговор с помощью рук, потому что ни она не
понимала по-немецки, ни он не владел достаточно русским языком.
После очередного поста с проверкой документов Штейнгарт достал из планшета
карту, развернул у себя на колене.
— Уже ехаль Форос, там низко, околь моря. Скоро ехать будьем Алюпка. Отшень
карашо! — Сложив карту, положил ее в планшет. Посмотрев на Симочку,
многозначительно улыбнулся. Она ответила своей прелестной полуулыбкой. И
отвела взгляд в сторону.
Посты с проверкой документов были часты, так что время нахождения в пути
удлинялось. Была еще одна остановка с прогулкой — мужчины налево, женщины
направо.
Лес, казалось, спускался с гор, подходил к самой дороге, и Симочке приходили
разные мысли насчет возможных действий партизан. «Нет, рано еще», —
прерывала она свои размышления. Солнце краешком заглядывало в окна машин,
сейчас колонна катилась к востоку. В открытые окна дул свежий ветер,
слышался плеск волн. Дорога, несмотря на разнообразие горной растительности,
на множество распадков и перевалов, все-таки казалась длинной и монотонной.
Штейнгарту, при всем его желании общаться с Симочкой по-русски, для любви и
для практики, как он себе определил, хватило, однако, здравого смысла не
занимать ее пустой болтовней. Лучше, воспользовавшись свободной минутой,
подремать в дороге, что он и сделал, склонясь на спинку переднего сиденья, к
плечу водителя. Задремывал, громко всхрапывал, тут же просыпался и с
виноватой улыбкой покачивал головой.
14
На явочную квартиру — Лабораторное шоссе, четырнадцать — Егор Лучинин
добрался только к вечеру, когда уже темнело. Там ждал его напарник Вася
Васильчиков. Он доложил, что все, рассказанное Симочкой, передал Саше
Жаркову. Собрались в дорогу, простились с хозяйкой дома — Анной Симагиной.
Она сказала, что в летней избе их ожидают два парня. Егор с Васей вышли.
Парни — были это скорей пацаны — изъявили желание чем-нибудь помочь.
Познакомились. Один, темноволосый, повыше ростом, назвался Лешей, другой,
светлый и голубоглазый, и в плечах шире, — Геной.
— Поди, десятилетку еще не кончили? — поинтересовался Вася.
— Я кончил девятый, а он — восьмой, — кивнул темноволосый Леша.
— Физкультуру-то любите? — допрашивал Вася.
— Любим, конечно. И спорт тоже, — ответил Гена. — Он в волейбол играет, а я
— в футбол.
— Ну, значит, все в порядке, — подытожил Егор. — Горы здешние хорошо знаете?
— Дак много раз ходили, как не знать?
— К Ялте, через горы, дорогу найдете?
— Найдем.
— Ну, это хорошо, значит, вместе туда и отправимся. Но знайте, что идти
придется быстро, а кое-где и бежать. И всю ночь, и утро. Сколько туда идти,
если не останавливаться?
— Часов за десять добраться можно, — ответил Гена.
— За девять, если постараться, — уточнил Леша.
— Устанете — не будете маму звать? — подковырнул Вася Васильчиков.
Ребята переглянулись, засмеялись: маленькие они, что ли?
Вася и Егор одобрительно на них поглядывали. Конечно, они и сами бы могли
найти дорогу — по карте, однако на это нужно время, а его в запасе не было.
— Наганы нам дадите? — спросил Гена. — Мы военное дело проходили, знаем, как
с оружием обращаться.
— Еще как проходили, — подтвердил Леша.
— Рановато вам, ребята, — нахмурился Вася.
— Ладно, будет вам по нагану, — решил Егор Лучинин. — В Бамборе оружие
спрятано — заберем. С патронами — все как следует. Только пистолеты держать
на предохранителях. Снимать с предохранителей только по моей команде.
Оживились, повеселели ребята.
— Ну что же, уходим тогда. Только как предупредить ваших родителей?
— Тетя Аня им скажет, — заверил Леша.
— Скажет, скажет, — подтвердил Гена.
— Теперь вот что. Надо перекусить перед дорогой. — Егор вытащил из рюкзака
еду — хлеб и консервы. Банки открыл, одну подвинул ребятам. На их
вопросительные взгляды ответил: — Ешьте, все съешьте. — Все дружно принялись
за еду.
— У нас с вами лишнего времени нет — ночи дожидаться не будем. Балка, думаю,
пропустит пораньше, как думаете? — обратился Егор к ребятам, пока те жевали.
— Надо еще найти тайник с оружием.
— Мы знаем проход, который немцы и днем не охраняют, — заверил Леша.
— По одному все пройдем в Бамбору, — подтвердил Гена.
Простившись с тетей Аней, расстроенной, даже всплакнувшей, отправились в
путь. Через балку Бамбору, по тому самому проходу в нее, который ни днем, ни
ночью немцы не охраняют.
За городом стояла глухая ночь. Луна еще не взошла, небо освещалось одними
звездами. Издалека доносился собачий лай: кто-то потревожил собак и теперь
они, словно соблюдая солидарность, заливались едва не во всех концах города.
Егор с Васей и мальчишками осторожно пошли к распадку между холмами, ближе к
горам, которые, известно, контролируются не немцами, а партизанами.
