|
О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2007 г.
РуЖи
|
Елена Пустовойтова
Пустоцвет
Повесть
Журавль
Ящерица её испугалась и так заспешила соскочить с камня, на котором
нежилась на солнцепеке, что ее хвост, не вписавшись в скорость, развернуло
над туловищем, и черная в серых пятнах ящерица на глазах у Ирины, мелькнула
белым брюхом. Звук падения тела, говоривший о размерах хвостатой, заставил
Ирину похолодеть щеками и изменил её намерение пройти вглубь участка.
Сколько себя помнит, столько и боится всего, что ползает или прыгает. Так
боялась в детстве лягушек, что даже зимой, когда оставшиеся на дороге после
снегоуборочной машины снежные комья, освещенные фарами проезжающей машины,
вдруг отбрасывали от себя черную, движущуюся тень, в страхе замирала
пронзенная мыслью, что по дороге прыгают лягушки. Летом такое в их маленьком
городке случалось. Осветит машина центральное шоссе, а по всей его глади
прыгают, напоминая рассыпавшиеся мячики, по своим надобностям, лягушки. Вот
писк начинался! Только она и пищать от страха не могла, шла вытянувшись в
струну, будто желая приподнять себя над дорогой, в ожидании холодного и
липкого шлепка по голым ногам. Оттого и зимой пронзалась страхом от макушки
до пяток, заметив скачущие тени, прежде чем вспоминала, что снег кругом, а
по снегу лягушкам прыгать невозможно.
Пекло полуденное солнце. Прогретый воздух, настоянный на запахе трав, не
пропускал и дуновения ветерка. Даже чертополох на обочинах дорог поник от
жары, и улицы нового дачного поселка, который между собой его жители
называли "Дворянским гнездом", что распластался вблизи деревни с веселым
названием Вобля, будто вымерли.
Ирина в детстве намерзлась, жару любила и, ощущая ее открытыми плечами, на
которые не хватало тени шляпы, остановленная ящерицей, решила прихватить
фотоаппарат и выйти за село, к речке с тем же веселым названием.
Первую неделю она жила в своём новом деревянном в два этажа, с верандой
"фонариком", загородном доме, строительство которого, хоть и тратила на него
деньги легко, совсем лишило её покоя. И о стройке думай, и о качестве работ,
да еще бойся краж и пожаров. Многого хлебнула от этой практики и все
пережила, но покоя, когда и стройка позади, и знакомства завела со всеми
соседями, людьми с достатком и на пенсии не потерявшими своего былого
жизненного лоска, не обрела. Хоть и наблюдали все вокруг за своей и
соседской собственностью, а все же мир и благополучие всегда непрочны. Много
чего может случиться, когда жилье пустует. А пустовать оно будет часто.
Без недоделок строить у нас почему-то невозможно, однако, в общем, молдаване
постарались. Кафель в ванной и туалете выложен аккуратно, полы отшлифованы.
Но что ей особенно в доме нравилось, так это лестница, сработанная артелью
из Брянска. Дерево на ней светлое, ласковое, и ладошку от перил отнимать не
хочется. Так и гладила его всю неделю, снуя по лестнице вверх и вниз.
Желая одиночества, никого не позвала обживать свой дом. Да и вещи решила
пока не завозить - только шторы, ковер, стол да кресло-качалку с
телевизором. Свободно и шикарно. Ковер на середину отлакированного пола
кинула, шторы в тон к нему до пола спустила. Так хороша была комната с
распластанным на полу ковром, будто убранная специально для бала, что даже
телевизор с креслом на кухне пристроила, благо, места в ней, хоть в футбол
играй.
Легко и радостно стала просыпаться по утрам. В одно мгновение. Глаза откроет
- и сна нет. Потянется, вкусно, как в детстве, во все тело, вскочит с
матраца, что раскладывает себе на ковре, и на кухню. Пока кофе варит, в окно
смотрит. И все за окном ее занимает, веселит и глаз радует - и самая обычная
птица, и распустившийся на полупустой еще клумбе синий ирис, и белая голова
одуванчика, и пролетевшая мимо бабочка, и крик петухов доносившийся из
деревни.
Вот уже года три так жизни объелась, что даже звонок мобайла иногда слышать
было невмоготу. Сидела бы одна в тишине при спущенных шторах. Только она и
больше никого. И захотелось ей свой домик. Обязательно деревянный, чтобы
зимними морозными ночами потрескивал бревнышками, а в летнюю звездную ночь,
вздыхал, как живой, будто мечтая, да хорошо хранил как тепло, так и
прохладу. Но что больше всего захотелось Ирине, так это распахнуть окна.
Насквозь.
Вот, чтобы вошла в дом, и сразу к окну, и распахнула его в сад. И чтобы
потом тюль на ветерке тихонько колыхалась…
Сорок пять лет, конечно, не старость, но, бывает, и помоложе женщины и
малого намека на свой возраст не терпят, даже если это и не намек вовсе, а
просто молодые девчонки. Злятся и к косметологу бегут. Иные и от смеха
отказываются, чтобы лишних морщинок не насмеять. Эта разновидность
сумасшествия современности благополучно миновала Ирину - чужая молодость ее
не злила и свои морщины не пугали. Но стала уставать. Больше душой, чем
телом. А здесь, в своем доме и вовсе поняла, что ничего другого в жизни ей и
не надо - а лишь тишина, душевный покой да одиночество.
Родных у нее не было, а двоюродных не любила. Дай, да дай… Клянчили еще
тогда, когда вещами торговала, что на своём горбу таскала из Турции. Если в
гости придут, то глазам покоя не дадут - так и шарили ими по всем углам,
реагируя испорченным настроением на все новое в доме. И когда Ирина попала в
орбиту дележа собственности областного масштаба, то не без удовольствия
уехала от всех без исключения. И все концы обрезала.
Много было в ее жизни всего. Не обошлось и без грязи. Без грязи успеху быть
никак нельзя. С тех самых времен, когда стала торговать на рынке, такая
волна, такой ее поток надвинулся тогда на Ирину, что не захлебнулась она в
нем из-за самой, казалось, малой малости – не пила и не материлась. Начни
она тогда сквернословить, так бы эта грязь ее с головой и накрыла. И
изнутри, и снаружи. Но ни единому грубому слову не позволила сорваться с
языка. Этим и хранима была.
Не то что осознавала так ясно видимое, но не всеми замечаемое – не встречал
еще никто счастливого из тех, кто матерится и водку пьет - просто грубые
слова, от которых несет базаром и похмельем, сказанные ей самой в минуты
уныния и сплошной безнадежности, оскорбляли её сильнее, чем произнесенные
другими. Даже те, что сказаны были в ее адрес. Всеобщая распущенность,
озлобленность и разврат, начиная от юных дев и кончая блюстителями порядка,
имела такую мерзкую рожу, что сама собой воспитывала отвращение в человеке,
сохранившем к себе хоть немного душевной чистоплотности. Вот и Ирину
воспитала.
Тогда она выживала, как могла вместе со всеми. В Турцию ездила, утюги оттуда
привозила да белье женское. Все было враз - и унизительно, и страшно, и
интересно. Чужие края все же. А домой вернешься, опять беда - торговать
привезенным богатством надо. Первый раз от волнения перед предстоящим
торжищем ночь не спала, так изнывала ее, бывшей золотомедалистки, душа, что
даже под утро стошнило. Потом втянулась - иные знакомства, иные развлечения.