Первый привал сделали на рассвете, когда, чтобы поглядеть на карту, не
приходилось уже пользоваться фонариком. Рядом тонко позванивал родник.
Напились воды. Егор вскрыл еще две банки с консервами, нарезал хлеб.
Разрешил поспать с часок, не больше. Парни тут же начали выводить носами
рулады. Угомонился и Вася. Егор глядел в чистое, как вымытое, небо и
прислушивался к ночным звукам. Думал о войне, о своей жизни в отряде, о
родителях. Постепенно воображение стало ему рисовать образ прекрасной
девушки, похожей на Симочку… Встряхнул головой, огляделся. Мгновения,
впрочем, летели, часы тикали. Ребята безмятежно спали, но… пора было их
будить.
Леша шел первый, вел группу. Но вот Гена нагнал его:
— Куда ты?.. Левей надо, к распадку. А там, куда ты повел, — там хребет.
Развернув карту, Егор всмотрелся в нее и утвердил Генин маршрут.
С отрядом встретились после обеда. У побережья, километрах в двадцати от
Ливадии. Партизаны проводили к командиру.
— Здравия желаю!..
— О! Сам явился! — Командир встал с поваленного дерева, на котором сидел,
обнял своего помощника. Оглянулся на его сопровождающих: — А это что, твои
проводники? — кивнул на смотрящих на него с восхищением мальчишек. — Ну,
ладно. Часок с дороги отдохните. Скоро начнем. Надо думать, здесь они
остановятся. Если не остановятся — пропустим, будем брать за поворотом. Но
думаю, что все-таки здесь: не проедут они мимо такой красотищи! Пока
отдыхают да купаются, все мы как раз и подтянемся со своими резервами. Если
будет короткая остановка, тогда атакуем с ходу. Тем, что есть. Ты вот как
раз тут и пригодишься. Мальчишек-то побереги, не пускай в дело. А сейчас
отдыхайте.
Несмотря на чрезвычайное любопытство мальчишек, впервые увидевших партизан и
самого командира Крапивного, о котором были немало наслышаны, они скоро
расположились под реликтовой сосной и крепко заснули. И Вася уснул. Егору
же, несмотря на смертельную усталость и приказ командира, не спалось. Ему
все представлялась Симочка, прелестная, родная. И такая незащищенная! Он
закрыл глаза. Ненадолго забылся. Но вдруг изнутри что-то будто кольнуло.
Вздрогнул. О, чуть не проспал! Услышал быстрые шаги пробежавшего
партизана-наблюдателя — тот спешил с докладом к командиру о полученном
сигнале: машины подходят. Все вокруг шевелилось и двигалось. Егор разбудил
Васю Васильчикова, чтоб приготовился, а сам пошел к командиру.
Крапивный сидел на небольшой лужайке перед командирами взводов. Как всегда,
был в приподнятом настроении. И спокоен: знает своих ребят, не подведут.
— Ну что, выходит, не ошиблись с выбором места! — Подошедшему Егору Лучинину
показал, куда садиться, и продолжил: — Действовать будем одновременно, сразу
с трех сторон. Телефонной связи нет — придется начать по выстрелу. Сразу,
без промедления, понятно?
Оглядывались на Егора Лучинина — что он скажет, а он только кивал головой: с
предложением командира согласен.
— Основная задача — взять в плен Штейнгарта. Есть там и еще один офицер,
соображающий в делах фортификации. Его тоже надо… А всего их четверо.
— Да всех их брать без разбору! — заговорили командиры. — А потом будем
разбираться, кто из них Штейнгарт.
— И девушек наших берегите — чтоб были целыми и невредимыми.
Егор Лучинин затаил дыхание: значит, Сима там не одна!..
Командир Крапивный встал.
— Итак, к делу. Лейтенант Зосимов!
Зосимов слушал, стоя навытяжку.
— Вам перерезать дорогу, заблокировать здесь, — командир ткнул в висящую на
стволе дерева схему. — С собой взять ручной пулемет, гранаты, винтовки. И
побольше патронов. Сигнал к действию — выстрел. Предупредить личный состав:
Штейнгарта брать живым. Офицеров не трогать. Разве что прострелить ногу или
оглушить в рукопашной. В машины стрелять только по баллонам. Там две девушки
— Серафима Храмцова и Зинаида Истомина. Все ясно?.. Вопросы?
— Штейнгарт на какой машине?
— На одной из трех. Проведите короткий инструктаж и — с богом!
— Слушаюсь! — Лейтенант Зосимов повернулся и скрылся в зарослях бука. Он
пограничник, давно служит у Крапивного, понимают друг друга.
— Лейтенант Максимов! Вам (в официальной обстановке командир всех называл на
«вы») спуститься и заблокировать дорогу со стороны Севастополя. Посмотрите,
не задержался ли кто из охраны. Сблизиться на прицельный выстрел, определить
цели. И ждать. По условному сигналу — выстрелу — сразу открывайте огонь на
поражение. Бить охрану, солдат с оружием. Офицеров щадить — среди них
Штейнгарт, его надо брать живым! Ясно? Удачи вам.
Лейтенант Максимов ушел к спуску — направо.