Кто знает, где бы она теперь была, да встретила мимолетного знакомого по
университету, когда-то на студенческой вечеринке немного о жизни поговорили,
и этот чужой сделал для нее так много, как родные мама с папой не смогли бы
сделать – порекомендовал нужным деловым людям. И неизвестно почему. Может,
от жалости, помня о ее пятерках в институте, где большинству и тройки было
более чем достаточно, но, что само по себе по гиблым нашим временам чудно и
ненормально, совершенно бескорыстно.
Много позже встретилась с ним в столице на одном деловом приеме, и он ни
словом, ни взглядом не дал понять, кому Ирина всем обязана. А она, всем
своим видом показывая, что помнит, весь вечер потратила на то, чтобы
подобраться к нему поближе. И напрасно. Лишь один раз издали легко кивнул.
Во взгляде улыбка…
Вот за кого бы встала горой по первому сигналу, да он и сам гора.
Романы, если отношения между современными мужчинами и женщинами можно
называть этим словом, безусловно, заводила, хотя точно знала, что все ее
мужчины имели не только по жене или «девочке», а и по нескольку сразу. Но,
все же, они приходили к ней, и она этим тешилась, как и тем, что в
продолжении таких романов, всегда была верна, как настоящая жена, своему
партнеру.
Конец связям в их среде наступал без сцен. Обыденно и по-деловому. Шли рядом
какое-то время и дороги разошлись. Какой там шли - ехали. Еще хорошо, когда
успевали на прощанье рукой махнуть.
Некоторое время после разрыва Ирина испытывала пустоту, которая селилась
где-то в районе солнечного сплетения и тихонько ныла. Но от этой пустоты у
нее было лекарство - примет ванну при свечах с бокалом белого вина и легкой
музыкой, нанесет новый макияж, купит дорогие туфли, и вперед по жизни за
новыми баксами.
Но был и такой, что и пустоты не оставил.
Отношения у них с первого раза сложились просто и примитивно, как в
современном фильме с обязательным сексом. На часы взглянул и сказал, что еще
есть полчаса. В следующий раз и того прозаичней - пришел, пиджак снял и
задышал, задышал… Убедившись в его стиле, спросила, отчего он к девочкам не
идет, где ему явно будет гораздо лучше? Поначалу и вопроса не понял, а
поняв, растолковал, что секс - это такое же физическое отправление, как на
горшок сходить, но интеллигентный человек предмет сексуального влечения
оценивает не только глазами, а и мозгами. Так сказать – интеллектом. Поэтому
он у нее.
«Горшок» Ирине так и не забылся, и всякий раз при воспоминании об
интеллигенте от физиологии, она испытывала чувство брезгливости. Почти такое
же, как в детстве, когда бегая по заливному, плотно заросшему низкой
кудрявой ромашкой лугу, голой пяткой попадала в гусиный, порой еще теплый,
помет. Даже щеками вспыхивала.
По Вобле шла впервые. Большинство домиков в три, близко посаженных друг к
другу в старых кружевах наличников, окна. Палисадники за щербатым
штакетником. В них цветы привычные: золотой шар, нерасцветшие еще астры и
георгины. Густой травой затянуты обочины дорог почти до штакетин - верный
признак, что автомобиль во дворах редкость. На все глядела с любопытством.
Да и чего не любопытничать человеку видевшему, за последние двадцать лет, не
одну страну, но впервые приехавшему в родную деревню, одетому и обутому с
заграничной иголочки, даже сейчас, когда гулять по Вобле отправилась? Легко.
Без надсады и раздражения вокруг смотрела, без боли и трепета. Как на чужое.
Но, милое дело, отчего-то ей было приятно, что русская деревня держит еще
свою моду на крыльцо и баньки, на лавочки да на голубой цвет наличников.
Улицы пусты. Может быть, Вобля затихла под зноем, а, может быть, она по
циничному современному обычаю давно обезлюдела? Лишь на крыльце нового дома
из белого кирпича, что выбивался своей высотой и крепостью из ряда
деревенских, скособоченных на все лады хат, стоял с большущей скибкой арбуза
бутуз. По случаю жары на ребенке были одеты одни только синие, с белой
окантовкой, трусы. Возле мальчика толпилась стайка подросших к концу лета
цыплят. Малец выплевывал им семечки и весь заходился от смеха, когда
цыплята, бросаясь на корм, устраивали на крыльце переполох. Не только его
щеки, но и его круглый, даже на взгляд тугой живот, был весь в арбузном
соке, который, стекая, явно его щекотал, заставляя мальчика время от времени
размазывать его, сверху вниз, по животу ладошкой.
Приблизив к себе объективом замурзанную веселую мордашку и щелкнув
фотоаппаратом, Ирина воровски оглянулась по сторонам - не окликнет ли кто,
не запретит? Было с ней такое на чужбине, когда, умиляясь ухоженной, почти
ангельской детской красоте, фотографировала на пляже детей. Там по нынешним
временам, когда жизнь научила людей подозревать во всем извращения, такое
поведение постороннего человека граничит с правонарушением. С того случая на
пляже, где под холодными, жесткими взглядами людей ей пришлось объяснять,
почему она фотографирует чужих полуголых детей, прошло больше пяти лет, но и
в Вобле она почувствовала себя так, что только что совершила некоторую
недозволенность, как тогда на пляжах Майями.
Мальчишку окликнули из раскрытой двери, и он, крутанувшись на пятке и кинув
цыплятам весь свой арбуз, рванул в дом.
Старый колодезный журавль поджидал ее на самом выходе из села. В густой
траве к нему была протоптана тропинка. Касаясь ладонью изнемогающую от зноя
и стрекота цикад траву, будто гладя её, пошла к колодцу.
Вода, маня прохладой, совсем неглубоко темнела в проёме сруба. В ней, как в
зеркале, четко отразились и ярко освещенная солнцем шляпа и ничем не
прикрытые, выставленные под зной голые плечи, и высокое бездонное синее небо
без единого облачка.
Пристроив в траве фотоаппарат, сбросила прикованное к журавлиному вороту
цепью ведро в колодец. Оно с шумом шлепнулось о водную гладь и, подпрыгнув
на ней как на батуте, стремительно рванулось вверх. И прежде чем ведро
зачерпнуло воду, Ирине пришлось несколько раз бросать его в колодец, а,
набрав в него воды соображать, как его оттуда вытащить. Даже вслух
порассуждала сама с собой над решением такой сложной задачи. Но вытянула,
немного запыхавшись и почти не расплескав. С наслаждением отпила ледяную,
отражающую высокое небо колодезную водицу прямо из ведра. А потом, как
мучаемый жаждой пьяница, поудобнее приложившись к краю, пила до изнеможения,
до ломоты зубовной вытянув, чтобы не замочить носа, губы трубочкой и следя
глазами за солнечными бликами, колыхающимися в водяной толще. А, напившись
и, ни с того ни с сего, развеселившись - всем лицом ткнулась в воду.
Ключевая, хлюпнув через край, звонко плеснула в колодце, щедро окатила ноги,
заставила Ирину весело вскрикнуть и отскочить в сторону.
Рядом с фотоаппаратом стояла женщина с пустым ведром, и разглядывала Ирину
веселыми глазами.
- О! - застигнутая врасплох, - воскликнула та, - и добавила, по своей особой
привычке, - Sorry!
Английские слова, по климату круга в котором она вращалась, были почти
обязательными. Они железно подчеркивали лоск, особенность, легкость жизни и
многое еще, к чему всякий жаждущий деньги человек страстно стремится. Импорт
от частого употребления, оседал не только в сознании, но и в крови, и
вылезал на свет даже там, где и вовсе не был нужен.
- Да ты не сори, так сора и не будет, - медовым голосом произнесла
пришедшая, - Дети у нас и то знают, что нужно перелить воду в свою посуду, а
уж потом делать с ней, что хочешь. Ведро-то общее…
- Да я нечаянно, - отряхивая края шляпы и не желая обижаться ни на какие
замечания, объяснила Ирина - напилась, а потом… Ни с того, ни с сего…
- Понравилось? - селянка подошла к колодцу и, опростав колодезное ведро от
воды, в которой плескалась Ирина, ловко кинула его в колодец.
- Вода? - не совсем поняла вопроса Ирина.
- И она тоже.
- Понравилась. Так понравилась, будто живой водицы выпила. У вас тут замерло
все, как в сказке, ничего не шелохнется, и про живую воду вспомнишь, -
удивляясь сама себе и своему многословию щебетала Ирина, с интересом следя
за тем, как женщина одной рукой без надсады управлялась с журавлиным воротом
– в одну минуту вытащила воду, перелила её в свое ведро и пошла, легко
кивнув, может на слова Ирины, а, может, в знак прощания, от колодца по
тропинке отставив для равновесия руку в сторону.
И если бы та обижалась на всякое невнимание, с каким встречалась она в
жизни, то не дожила бы до своего дома с округлой стеклянной верандой на два
этажа. На втором этаже она обязательно ванну себе устроит, уже решила. Будет
ее перед сном принимать, в руке бокал вина, окна распахнуты…
Там где дорога раздваивалась – одна шла в лес, а другая на речку - в густом
треугольнике травы между ними паслись две козы, рядом с которыми сидела
старушка. С нескрываемым любопытством и в тоже время ласково, смотрела она
на Ирину своими вылинявшими глазами. Ирина ей улыбнулась, и старушка с
готовностью закивала в ответ седой неприкрытой головой. Это не Москва, где,
даже столкнувшись в тесном лифте лицом к лицу, люди делают вид, что не видят
друг друга. Редко кто здоровается, и редко кто на пожелание здоровья ответит
доброжелательно, больше желающих дать понять, что любое слово незнакомца
неуместно. Улыбнулась бабушке, как могла добрее, но так и не смогла найти
для нее иных слов, как только сказать, что очень жарко сегодня.
- Жарко, жарко… - с готовностью закивала в ответ старушка, и долго потом
смотрела из-под руки Ирине вслед.
Побродила по речке, понаблюдала за мальками, что стайками сновали рядом с
берегом, посидела на вершине холма в березовом колке, травинку погрызла,
кузнечиков послушала, и когда день перевалил середину, сделав несколько
снимков, не зря же брала фотоаппарат, решила возвращаться.
Пустоцвет
Улицу Вобли оживили два пропитых мужика, что шли, перепихиваясь матами,
по самой ее середине, да парень, что возился возле мотоцикла у сваленных в
пирамиду березовых бревен. Зато крыльцо, на котором стоял бутуз с арбузом,
пустовало. На чисто вымытых его ступенях лежала аккуратно сложенная влажная
тряпка.
В огороде соседнего с ним дома увидела Ирина женщину, что встретилась ей у
колодца. Женщина, обнажив белую кожу колен, на которую почему-то Ирине
неловко было смотреть, и края розовых рейтуз, о существовании которых, как
об атрибуте другой эпохи, Ирина так основательно подзабыла, что долго не
могла отвести от них недоумевающего взгляда, собирала что-то в подол своего
платья. Осторожно переступая по грядке, всякий раз выбирая, куда поставить
ногу, она, в своем зеленом, в мелкий белый горошек платье, из-под которого
розовым били в глаза рейтузы и сверкали колени, на фоне сочной зелени
грядок, окаймленных рядком оранжевых большеголовых подсолнухов, была так
живописна, что Ирина приложилась к фотоаппарату.
- Эй! Фотографию-то покажешь? – раздавшийся за спиной голос остановил
уходившую Ирину. - Да, ты проходи во двор, чтобы через ограду не кричать…
Открыв голубую калитку в высоких, для красоты выпиленных горками, голубых
воротах, Ирина оказалась в окруженном сарайками дворе. В глубине, под двумя
яблонями, усыпанными мелкими зелеными яблоками, стоял деревянный стол с
лавкой, прикрытой синим вылинявшим покрывалом. Под ней, прячась от жары,
лежала черная в рыжих подпалинах собака. В упор глядя на Ирину, она стала
медленно выбираться из спасительной тени лавки, и тут же заоглядывалась
вглубь двора, замахала хвостом - мелькая розовыми краями рейтуз и слепя
белизной голых коленок из-за угла дома, улыбаясь, вышла хозяйка.
Приподнявшись на цыпочки, вытащила из-под крыши сарая старое решето, и
высыпала в него желтые цветочки, что принесла в подоле своего платья. Как
давней знакомой или каждодневновидимой соседке пояснила:
- Пустоцвета в этом году много, а огурцов нет. Собрала, чтобы под ноги стаду
бросить… Поверье есть такое, если собрать пустоцвет и бросить под ноги
коровам, что с выпаса возвращаются домой, то сразу появится завязь на
огурцах …
Ирина, почувствовав скуку и растеряв ощущение детства, что держалось в ней с
той минуты, как окунула лицо в ведро с водой, с тонкой усмешкой на губах
пояснила:
- Ну, этому причина есть... Вы ведь всю грядку перетрясли, своеобразное
искусственное опыление проделали. Вот и пойдут теперь огурцы. И стадо здесь
не причем…
Женщина, одернув подол платья, разглядывала, явно любуясь, решето с
пустоцветом.
- Я – учитель, ботанику преподаю в школе и биологию, а загадку разгадать,
отчего, если по выброшенному пустоцвету пройдет вечернее стадо, то урожай
будет лучше, чем, если я проведу искусственное опыление по всем правилам
науки, не могу… Думаю только, что в этом деле очень важным является тот
факт, что у коров вымя полное…
- Вот как? Действительно? Никогда бы не поверила. Вы, что, действительно,
проверяли? - позабыв свое пренебрежение, удивилась Ирина.
- Проверяла. На совесть всё делала… Ан бабушкины знания вернее моих ученых…
Вера я. Верой меня зовут…
- А я Ирина. И как у нас все по-детски получилось… Осталось только куколками
поменяться, - рассмеялась Ирина, - и дружить, до тех пор, пока что-нибудь из
их нарядов не поделим.
- Ну, куколок у меня нет, сыновья одни в доме, а чай есть. Чаем угощу. Из
колодезной воды, что ты так верно "живой" назвала. Идем, идем… А ты, Дик,
марш на место. Видишь, гостья тебя боится. Иди… Позову потом...
И пёс, опустив низко к лапам кудлатую голову, послушно покосолапил под
лавку.
Дверь летней кухни была завешана от мух капроновой тюлью, по углам которой,
чуть только тронь, прыгали, будто дурачась, привязанные зеленые теннисные
мячики. В переднем углу висела черная от времени икона. Кто на ней - Ирина
не знала, определила только, что не Спас. С иконы смотрел старичок с белой
бородой, с открытым высоким лбом, в глазах которого замерли и скорбь и
ласка. Чуть поодаль на стене, в простой деревянной раме, сработанной
сельским столяром, старинное, в чешуе облезлости, мутное зеркало. Рядом, без
рамки и оттого будто лысое - новое, пугающее пустотой своей зеркальной
глади. На столе, хорошей домашней работы, покрытом разрисованной под
скатерть клеенкой, хлебница из бересты с аппетитной домашней сдобой. Вдоль
стола вытянулись две долгие лавки. В углу газовая плита, справа старенький
буфет. Но от чего обомлела Ирина, так это от занимавшей почти половину всей
постройки - русской печи. Сразу и не вспомнила когда такую видела. Не у
родни, в квартирах все жили, а когда на каникулах была с подружкой у ее
бабушки на Алтае, там и видела. Да в кино еще. И вдруг, в таком неожиданном
месте - не в доме, а в летней кухне.