Командир Крапивный в бинокль смотрел на дорогу — туда, где остановились
машины. Автоматчики слезли с мотоциклов и вытаскивали что-то из машин.
Командир повернулся к своему помощнику, Егору Лучинину:
— Остановка надолго. Отсюда я поведу. Их надо прижать к морю… Но главную
группу, мобильную, которая будет брать Штейнгарта и спасать девушек,
поведешь ты. Знаю, что выдохся за дорогу, устал, не выспался, но лучше тебя
никто с этим делом не сладит.
Егор кивнул в знак согласия.
— В дело возьми двух-трех своих земляков, на которых надеешься… Откуда
пойдешь? Слева, справа? Прямо отсюда? Ну, давай готовься. А я пока побеседую
с другой такой же группой, она пойдет тебе навстречу — для подстраховки. —
Командир подмигнул Лучинину, и тот понял, что дело продумано обстоятельно.
— Слушаюсь, товарищ майор! — Егор поднес руку к гражданской кепке.
Командир Крапивный улыбнулся и — не к месту, конечно, — расслабился, — стал
философствовать:
— На войне как получается: кто надежен, того и посылают на главное
направление. Вот ты только что вернулся с опасного разведзадания, тебе бы
отдохнуть, а мы тебя…
— Я и сам, Дмитрий Гаврилович… хотел принять участие.
— Знаю, в каком-то смысле ты лицо заинтересованное.
— Во всех смыслах, Дмитрий Гаврилович.
— Ну и хорошо. Возьми вот бинокль, посмотри. И будь рядом, под рукой.
Егору не стоялось на месте: как всегда перед схваткой, был возбужден,
схватка ожидалась острая, огневая: Штейнгарта брать живым. Еще тут судьба
Симочки …
Ребята — Леша и Гена — просились в бой. Егор с Васей им объяснили: рано.
Велели охранять тыл, сказали: тыл — это очень важно. Похлопали по плечам:
«Ваше от вас не уйдет».
Крапивный смотрит в бинокль сам, дает смотреть одному, другому, но сигнала
почему-то не подает.
И вдруг послышалось пение — оттуда, снизу, где расположились на привале
немцы. Запели русскую песню — «Коробочку»…
15
К мотоциклетному гулу привыкли, его не замечали, и Штейнгарт, улыбнувшись
беспокойно глядящей по сторонам Симочке, отвернулся к окну и стал
разглядывать проплывающую мимо декорацию. Отвесная голая скала подступала
почти к самой дороге, по крутым ее склонам сбегал мелкий лиственный лесок.
Под скалой бил ключ чистой воды, легкой струйкой бежал к морю через полого
раскинувшуюся зеленую лужайку. Передняя машина подала длинный сигнал к
остановке — она тут была предусмотрена. Вылезая, офицеры на ходу
разминались: делали наклоны, приседания. Оглядывались на родник, на скалу,
на зеленую лужайку, что-то лопотали, указывая на третью машину, откуда
солдаты уже высыпали наружу и взялись выволакивать все, что было взято в
дорогу, — прежде всего свернутый рулоном ковер — раскинули его на траве.
Сверху разостлали скатерть. Понесли тарелки, вилки, ножи, закутанный в
теплое одеяло бачок с чем-то горячим. Фарфоровые чашки наполнялись
виноградом, желтыми грушами, посредине поставили графин с родниковой водой.
Появились и стеклянные бокалы — как же без них? Двое солдат принесли из лесу
сушняку, развели костер. Идущее от него тепло рядом с морем оказалось
нисколько не лишним. Солдаты накрывали быстро, так что скоро все было
готово. Офицеры, похохатывая, приглашали дам и друг друга к ужину.
Симочка горела как в лихорадке. Мельком взглядывала на горы, на близко
подступивший лес, на море. Везде было тихо, ничто не предвещало появления
партизан, — видно, еще рано было. Ну еще бы, преодолеть такое расстояние! А
может, им что-то помешало? Солнце стоит над морем, горы и подступающий
вблизи лес — все освещено ярким светом, и нет там пока никакого движения.
Девушки между тем занимали указанные кавалерами места. Среди разнообразия
закусок объявились две бутылки армянского коньяка. Штейнгарт предложил
мужчинам налить бокалы, сам наполнил Симочкин и свой. За ними, сзади,
солдаты на раскинутой плащ-накидке разливали русскую водку, пили, закусывали
украинским салом и колбасой. Громкие их голоса порой заглушали офицерские
разговоры. Штейнгарт с бокалом в руке приподнялся на одно колено, стал
говорить:
— Господ официир! Дороги руски гостьи! Ми перьви раз ехаль эта природа. И не
последни. Потому ми побьедиль и пришель на-дольга. На тысьяч льет, да!..
Сьёдни ви будь-ете перьви раз отдыхать этот дики Крымськи земля. Ви… вам это
есть подарок, ви заслюжиль. Я випи-ю вместе с вами. Сальют!.. — Свое
обращение он перевел на немецкий язык и, чтобы слышали солдаты, усилил
голос. Посмотрел на Симочку. Выпил. Поддержанные кавалерами, девушки выпили
тоже. Один только Симочкин бокал остался нетронутым. И это не осталось
незамеченным. Офицеры закусывали и, глядя на ее бокал, негромко, по-своему
комментировали: не выпила, не посчитала нужным.