Подошла поближе и, вытянув шею, заглянула на печь. Там, на полосатом ватном
матрасе лежала, прищурив зелень глаз, серая кошка с котятами.
- Ты чья будешь? – заглядывая внутрь разномастных чашек, проверяя их
чистоту, - задала классический деревенский вопрос Вера. – Идешь, как с
картинки, и глянуть приятно… У нас таких нет. Молоденькие девчата и животы
свои оголят, и глаза намажут, и сигарету в зубы воткнут, и даже банку пива,
для полного сходства с красотками из рекламы с собой весь вечер таскают, а
все неуклюже - и смешно и грустно…
Поставленный на газ чайник протяжно свистнул.
- У меня четыре сына, так я на девчат свой особый взгляд имею… Печальный… А
если бы в школе не работала, и не знала бы наверняка, что есть и хорошие
девочки, то и вовсе бы считала, встретив очередную голопузую курильщицу, что
вот и настал конец света, при котором ни семьи, ни верности не жди. А один
только секс… И слово-то какое противное – шипит, как гадюка…
Почти на одном месте поворачиваясь вокруг себя на средине кухоньки, споро
собирала на стол. Из старенького холодильника вынула литровую банку молока,
достала с полки над столом миску с тремя свеженькими, с желтыми остатками
цвета, огурчиками, скрипнув дверцей буфета, вынула вазочку с конфетами.
Сгрудив все это великолепие на середине стола, до кучи подвинула и вазу со
сдобой.
- Давай… Пей на здоровье! У нас все по-простому, по-деревенскому… И я с
тобой посижу, хоть отдохну …
Чай, на вид – облезлый, был душистым и на удивление вкусным. Ирина выпила
две чашки и не была совсем уверена в том хватит, или выпить еще? А чашками
ее угощали тоже на манер деревенских – и ладошками не обхватить их
толстостенные белые бока с яркокрасным сердцем во всю ширину и мелкой
надписью наискосок на надоевшем английском – «I love you dad!».
Вера, явно, пила из своей. На ее чашке рядом с сердцем красовалось – «I love
you mother!».
Чай вызвал у Ирины испарину на носу и странное состояние покоя. Странное –
потому что все, что ее окружало, одновременно и нравилось и не нравилось. Не
нравилось – не так сказано. Вызывало какую-то тревогу. Стараясь понять это,
обвела взглядом кухню.
Печь. Дело в ней. Печь тянула за собой шлейф каких-то далеких, почти
насовсем забытых чувств, как состояние после плача… Верно, верно… Тогда был
дождь, и она бежала от реки по дождю. Бежала и боялась, что не найдет дом.…
А если и найдет, то ведь там все чужие… Отчего-то особенно боялась, что они
что-нибудь у нее будут спрашивать, а она не будет знать ответа…
А когда дом был найден, и сухонькая, на вид даже злая, старушка, с тревогой
выскочила под дождь ей навстречу – она, ткнувшись с разбегу в ее тощий
живот, вдруг расплакалась и никак не могла остановиться. Слезы без остановки
катились из ее глаз по щекам, даже тогда, когда она переодетая старушкой во
все сухое принимала от нее на печи кружку горячего молока…
Ирине вдруг вспомнился даже запах той самой печи – на ней пахло куриным
пером и сатином. Ватное одеяло было обшито цветным, хрустким от краски,
сатином. Видно этакую красоту той старушке не хотелось закрывать
пододеяльником, вот и оставила ее всем на загляденье… А когда Ирина, все еще
всхлипывая, засыпала, она тоже это вспомнила, то слышала, как в глубине избы
сердитая старушка отчитывала Иринину подругу, за то, что та ее бросила одну
на берегу реки. И было Ирине очень это приятно. Так приятно, что наутро,
проснувшись от светящего ей в лицо яркого солнца, она не смела взглянуть
Ленке в глаза – вдруг та догадается, как сильно она была рада заданной ей
вчера трепке…
Ирина сидела, отгоняя от голых ног надоедливых мух, на чужой кухне,
напившись чая с деревенскими крендельками и погрузившись в неожиданные
воспоминания, время от времени вскидывая взгляд на свою новую знакомую,
чтобы та не поняла, что ее гостья ничего не слышит из того, что она ей
говорит про опыление и пустоцвет.
А когда, покончив с воспоминаниями, вновь размышляла, соглашаться ли ей на
третью порцию чая, тюлевую занавеску, которая не очень-то от мух и спасала,
отдернул загорелый мужик.
Ирина в первый миг увидела только рубашку в клетку с короткими рукавами.
Даже подумала, отчего это деревенские мужики так клетку любят? Или их жены?
И чуть поразмышляв над этим, вдруг увидела его лицо.
И задохнулась
- Ах, какое лицо! Как с картин Васильева… Ну, надо же… Откуда?
Оглянулась, ничего не понимая, на Веру, которая счастливо улыбаясь и
поправляя волосы, живенько соскочила и кинулась вошедшему навстречу. И тут
же, явно вспомнив об Ирине, торжественно представила:
- Муж мой, Сергей Владимирович…
Сергей через стол взглянул на гостью:
– Здрасте…
Если бы так с ней кто-нибудь поздоровался, даже тогда, когда она на базаре
торговала, подумала бы – идиот. А этому сама ответила:
– Здрасте…
И рывком поднялась уходить, что даже лавка качнулась и чуть не опрокинулась.
Ойкнула и хихикнула почти одновременно, оправдывая свою неуклюжесть
нестандартной мебелью. Подхватила шляпу, которую перед чаепитием положила
рядом с собой, и вспомнив, что шляпа эта ей очень к лицу, тут же ее одела. А
потом в дверях долго путалась в тюле, льнувшей к ее полям…
От собаки до калитки ее проводила Вера, и, не задерживаясь, кинув на ходу,
чтобы заходила, тут же поспешила обратно.
Солнце уже перевалило четырехчасовую отметку. Те же забулдыги встретились
Ирине вновь, обдав её удушливой волной запаха немытого тела и перегара.
Втянув головы в плечи, будто стараясь быть незамеченными, они молча
прошмыгнули мимо. И больше никого.
Дома включила телевизор, а там - и задышали, и зачмокали… Звуки при этих
сценах во всех фильмах всегда отчего-то одинаковые, будь то фильм
американский или российский. Только в российском они еще более невыносимы.
Как всегда все в любой подделке. Будто опасаясь, что с экрана в дом
передастся что-то неприятное или заразное - тут же выключила.
Вытащила кресло-качалку на открытую веранду, налила стакан сока и села
смотреть в даль. И чувство, что произошло что-то некрасивое и она в этом
участвовала, ее долго не покидало.
Вспомнила душистый чай и то, с каким удовольствием она его пила, и то, как
засуетилась перед незнакомым мужиком, и решила, что все это с ней могло
случиться только лишь из-за жары. Подумала:
- Зной, видно на меня подействовал, себя забыла… Слишком опростилась...