Закуска была хорошая, а для военного времени — необыкновенная: селедка,
копченая колбаса, сыр, отварная курица, маринованные огурцы, свежие фрукты.
Симочка ела, ни на кого не глядя. К ней обратилась сидящая справа от нее
смуглая девица:
— Серафима Ивановна! — начала капризным голосом (откуда-то узнала имя!). —
Вы забыли выпить. По такому редкому случаю, как поездка в Ялту, думается,
это можно себе позволить.
— Да, Серафима, — подхватила сидящая рядом особа с рыжей копной волос. — А
то ведь нам неудобно: будто мы дорвались до бесплатного, а вы только одна у
нас — ну, прямо святая!
Не подымая головы, только слушая, Симочка продолжала есть. Сидящая слева от
нее Земфира ничего не говорила, только пристально вглядывалась в свою
соседку и о чем-то размышляла. Бокалы между тем наполнялись снова и снова.
Подняв свой, Иоганн произнес какой-то немецкий тост, мешая его с русскими
словами, чем вызвал хохот. Штейнгарт, улыбаясь, исподволь следил за «своей»
барышней и, казалось, был чрезвычайно доволен: ведь не была похожа ни на
одну из этих особ! Самостоятельный ум, воля, своя линия поведения!
Два солдата позади Симочки из бачка накладывали в тарелки горячее блюдо —
что-то похожее на плов: отварной рис с мясом. Симочка пила из графина
родниковую воду. И думала, думала, как будто думами могла ускорить события.
Успеют? Не успеют? Могут не успеть, а тогда что?..
Между тем на скатерти появились еще две бутылки какого-то нерусского вина с
яркими этикетками. Штейнгарт спросил:
— Сьерафим, ти будешь пить этот французки коньяк? — показал на бутылки. Она
помотала головой: нет, не буду.
— Х-хых! — раздалось справа. — Вот выламывается-то! — воскликнула
рыжеволосая.
Симочка выпрямилась, посмотрела на развязную соседку:
— Я не выламываюсь, к вашему сведению. Просто я никогда не пила и к тому же
не хочу на вас походить — вам это ясно?
— Так вам же предлагают французский коньяк, — популярно объяснила ей
чернявая.
— А хоть бы японский! — со злостью выговорила Симочка.
После очередного бокала и закуски Земфира, размахивая руками, запела:
Ой, полным-полна коробушка,
Есть и ситцы и парча.
К ее удивлению, песню подхватила и Симочка:
Пожалей, душа-зазнобушка,
Молодецкого плеча.
Два хороших голоса, слившись воедино, выпевали, как выговаривали, слова
озорной любовной песни. К ним, поющим по-русски, не могли не присоединиться
остальные девушки. Немцы уловили мелодию и низкими голосами без слов
подтягивали. Симочка своим звонким и красивым голосом сразу привлекла к себе
всеобщее внимание.
Выйду, выйду в рожь высокую,
Там до ночки погожу.
Как завижу черноокую —
Все товары разложу.
Она поднялась и, дирижируя, повела песню на свой лад: соблюдая паузы,
растягивая отдельные слова и изменяя сам тембр голоса. Из хора звенящей
высотой и девичьей лихостью так и выделялся ее чистый голос.
Знает только ночь глубокая,
Как поладили они.
Расступи-ись ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани…
Немцы, не понимающие русских слов, вдруг разразились бурными
аплодисментами. Штейнгарт с улыбкой перевел слова песни на немецкий язык, и
слушатели захлопали снова.
Как только песня смолкла, Штейнгарт, хлопнув в ладоши, объявил:
— Сей минут у нас есть кароши меро-прияти: купаться. Потом будьем
музицировать.
— И пить шнапс, — добавил Иоганн под смех остальных немцев.
16
Солнышко, катясь к горизонту, коснулось моря — лучи его брызнули искрами и,
гонимые ветром и тенями, понеслись по поверхности воды в сторону
замечательной земли — Крыма. После захода солнца на землю стала быстро
надвигаться темь.
На берегу стоял гвалт, как будто купальщиков собралась добрая полусотня.
Офицеры один за другим плюхались в воду, хохотали, а потом, накупавшись
вдоволь, возвращались к своим прежним местам возле скатерти, уставленной
теперь фруктами и вином. Невдалеке от костра были сооружены четыре палатки.
Штейнгарт снова предложил Симочке вина, на что она опять помотала головой,
отказываясь. Он не настаивал, поднял свой бокал и сказал с улыбкой:
— Я и ми все — за вас! За тебья, Сьерафим!
Чернявая дополнила:
— За нас за всех!
И выпили. Все, кроме Симочки.
Офицеры по очереди произносили тосты за своих дам и вместе со всеми
выпивали, так что в конце концов изрядно опьянели, и отдельные голоса в
общем гомоне сделались неразличимы.
Девичий голос (не Земфиры, нет) опять запевал:
Волга, Волга, мать родная,
Волга, русская река…
Нетвердый мужской голос вторил:
Вольга, Вольга, муттер Вольга…
И все путалось и начиналось сначала. Кто-то что-то запевал, кто-то
вклинивался на чужом языке и все путал, и смех не умолкал.