Соседи
Вечером пришла Лара, позвала сходить в деревню за молоком. Вот уж кого не
назовешь не то что старухой, хоть уже на пенсии, а и бабой - лицо властное,
кожа белая, красивая, глаза с прищуром, а нос так и замер в положении
брезгливости. Маникюр, педикюр по высшему классу - все яркое и свежее. И
даже тембр голоса дает понять, что его хозяйка привыкла всю жизнь повелевать
и ни в чем себе не отказывать. Муж Лары, не просто генерал, а еще и бывший
командующий ракетными частями.
Если Ирина все правильно запомнила.
Шли той же дорогой, которую Ирина дважды жарким днём измерила.
Тишина вместе со зноем ушла из села. Вобля ожила - возле каждого двора
жизнь: ребятишки, по виду, городские, кричат, мяч гоняют, три девчонки в
шортах по бревнам лазают, пересчитывая их по-английски на все лады, а по
дороге то и дело на мотоциклах проносились подростки с мрачными лицами, над
которыми топорщились в виде сосулек крашенные в рыжий цвет волосы. А по краю
улицы, поднимая пыль и роняя лепешки, не спеша брело стадо.
Стадо – это слишком, так – пять коз и столько же коров, да телок. За стадом
шел неопределенного возраста человек, с помятым круглым лицом, на котором
широкая переносица и глаза-щелочки выдавали дауна. Он шел вслед за коровами
и, вглядываясь в лица каждого встречного, счастливо улыбался. Буренки,
подходя к своему двору, явно в предвкушении приготовленного в яслях
угощения, шоркая ногами о вымя, убыстряли шаги, и пастух, видя это, будто
ставя точку в своей деятельности, звонко выкрикивал имя ее хозяйки.
Лара успевала заметить неполадки во дворах, отсутствие клумб и немытые окна.
Говорила о русской лени и о расхлябанности, за которые ей перед иностранцами
стыдно и за которые они нас постоянно пеняют. Ирина не возражала. Она давно
приметила в русских странность - если ругаешь свою родную страну, то в этом
у тебя союзников много, а если говоришь о хорошем в ней, то эти слова перед
ними нужно доказывать как на суде. И приметив это, в разговорах о России
участвовать перестала.
Подошли ко двору, дорога против которого была усыпана желтыми цветами, и по
которым, ничуть их не жалея, прошли буренки.
- Да это колдовство какое-то, - глядя на цветы, определила Лара, - на погоду
видно, или на урожай.
- Угадала. На огурцы… Примета верная, испытанная, - ответила Ирина.
Возле распахнутой калитки, незаметная в зелени палисадника, стояла Вера, и
тоже смотрела, как по желтым цветам проходит немногочисленное стадо.
- Ну, ты еще как при царе горохе живешь, даже смешно, - заважничала Лара, -
ты лучше бы взяла, да искусственное опыление провела…
Вера, протянув кусок хлеба отделившейся от стада буренки с красиво выгнутыми
рогами, не замечая слов Ларисы, улыбнулась Ирине как старой знакомой.
Пастух, хлопая самодельным бичом по запыленным сапогам и сияя глазками на
Веру, остановился на дороге. Обнажив высокие десны, радостно и с
неподдельной гордостью ей сообщил:
- Пригнал коров, Вера-а-а… Всех! Их слепни кусали, а они и побежали…
И, обхватив свою круглую голову руками, показал какое это было для него в
прошедший день страшное событие.
- А ты молодец! – хлопая свою буренку ладонью по крутому боку, провожая ее в
калитку, ласково, а не как-нибудь, чтобы только отвязаться, ответила дауну
Вера. – В такую жару слепни особенно животных донимают. Устал, наверное,
Егорушка?
Даун быстро-быстро в знак согласия, продолжая также лучезарно улыбаться,
закивал Вере головой.
- Приходи, я тебе на завтра пирожков напекла… Бабушке покажись, чтобы не
волновалась, и приходи. Будем ждать тебя…
Егорушка, не снимая с лица улыбки, морщившей его лицо как печеное яблоко,
побежал, хлопая бичом дорогу, к скособоченному на правый бок домику в
облезлых зеленых наличниках.
Вера смотрела ему в след.
За ее спиной женщины переглянулись.
- Мы уже за молоком пришли… Не будешь ли ты моей соседке продавать? Я ей
тебя порекомендовала, что молоко у тебя жирное и сама не грязнуля… - хлопая
Ирине наманикюренной рукой на место рядом с собой усаживалась в ожидании
надоя на лавочку перед калиткой Лара.
- Молоко не у меня жирное, а у моей коровы, - рассмеялась Вера, - но и мое
молоко, ты Лариса права, тоже жирное. Четырех парней вырастила на своем
молоке и до девяти месяцев не подкармливала. Жирности хватало…
И повернувшись к Ирине:
- Литр найдем, но больше не могу.
Ирина, кивнув в знак согласия, примостилась на указанное место рядом с
Ларисой.
За их спиной во дворе, в котором она была несколько часов назад, слышались
звуки активной жизни – хлопали двери, лилась вода, явно в каком-то
спортивном азарте взвизгивали юношеские голоса.
- Ты бы видела, какой мужик у Верки красивый! - Отчего-то зашептала Лариса.
- Смотришь на нее, деревенская баба, больше чем три с плюсом ей и не
поставишь, а в объятиях какого мужика оказалась… Была бы помоложе – отбила
бы…
- Что, и своего Степочку бы бросила? – удивилась неожиданным словам Ирина.
- А кто меня знает? – заулыбалась соседка, и подтолкнула Ирину своим мягким
боком. - Но пока бы не попробовала его, сна бы лишилась… Это точно.
Ирина не призналась, что уже видела Сергея.
Посидели, слушая, не поворачивая головы все звуки, что доносились со двора,
думая каждая о своем.
- Кто что знает из нас о том, что есть счастье? – подытожила не только
сказанное Ларисой Ирина. И, оживившись, поинтересовалась:
- Что, и корову бы доила?
Лариса, сквозь сгустившиеся сумерки строго посмотрела на свой маникюр и
оставила вопрос без ответа.
До своих хором тихонько брели наслаждаясь приятной вечерней прохладой, держа
в руках по банке теплого парного молока, которое Ирине и не было нужно.
Пролетела еще неделя отпуска. Мобайл отключила, берегла покой. Съездила лишь
в город, сдать пленку, что нащелкала за дни отдыха. На ней: дом, вид, что со
второго этажа открывается, старый колодец, Вера в огурцах да малыш с
арбузом. И такие славные получились фотографии, что тут же приобрела для них
рамки. Решила, что стены дома оформит своими фотографиями, а на фотографиях
этих не должно быть ничего другого, а только то, что касается ее дома и села
Вобли.
И еще Ирина читала. Лет пятнадцать как мечтала перечитать русскую классику,
и вот пришло время, когда её желаниям суждено было сбыться. Начала с
Толстого. Сядет на закате в кресло, прикроет ноги пледом, возьмет книгу,
нальет рюмашечку ликера – читает и пьет ароматную густоту малюсенькими
глоточками, вздыхая по милой, безвозвратно ушедшей родной старине, до тех
пор, пока не опуститься на страницы бархатная темнота…
От городского мира отделилась, а местный властно захватывал ее в свою
орбиту, как бы она не старалась от него отгородиться. То на шашлыки соседи
зовут, то на рыбалку, то попариться. Знала уже, какой пар в роскошных
соседских банях, с отдельной парилкой, что сауной все стали величать, и
которые топили почти каждый день - ведь в удовольствии таком трудно себе
отказать. Но с Ларисой неожиданно, и даже будто и против воли, подружилась
ближе всех. Та, борясь с полнотой, парилась часто и Ирину тащила с собой
потеть. А после бани – чай на веранде. Тоже достойный внимания обряд; сидишь
чистый-чистый, в сухой льняной простыне, всей кожей ощущая прикосновения
самого легкого ветерка. Даже, что совсем необычно, кожей подошвы ног. А
кругом простор и птицы поют. И если смежить веки и смотреть на мир сквозь
стоящий прямо перед тобой на столике, кувшин с полевыми цветами - просто рай
получается.