Темнело быстро. На небе проклюнулись первые звезды. Ветер с моря усиливался,
становилось прохладно, костер еще грел спину, но Симочка вздрагивала и
поеживалась. Однако в палатку, куда деликатно приглашал ее Штейнгарт, не
шла.
Но вот в горах раздался выстрел. Вслед за ним грянул второй, уже близко,
рядом. Симочка вздрогнула, как от чего-то неожиданного. Штейнгарт, будто
совершенно трезвый, застегнул френч и стал командовать по-немецки: выйти к
солдатам! Автоматы к бою, к бою! И гранаты, и патроны, больше патронов!
Велел дать красную ракету, сам — к машинам, к мотоциклам. Но было поздно:
дорога была перерезана и бой шел уже внутри лагеря. Огонь прижимал к земле.
Атакующих оказалось так много! За две-три минуты боя немцы оказались
прижатыми к морю. Штейнгарт, согнувшись, подбежал к потухающему костру, где,
скрестив на груди руки, стояла Симочка, очевидно полагая, что свои пули ее
не тронут. Была она в светлом нарядном платье и прятаться от партизан не
считала нужным.
— Ну, лёжи! — скомандовал Штейнгарт. — Лёжи, Сьерафим! — Сильной рукой
пригнул ее, заставил лечь на ковер и с колена начал целиться из пистолета в
бегущего к ним человека. Симочка, привстав, схватила его за руку:
— Не надо!
Он вырвал руку, продолжал целиться. Она ухватилась за пистолет, борясь с
сильным мужчиной, со стоном повисла на его руке. При слабо мерцающих звездах
увидела, как кто-то подбежавший к ним отрывает от нее руки немца, уже
державшие ее за горло… Больше ничего не видела... Не видела, как этот кто-то
ударил Штейнгарта по голове и оглушил.
Когда пришла в себя, еще не открывая глаз, почувствовала, как кто-то
осторожно приподнял ее голову и влил в рот какую-то жидкость из фляжки. Это
был Егор. Вася тем временем вдвоем с Сашей Жарковым связывал потерявшего
сознание Штейнгарта.
— Ты его это, не укокошил?
— Очухается, Вася, — отвечал Егор, не глядя в его сторону.
Симочка открыла глаза.
— Ну, все, жива, слава богу!.. А этот пришел в себя? Пришел?.. Ну, ведите
его, — распорядился Егор. Сам поднял Симочку, понес на руках.
В разбитом немецком стане по-хозяйски орудовали партизаны: забирали оружие,
боеприпасы, снимали палатки. Егора то и дело догоняли бойцы, спрашивали, не
нужна ли помощь. Он отрицательно мотал головой.
Симочка слушала его голос, такой родной, ощущала сильные руки. Крепкие,
надежные. Послышался голос командира Крапивного:
— На носилки!
Командир распоряжался отправкой пленных. Кроме Штейнгарта, были взяты еще
два офицера, один из них — Иоганн Геллерт, специалист по вопросам
фортификации. Крапивный отдавал короткие приказы, торопил бойцов отходить в
лес. В горы. В родную стихию. С начала боя прошло всего восемь минут. Из
Ливадии немцы вот-вот нагрянут: пущена же красная ракета, слышали шум боя —
так что вот-вот явятся. Срочно надо поставить заслон и прикрытие.
— Машины и мотоциклы взорвать! Уходим! — обернулся командир к готовым
действовать партизанам.
Бойцы один за другим двинулись к горам, к лесу. Сзади грохотали взрывы.
Штейнгарт, связанный, лежал на носилках. Ворочался — видно, окончательно
пришел в себя.
— Вас ист дас? Вас ист форфелльт? Вохин зи траген михь? — обращался он в
темноту перед собой и неизвестно к кому.
— Валяй по-русски! — отозвался один из носильщиков. — Говорят, ты по-нашему
балакаешь.
Общий смысл русских слов Штейнгарт уловил. Подумал, спросил:
— Зачем руки вязаль?
— А как ты хотел? Чтобы в плену и не связанный? — ответил ему голос того же
носильщика. — Ноги еще надо бы.
— Зачем ноги? — отозвался его товарищ с другой стороны. — Очухался, дак сам
пойдет — ать, два.
— Если пришел в себя, то пусть идет сам, — прозвучал голос командира
Крапивного, догнавшего основную часть уходящего отряда. — Опустите носилки.
Возьмите под руки и ведите. А выпустите — ответите головой.
Командир и шедший с ним рядом Егор Лучинин догнали Васю Васильчикова с Сашей
Жарковым, несущих носилки с Симочкой, остановили.
— Серафима, как ты себя чувствуешь? — подошел к ней командир.
— Ой, Дмитрий Гаврилович! — обрадовалась она. Хотела приподняться, да
Крапивный знаком показал: лежи, мол.
— Могла бы и сама идти, да ребята… не пускают.
— Правильно делают. А ты молодец, Симочка: задание выполнила блестяще. — При
свете фонарика заметил, как заблестели ее глаза. — Что болит, Серафима?
— Шея, — прошептала она. Вспомнила, что произошло между ней и Штейнгартом, и
тихо заплакала.
— Ничего, Симочка, успокойся. Твоя мама обрадуется, что ты жива, ну, и почти
здорова. Завтра прилетит самолет, мы тебя отправим на Большую землю. Там
положат в госпиталь, вылечат твою шею.
Она заметила, что к другой стороне носилок подошел Егор Лучинин, а командир
кашлянул и деликатно отошел в сторону. Протянула Егору руку, он взял ее и
как-то неловко поцеловал, чем вызвал у Симочки взрыв радости. Она опять
приложила руку к шее.
— Егорушка, командир сказал, что меня отправят на Большую землю. Но я не
хочу с тобой расставаться.
— Мы же будем друг другу письма писать. Сначала напишешь ты. Уедешь,
определишься — в каком городе, в каком госпитале будешь — и напишешь.
— Напишу. И буду о тебе думать. И ждать… Вот сейчас слушаю твой голос — и
мне хорошо. Хорошо, что я с тобой... Ничего, что я говорю тихо?
— Ничего, я все слышу. Можешь говорить еще тише.
— Ты сам говори, Егорушка.
— О чем, Симочка?
— О себе. О прошлом, о будущем. О своих мечтах.
— Все наши мечты — чтобы скорей закончилась война. А когда закончится — если
живы будем… Я тогда вернусь — поедем с тобой в Сибирь, к моей маме. И твою
заберем к себе…
Она улыбнулась, погладила его руку. Он, склонившись, осторожно поцеловал ее
в припухшие губы.
— А может, не надо меня отправлять?
— Надо, Симочка. Ты выполнила свой долг перед Родиной, твоя война на этом
закончилась.
Затихла она, помолчала.
— Моей мамочке сообщите… что живая я … и почти здоровая….
— Это скажу в первую очередь.
— Потом я ей напишу, а вы как-нибудь доставите.
— Я найду ее, расскажу… И письмо передам, и поздравлю ее.
— С чем?
— С твоим подвигом. С тем, что такую дочь воспитала. За этот подвиг тебе
орден полагается. Приедешь на Большую землю, будешь лечиться, трудиться. И
сразу напишешь мне письмо.
Она кивала.
Такой он и запомнил ее: ослабленной, страдающей. И очень, очень милой.
Вскоре пришлось им расстаться: на войне как на войне — себе не принадлежишь.
В отряд с Большой земли прилетел самолет «Дуглас». Сел на приспособленное
под аэродром плоскогорье. Заполнили его в основном ранеными партизанами и
пленными немцами.
Проходя к самолету мимо Симочки, Штейнгарт с забинтованной головой кивком
приветствовал ее и остановился. Стал говорить, подбирая слова:
— Ви… живой!.. Ну, я ра-ду-юсь, — выговорил по слогам. — Я тебья любиль. Но
война — это есть война, а ви есть мой враг. Я хотель тебья убить… Ви менья
простить… Поджалиста.
Симочка внимательно слушала. Потом медленно и тихо, почти шепотом, сказала:
— Скоро мы придем в вашу Германию. Не состоится ваш тысячелетний рейх.
Подталкиваемый конвоем, он отошел от Симочки. У трапа оглянулся — она
следовала за ним, в тот же самолет.
Улетали они вместе, но у каждого была своя дорога.
+ + +
Три штурма пережил Севастополь, двести пятьдесят дней оборонялся и
обошелся противнику дорого, хотя был разрушен до основания. При наступлении
советских войск немцы основательно укрепляли военно-морскую базу и уверяли,
что стала она неприступна.
Забегая вперед, скажем: для возвращения Севастополя понадобилось всего пять
дней!
Конечно, возросли и техническая оснащенность, и боевой опыт, и
патриотический порыв наших войск. Но, прибавим от себя, не лишними оказались
и сведения о новых укреплениях Севастополя, взятые партизанами у немецких
мастеров фортификации Отто Штейнгарта и Иоганна Геллерта.
17
— Дмитрий Гаврилович! — обратился я к бывшему командиру отряда, когда
обступившая его толпа слушателей заметно убавилась. Давно он приметил мой
интерес к его рассказу, а потому обернулся ко мне с живым вниманием. — Вы не
раз подчеркивали, что Серафима Ивановна была скромной, но редкой красавицей,
и что в нее влюблялись все встречавшие ее мужчины. Думается, и вы, тогда еще
молодой, не были исключением?
— Конечно, конечно, юноша! — Мой неловкий вопрос нисколько его не смутил. —
Все ее любили, это верно, и я не составлял исключения. Хотя для меня она
была совсем девочкой. В нее был влюблен один мой молодой друг. И она,
кстати, оказывала ему внимание. Выделяла из всех!
— Егор Лучинин?
— Егор Лучинин, — подтвердил он спокойно.
— Как же они тогда расстались и разошлись навсегда?.. Не может быть, чтобы
он не искал ее.
— Это только в сказках все заканчивается счастливо. А потом кто сказал, что
не искал и что они расстались навсегда? Улетела она внезапно, это верно. В
это время он был на задании. Впоследствии, правда, выяснилось: записку она
все-таки оставила. Просила Илью Аркадьевича передать, ну а тот просьбы не
выполнил. Писала письма, но они все контролировались ГБ, то есть тем же
Ильей Аркадьевичем. Так что ни одного письма Егор не получил.