Лара дом вела со вкусом – всякая вещь на своем месте, и все красивое. Да еще
и «салатик», и «сельдерейчик», как она называла, успевала вырастить. И
приготовить любила и поесть. С утра начинала разговор, о том, что будет у
нее на обед. Детей у супругов не было, и беречь им свои капиталы было ни к
чему, вот и наслаждались, как могли, жизнью.
Первый желтый лист привечает березка. Не успеешь еще забыть, как радовался
набухшим почкам на деревьях – ан желтизна маячит в густой зелени, напоминая
о быстротечности лета, а, заодно, и о такой же твоей жизни. Да и о том, что
летом в деревне хорошо, а осеннюю тоску лучше на асфальте, в густоте людской
переживать. Осенью не слишком потянет в окно с утра вглядываться, наоборот,
шторками его захочешь посильнее запахнуть. Первый затяжной дождь не только
все это Ирине напомнил, а и заставил ощущение радости сменить на скуку.
В дверь забарабанили властным, вызывающим раздражение – «кого там принесло?»
- стуком. Пошла открывать в ожидании увидеть Ларисиного Степочку, а на
пороге под старым мужским зонтом с банкой молока стояла Вера.
Банька
Пока Ирина готовила кофе, Вера неспеша обошла дом. Постояла возле
портрета мальчугана с арбузом, поулыбалась. На свой смотрела еще дольше,
даже сняла со стены и придирчиво разглядывала из своих рук.
- Вот, Сергей говорит, что я красивая, а я не верила. А, ведь, посмотри, это
правда! – повернувшись к Ирине по-детски наивно потребовала подтверждения
сказанному. – Вот и ты даже на стену ее повесила, значит - верно. Красива! -
светилась жена красавца, и дурашливо раскинув руки, потрясла плечами.
И тем же счастливым тоном тут же добавила:
– Да, ты не смущайся, я про свою красоту все знаю, а то еще побоишься со
мной серьезно разговаривать…
Присев к столу также долго, как рассматривала фотографии, удивлялась
тонкостенным миниатюрным английским кофейным чашкам, разглядывая их с тем
же, что и фотографию, вниманием:
- И, что, ты такие отдала за них деньги? Сумасшедшая! Да за такие деньги, я
бы всем своим пацанам по куртке купила… А тут какая-то чашечка… Да из нее и
не напьешься даже, не то, что из наших… И что за охота людям деньги зря
тратить…
Кофе пила оттопырив мизинец, поглядывая на лестницу, ведущую на второй этаж,
и также просто, как о своей красоте, сказала:
– Вот бы детям раздолье где было… И чего ты их себе не заведешь? Тут, на
твоих просторах, и десятерых можно бы было вырастить, а ты сидишь одна. И не
страшно?
Ирина с любопытства наблюдала за Верой. В своём доме она ей показалась еще
проще, но и, в то же время – и интересней. Не такой, как ее знакомые в
городе или даже Лара, с которой ее связало комфортное времяпровождение.
Впервые не видела она в человеке и тени зависти к материальным благам
другого, и понимала, что это от того, что ценит Вера в жизни совсем иное,
чем дорогие английские сервизы, или дом в два этажа, по лестнице которого не
бегает ни один ребенок. И не только ценит, а и обладает. И этому иному,
гораздо более важному, цену она знает. И сама стала испытывать странное,
доселе почти неведомое ей чувство к этой, неподходящей ей ни в подруги, ни,
тем более, в соперницы, располневшей, неухоженной женщине, похожее на
зависть.
Вера отказалась от второй чашки кофе и от осмотра второго этажа вежливо
предложенного Ириной, засобиралась:
- За молоком не приходишь, а я беспокоюсь - поняла ты или нет, что я не
отказывала тебе? Да и баню сегодня Сережа закончил липой внутри обшивать,
сразу и затопим – приходи. А если честно, первое дело, за которым я пришла –
фотографии посмотреть. Интересно мне стало, что и как ты снимаешь. Я в
студенчестве фотографией тоже занималась, и пацанам своим хочу фотоаппарат
купить, вдруг кто из них тоже увлечется - а то у нас мыльница, да и та
старая…
А фотографии твои мне понравились. Очень.
Ирина, распрощавшись из-за дождя с Верой на веранде, смотрела как
неожиданная гостья, прикрывшись не успевшим еще просохнуть зонтом, идя к
калитке энергично перекатывает толстыми ягодицами. Подошла к калитке,
махнула Ирине рукой:
- Приходи!
Ирина не обещала.
Лара появилась тут же, и дождя не испугалась. Видела, что молочница была в
гостях у Ирины и пришла, как выразилась, в большом обалдении, первый раз
Верка по гостям в наши дома ходит. То, что Вера позвала Ирину в баню - ей
понравилось. Она тут же напомнила Ирине, что муж у Верки очень красивый и,
что не мешало бы его хорошенько рассмотреть поближе. Да и, к тому же, мужик
этот, не просто лесник, а ученый – кандидат каких-то технических наук. В
Вобле с тех пор, как горбачевская перестройка при Ельцине в штопор вошла и
заставила его вернуться на родину. Верке профессию не пришлось менять –
также учителем устроилась, а он в лесники пошел и докторскую свою не
дописал. Так что, - хохотнула - экологически чистый, и умный. И еще у него
родословная интересная - из семьи потомственных сельских врачей. Еще
дореволюционных. Чуть ли не от прадеда в роду врачи. Он первый, кто династии
изменил и в технари пошел…
Наверное, теперь жалеет. Врач, он в любые времена везде и всегда при деле,
не то, что кандидат наук…
- Ты, что, специально о нем узнавала? – удивилась Ирина, слушая Ларису с
тайным чувством удовольствия. Видимо есть большая доля правды в том, что
интеллигентному человеку нужна не только внешность, а еще и то, что внутри
головы с хорошей внешностью находится.
- Да нет, - отмахнулась Лара, - тот коттедж, знаешь, там, где домработница
на крыльцо с колокольчиком выходит звать к накрытому столу? Так вот, их
дочка время проводила с Веркиным старшим сыном. И между собой они его
называли «красивым голозадым». А домработница Верке, возьми и расскажи об
этом…
Как-то пришла я к ней за молоком, а она заплаканная. Переживала очень,
потому что сын ее влюбился в ту дурочку. Вот и рассказала мне все о своей
семье. Старший у них теперь в военной академии где-то в Питере. От любви
туда махнул. В прошлом году это было.
Дождь закончился. Желанию Ларисы пойти с ней в новую Веркину баню, Ирина не
смогла противостоять. Тем более что и делать больше было нечего, кроме как
идти в баню к Ларисе. Начала собираться - захотела нанести на лицо макияж,
но устыдилась – в баню все-таки позвали. Зато одежду подбирала тщательно. А
в сумку с банным халатом и шампунями положила рамку с фотографией Веры.