По случаю нашей большой удачи — захвата Штейнгарта и инженера, спеца в
вопросах фортификации Иоганна Геллерта, нашего Илюшу вызвали на Большую
землю, он улетел. И больше мы его не встречали — в отряд прислали ему
замену. И Симочка как в воду канула… Ну, а он, Егор-то, ждал, конечно,
весточки, долго ждал. Искал ее, когда война шла, и потом, после войны.
Переписывался с разными организациями, госпиталями. И в конце концов все же
разыскал — аж в Уфе — она жила там вместе с мамой, работала в госпитале, где
лечилась. Ну, и поехал туда, к ней.
Уфа была тогда городком тихим, малозаметным по сравнению с Москвой, с
Ленинградом, Свердловском даже, очень скромным, но зеленым, вознесенным на
гористом полуострове, в междуречье Белой и Уфимки. Сверху, с горы,
открывались такие виды! Заглядишься!
Но увешанному орденами и медалями блестящему капитану пограничных войск
некогда было разглядывать город и любоваться видами. Приехал он утром,
устроился в номере гостиницы «Башкирия» на улице Ленина, с дороги побрился,
умылся, надушился одеколоном и до блеска начистил сапоги. В зеркало
придирчиво осмотрел себя, пригладил ладонью ладно сидящий на нем китель.
Пошел искать госпиталь, где, возможно, работала Симочка. Один госпиталь был
поблизости, на улице Карла Маркса, — решил начать с него, а там уж, в случае
чего, подскажут, где находится другой.
Начальник госпиталя, немолодой уже полковник медицинской службы, усатый, с
лицом уставшего человека, пожал ему руку, предложил сесть. Начал с
расспросов, перешедших во взаимные рассказы о том, кто где воевал, рассказы,
сближающие незнакомых воинов. Оказывается, медсанбат его был в тех же краях,
где воевал Егор Лучинин.
— Ну, что, капитан, привело вас в наши края, какие заботы? — спросил
начальник.
— Не знаю, у вас или не у вас, в другом, может быть, госпитале, работает
одна девушка. Мы с ней вместе воевали. Хорошая, скромная, симпатичная. Даже
красавица.
— Так расписываете... Ну, продолжайте, продолжайте. Кстати, как ее фамилия?
— Храмцова. — Егор затаил дыхание.
— Храмцова? — удивленно переспросил начальник и внимательно поглядел на
Егора. Отодвинулся от стола с картами, диаграммами и другими медицинскими
документами. — Ну, знаю. Есть такая. У нас она лечилась, у нас сейчас и
работает. Медицинской сестрой. Действительно красавица, согласен с вами.
Серафимой зовут?
— Так точно! — Егор приподнялся и глубоко вздохнул: нашел!
Поверх очков начальник смотрел внимательно.
— Ну, так что, позвать?
— Вот, вы уж сразу… Я и не готов пока… И вы тоже не знаете, кто ее
спрашивает. Фамилию хотя бы узнали. Или имя…
— И так вижу.
— Что видите?
— Что спрашивает ее тот, кого она ждет. Так позвать? — Он нажал кнопку
звонка и вошедшей пышной огненно-светлой секретарше, довольно расторопной
девушке, велел найти и позвать к нему в кабинет Храмцову Серафиму. Девушка
проницательно стрельнула глазами в Егора, кивнула и исчезла.
— Ну, раз уж вы ее знаете… Как она тут, замуж не вышла? Писем-то от нее
долго не было. — Егор опять затаил дыхание.
— Да нет, не вышла. Говорю, что вас ждет. Многие, конечно, посматривают на
нее, а иные и засматриваются. Наезжает тут один майор МГБ, тоже воевал с ней
вместе. Тот с подарками, с продуктами, да она всех, и его тоже, не шибко
жалует. Ну, вот сейчас подойдет — увидитесь… Идут, кажется, идут, — он
прислушивался к шагам в коридоре и одновременно следил за переменой в лице
прибывшего капитана.
Шаги спешные, быстрые, — возможно, бежали бегом. Под конец стихли вовсе.
Егор пошел к двери. За дверью, кажется, кто-то стоял, дышал и шептался,
возможно, с этой посланной секретаршей. И не входил. Егор отворил двери —
сразу увидел ее испуганное лицо. Стояла не шевелясь, не моргая. Смотрела
большими изумленными глазами. Он переступил порог, взял обе ее руки, прижал
к своему пылающему лицу. Стояли молча, не говорили друг другу ни слова.
Вдруг встрепенулась она, охватила его шею руками.
— Жи-ивой! Ты живой! — Всхлипывая, прижалась к нему.
— Что же ты не написала мне, Симочка? — выговорил он наконец. — Я уж думал,
случилось что.
— Я-то? Я не написала?! — Отстранилась, взглянула на него, глаза ее
округлились. — Ты же не отвечал мне! Не отвечал! — Лицом опять уткнулась ему
в грудь. — Думала, погиб, раз не пишешь. — Опять отстранилась, опять
прильнула. Ему сделалось жаль ее, так жаль! Он опустился на колени.