Посередине двора стоял, в окружении троих сыновей, Сергей. Младшему, лет
десять всего, а то и меньше. Красотой в отца не пошли – больше на Веру
смахивали, но все же не обратить на них внимания было нельзя – крепкие,
ладные, с быстрыми умными глазами под светлыми челками. Выстроились и по
росту и по старшинству в ряд, и, уставившись на вошедших во двор женщин,
разом замолчали.
Лариса поразила Ирину. Как только увидела Сергея, сразу преобразилась.
Движения стали как у кошки, которая вытягивается перед прыжком – мягкие,
хищные, мощные. Смех зазывной, красивый. Блестит глазами, шутит сразу со
всеми, а все внимание на Сергее, все вопросы к нему. Ирину попросила найти
Веру и предупредить, что они вдвоем в баню пришли.
Вера домывала пол в предбаннике своей новой, по сравнению с размерами
коттеджных, прямо таки игрушечной баньки. Вспотевшая, в поддернутом
стареньком платьице, что по-прежнему не до конца прикрывало розовых рейтуз,
она энергично шуровала тряпкой по некрашеным, распространяющим запах дерева,
доскам. Увидев Ирину, обрадовалась:
- Баня как раз поспела, хочешь, иди первая – если жар любишь, а нет – пойдем
после мужичков.
Расстелила на свежевымытом полу чистые домотканые половики:
- Я люблю ходить последней – можно вволю попариться и посидеть отдохнуть…
Вернусь когда с бани – а все в доме спят. Покойно так, хорошо… Красота…
Ирина отказалась от чести мыться первой в новой бане, сославшись на нелюбовь
к жаре, и, прежде чем сказать про Ларису, протянула Вере фотографию. И
увидела, что та и впрямь может быть красавицей – глаза ее, при виде подарка,
вспыхнули таким удовольствием, что не только осветили все лицо разгладив
морщинки, а и преобразили его в красивое. Взглянула на Ирину с такой
благодарностью, что даже вызвала у последней неловкость: такой пустяк.
Но выбор кому достанется первый пар, сделали Верины мужички. Они отправили в
баню женщин первыми – сказали, что так они, строители, этого хотят. И
примета есть – простоит дольше.
Дух в бане стоял ароматный и одновременно легкий, о большой температуре
царившей в ней, Ирине подсказал ее вмиг раскалившийся золотой крестик, под
который она спешно подложила полотенце. Белые липовые лавки и обшитые
липовыми, гладкоструганными досками стены, издавали такое банное
благоухание, что даже застывший в пренебрежении нос Ларисы размяк. Хоть и
круче была ее сауна, а эта банька все же по-своему была хороша. Да и
сработана она, как никак, красивым мужиком, на которого она засматривалась
совсем не так, как положено даме в её летах.
Разложив на новых ароматных полках свои огромные махровые полотенца, Ирина с
Ларисой принялись молча потеть. Говорить в таком жару было не просто –
горячий воздух, стоило только открыть рот, врывался в самое горло заставляя
кашлять, но по всему видно было, что Ларисе нетерпелось что-то обсудить, и
она, время от времени, прикрыв рот от жары полотенцем, что-то под ним
бормотала. Ирина не тратила усилий на ее поддержку – лежала, разомлев от
липового духа, прикрыв глаза, перед которыми, как фотоаппаратом
запечатленные, в ряд стояли трое светловолосых мальчишек с голубыми, почти
синими, глазами.
Вызвав у распаренных подруг оторопь, в баню с шумом ворвалась, запоздав
из-за приготовлений к послебанному столу для гостей, голая Вера. Странно
полосатая, из-за загоревших, почти до черноты, рук до середины предплечий и
ног до колен, которые и в бани умудрились блеснуть яркой белизной нетронутой
солнцем кожи. Граница загара в вырезе на груди была несколько размыта, видно
носила Верка не одно только платье с вырезом углом, а имеет еще и декольте
другой формы, вот и не поспевало солнце за ее нарядами, чтобы вытравить на
белой груди их четкие очертания. Но обгоревшую полоску выреза сзади на шее
обозначило – как линейкой провело.
Полосатая Верка стала посередине парилки, распластав, как для объятий, руки,
держа зажатую в одной из них старую простынь, и, оглядывая свою парную,
ахала от восхищения, ничуть не смущаясь направленных на нее двух пар глаз.
- С новосельем тебя, Вера! - нашлась первая Ирина.
Хотя вторая, может быть, никуда и не терялась.
Вера тут же разрушила однообразие полусонного потения женщин – налила им из
термоса чай настоянный на яблоках, ошпарила березовый веник и, казалось,
совсем не устав и не запыхавшись, отхлестала им и Ларису, и Ирину - от
подошвы, до плеч. А когда, умаяв обоих, сама повалилась на полок, Ирина с
ужасом подумала, что не только не сможет ее в ответ попарить, а и, вероятно,
не найдет в себе сил даже просто сдвинуться с места. Ждать от Ларисы
ответной реакции и вовсе не приходилось – та не выдержала и половины Вериной
экзекуции, распласталась на полке почти не подавая признаков жизни.
- Хоть выгоняй из бани, а попарить тебя веником у меня нет сил … -
прикрываясь полотенцем от новой порции пара, воду для которого Вера настояла
на травах и теперь плескала её на раскаленные камни, простонала Ирина.
- Да и не надо! – бодро, будто и не в парной она вовсе, а в бассейне, -
отозвалась Вера, - меня Сережа всегда парит…
Ирина с Ларисой, несмотря на упадок сил, переглянулись.
После бани их ждал неожиданно хорошо накрытый стол - с букетом цветов
посередине, с салфетками и хорошей посудой. Сергей варил пельмени. Ими пахло
так, что Ирина даже вытянула шею, стараясь заглянуть в кастрюлю, в которой,
выгибаясь горкой, ключом кипела вода.
Второй раз она оказалась в этой деревенской летней кухне, и второй раз с ней
происходили странные вещи – она начинала испытывать небывалый аппетит. Села,
запахнув поглубже толстый банный халат, на прежнее свое место на лавке, и
замерла в ожидании угощения. Лариса устроилась во главе стола. Она имела
хороший дар – чувствовать себя везде не только на своем месте, а еще и на
главном.
Сергей, усадив женщин, стал за ними ухаживать - для начала разлил всем
черный, настоянный на черносмородиновом листе, чай, поставил к нему сливки,
предложил салаты из свежих помидор и огурцов, подвинул душистую, красиво
разложенную пучками на плоском блюде, зелень и сочный, радующий взгляд, лук.
Затем ловко вынул шумовкой пельмени в большую салатницу и попросил у Ларисы
тарелку. Та, одновременно протягивая ему её, заохала, что не знает как быть,
что она после бани вообще не ест, а только пьет воду. Затем настала очередь
Ирины, которая даже не нашла в себе сил сказать что-нибудь интеллигентное,
подобное тому, что сказала, смотревшая голодными глазами на пельмени, Лара,
а молча подставила свою.
Пельмени были не только необычной формы – формы вареников - а и уныло
плоские. Но издавали такой аппетитный дух и оказались такой вкусноты, что
первое время Ирина старалась себя сдерживать, чтобы очень быстро их не
съесть. К пельменям подавался соус из свеженатертого помидора с чесноком и
перцем, присыпанный свежей зеленью, сметана и холодное, в большом кувшине,
молоко.
Сергей был предупредителен - разливал чай, придвигал конфеты, подкладывал
пельмени. Ненадолго отлучился, чтобы отослать мальчишек в баню, которые без
него идти туда никак не хотели, и гостям было слышно, как они с ним по этому
поводу перепирались. Сергею удалось отослать в баню ребят лишь после того,
как дал им слово в скором времени к ним придти.