— Прости меня. Но я не получил от тебя ни одного письма — это правда. Не
знал, где ты и что с тобой. И долго искал тебя. — Взял опять обе ее руки и
сначала одну, потом другую поцеловал и прижал к своему лицу. И встал, и
обнял ее, и она, к нему прижавшись, плакала. Егор изо всех сил сдерживался,
чтобы не заплакать тоже.
— Живой — какое счастье!
За сценой встречи влюбленных, держась поодаль, наблюдали вышедший из
кабинета усатый начальник госпиталя и растроганная, всплакнувшая даже
секретарша Зиночка. Подошли и другие женщины в белых халатах. Все были рады
неожиданному чужому счастью, как своему собственному. Здесь нечасто выпадал
случай видеть блаженную, со слезами, радость.
Счастливая, в слезах счастья, представила Симочка служащим госпиталя своего
Егора. Как жениха. Первым подошел усатый начальник:
— Поздравляю, капитан! А я что вам говорил? Не говорил разве, что она ждет
вас? — И пожал Егору руку.
— Спасибо вам за все: что вылечили Симочку, приютили. И за доброе отношение.
— Ну, будет вам, капитан, мы же свои, фронтовики.
Подошла секретарша, облобызала Симочку. И затараторила:
— Я говорила, говорила… Я сразу поняла, что явилась твоя мечта — этот
блестящий офицер… — Пожала она руку и «блестящему офицеру».
Еще что-то в избытке чувств говорила, щебетала. Пока слово опять не взял
начальник госпиталя:
— Хорошие вы люди, фронтовики, жаль вас отпускать от себя! Но, видно,
придется. Потому что зреет, можно сказать, и созрела уже хорошая, крепкая
семья. Сейчас, Серафима, я отпущу тебя домой, к маме. Она, конечно, не
видела, так покажешь ей этого капитана.
— Она его в Севастополе видела. И ждет тоже… — улыбнувшись, поспешила
объявить Симочка.
— Ну, замечательно! Тогда, значит, так, Серафима: ты напишешь мне заявление,
прямо сейчас … Что встретила с фронта жениха, выходишь замуж, ну, и так
далее. Отпустим тебе немного спирта. Дома, думаю, пригодится. Ты заслужила!
— ответил на ее протестующий жест. — И приходи, всегда приходи. Надумаешь —
твое место будет всегда за тобой.
Приткнувшись к секретарскому столу, Симочка настрочила заявление и подала
начальнику.
— А мы… — Симочка едва не задохнулась, так спешила. — Мы приглашаем вас в
гости. С женой, сегодня. Адрес записан у Зины. Да он простой: Уфа,
нефтебаза, прямо за Сафроновской пристанью.
— Спасибо, спасибо, как не отметить такие важные события: закончилась война,
жених вернулся, здоровый как будто. — Он оглянулся на Егора Лучинина,
молодого, сильного, и кивнул в подтверждение своих слов. На том же,
Зиночкином столе написал резолюцию. И велел Зиночке проводить молодых к
начальнику хозчасти.
И ушли. Поблагодарили, простились — все как полагается.
В приемной начальника на какое-то время воцарилась тишина. Слышались только
громкие удаляющиеся шаги в коридоре.
Женщины в белых халатах вдруг заговорили. Громко и все враз: событие-то
неординарное.
+ + +
Ощущая пожатие теплой крепкой руки командира, выхожу на улицу, залитую
лунным светом. Он освещает и небо, и море, и опустевший берег с горами в
далекой перспективе. Небо гигантским шатром распахнуло над головой весь
звездный мир. А под ним вокруг ни души. Молодежь веселится в клубе, танцует;
пожилые люди в палатках играют в карты, слушают радио, смотрят телевизор;
иногда оттуда доносятся голоса и ядреный смех. Жизнь продолжается.
Уводящие вниз крепкие ступени подводят к кромке воды. Волна набегает на
берег и, скатываясь, словно пятясь, утаскивает за собой сверкающий под луной
мелкий галечник. Море — напрасно его считают неживым, оно живое! — шелестит,
шумно вздыхает и серебрится, и блестит в мокрых камушках.
Вдали береговая излучина вырисовывается силуэтом пьющего морскую воду
огромного черного медведя, оттуда доносятся звуки еле различимой, берущей за
живое мелодии. Там тоже течет своя жизнь. За медведем, на возвышенной
равнине, стоят палатки международного пионерского лагеря «Артек» — там-то
уж, не умолкая, кипит жизнь! Как она там кипит! Пока не заиграет
успокаивающий горн. Девчонки и мальчишки всей страны знают об этом лагере,
мечтают побывать здесь — покупаться, позагорать и подышать здоровым крымским
воздухом. И познакомиться с такими же пацанами, приехавшими издалека.
Уютен и благоустроен южный берег. Каждый год меняется контингент отдыхающих.
Гуляют, пьют в киосках сухое вино. Сколько здесь перебывало народу! А
сколько сменилось хозяев! Никто не хотел добровольно покидать этот райский
уголок.
В лунном свете блестит, уходя вдаль, поверхность моря. На горизонте
замечаешь силуэт дрейфующего корабля. Приглядишься — увидишь и другие
силуэты. Моряки несут вахту — оберегают наш мир и спокойствие.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