Разговор за столом, подождав пока гости насытятся, начала Вера, спросив,
хочет ли кто вина, и что в их семье вообще никто не пьет – ни она, ни
Сергей, ни, Боже упаси – старший сын, но если гости хотят, то для них они
найдут чего выпить. А вообще в семье Сергея никто из мужчин в роду не пил -
христиане по жизни, а не только пока стоят в церкви. Да, к тому же – врачи.
И все в семье у них красивые и здоровые, и свекор со свекровью еще очень
даже красивые, несмотря на их лета…
Ей, вероятно, доставляло удовольствие произносить слово «красивые», говорить
о красоте, на которую она, было по всему видно, еще не успела налюбоваться.
- Дело не в красоте, - погладил ее по еще не просохшей голове, Сергей – а в
здоровье. Помнишь? Так отец всегда говорит…
- Все! Я тоже пить не буду больше, - сказала Лариса, - тоже хочу быть такой
как Сергей – и красивой и здоровой. Только уж если совсем скучно или
печально станет, то тогда…
- А нам никогда скучно не бывает, - простодушно сообщила еще подробности о
своём счастье Вера, - а водка, хоть и сильна от печали, но она веселить-то
веселит, а взамен забирает, не то что здоровье, а и саму жизнь…
Её слова начали за столом оживленную дискуссию, в которой солировала Лариса,
о пьяницах, лодырях и о судьбе русского народа.
Как непохожи были друг на друга муж с женой, как различны, несмотря на то,
что одеты были оба очень просто, если не сказать – одинаково. На Сергее была
старая вылинявшая, с надорванной горловиной, футболка, такого же непонятного
от старости цвета, как и старый линялый Верин халатик, который сиял в
прорехе под правой плечом белизной ее тела. Но Сергею и такой наряд был
хорош, он и в нем напоминал собой короля Артура из нового английского
фильма, что видела Ирина в одной из своих поездок в Англию, а Вера была лишь
доброй сельской, не совсем опрятной в одежде бабенкой. Открытые руки Сергея,
его плечи, загорелая шея, которая, как рамкой была оттенена его льняными
волосами, выдавали в нем силу и молодость. Сидел, держа спину прямо, красиво
поворачиваясь, упруго изгибая, - Ирина даже поймала себя на мысли о стане, -
именно так, сидел упруго изгибая стан… Так молодо и гибко было тело этого
мужчины, жена которого уже опустила плечи и согнула спину, и повороты ее,
измаянного дневной работой и долгой паркой гостей тела, были полны усталой
тяжести.
Ирина заметила, что к Вере Сергей относится немного снисходительно, но не
без любви. Отметила, что хорошо ухаживает за Ларисой, говорит ей стоящие
комплименты про глаза и цвет лица.
А на Ирину ни разу не взглянул, даже тогда, когда тарелку у нее из рук брал…
Но, с другой стороны, чего на нее глядеть, она ведь и в разговоре не
участвует.
- Моя тетя любимая говорила, когда я замуж выходила: «Вам жизнь начинать,
как на крашеный пол ступить – легко». – Волновалась Вера. - Она сама в войну
замуж выходила, а ее мать в коллективизацию была молодой… Ей было с чем
сравнивать. А я сейчас на своих смотрю, и не могу быть рада их времени – им
сложнее нашего и труднее нашего. Столько перед ними расставили соблазнов, и
ни одной здоровой, всепобеждающей цели… Душа за них болит. Пьянство и
разврат повсюду. И еще – наркотики… Мы разве про них что-нибудь тогда знали?
Сергей слушал свою жену со вниманием и, в тоже время, будто задумавшись о
чем-то своем. Легкая складка легла, и захотелось Ирине опять подумать – на
чело, так замечательно было его лицо в задумчивости.
- Да, страшное нынче время. Везде, во всем мире страшное, не только у нас.
Бездушное и поганое – бодро решила, на правах солирующей, перевести разговор
в более веселое русло Лариса, - ну его, это время, и нас, неразумных,
давайте о другом, мы все-таки после бани… Лучше расскажите, как вы
познакомились, прежде чем ступить на «крашеный пол»? – Блеснула глазами
Лариса, поправляя полы пушистого халата – так ловко и красиво, что чуть
Ирину не соблазнила следом повторить ее движения.
- О-о-о! – заулыбалась, заискрилась, как счастливая молодоженка Вера, -
потянувшись к чубу Сергея:
– Это мой спаситель… Один на всей земле…
Повернувшись к гостьям, и время от времени, с улыбкой поглядывая на Сергея,
продолжила:
- Я в десятом классе вместе с родителями сюда переехала – мои родители на
месте не сидели – как я родилась, так кинули меня на мою тетушку и мотались
по стройкам века по всей стране. А когда мне в десятый пришла пора идти –
угомонились. Переехали в Воблю и меня забрали. Вобля тогда многолюдной была…
Природа хорошая, дома дешевые, а отец уже прибаливать стал, ему захотелось
пасекой заняться, медом своим подлечиться.
Пошла я первый день в школу живой девчонкой, а вернулась – как во сне…
Сергея увидела. Меня учитель с классом знакомит, а я только его и вижу...
Даже оглохла. Мне вопросы задают, а я молчу… Все надо мной хохотать. Потом
изводить стали. Особенно девчонки. Ну, а Сергей стал меня защищать… Так и
защищает…
А я и по сей день как во сне и живу… - засмеялась, заалела щеками Вера,
заставив своих гостей, не выдержавших такой искренности, смущенно потупить
глаза.
Ворвались, разрушив немного затянувшуюся паузу, распаренные розовые и чистые
ребята, и все к отцу – чего, как обещал не пришел? Окружили, обхватили со
всех сторон, стараясь повалить на пол. Тот, удерживаясь на стуле, завязал с
ними веселую возню, сгреб всех одной рукой, придерживая от неуместного при
посторонних за столом веселья, тихонько извинялся.
Усадил на лавку, рядом с Ириной и весь, без всякого остатка, ушел во
взгляды, улыбки и просьбы сыновей.
И это Ирине не понравилось.
Гостей, Сергей с Верой, довели до самой калитки Ларисиного дома, возле
которой их поджидал Степочка, и тут же стал всех зазывать в дом. Сергей
отказался, сославшись, что их ждут сыновья - так просто и решительно, что
скучающий Степочка даже не стал настаивать.
Ирину никто в ее роскошном доме не ждал, и она с удовольствием откликнулась
на приглашение – ей впервые не захотелось оставаться одной. Постояли, как и
положено, возле калитки, глядя вслед уходящим Сергею с Верой, и только когда
их скрыла темнота, пошли, будто в раздумье, к залитой светом веранде.
- Скажи ты мне, если что-нибудь понимаешь? - Лариса выглядела озабоченной, -
по мне - так с полосатым телом под Билайн, ни одному мужику на глаза нельзя
показываться. Или он ненормальный, этот раскрасавец? Как в той рекламе -
живи на яркой стороне, - полосатое себе выбирает?..
Рассказала Степочке обо всем, что было в гостях, кроме своего зазывного
смеха. Бывший генерал, не вникая в красоты «такого мужика» и в тайны
загорелого в «полосочку» тела его жены, резонно, выдавая каждым словом свою
воинскую сущность, произнес, откупоривая шампанское:
– Любовь зла… И это очень хорошо. И давайте за это выпьем!..
Выпили. И долго сидели на веранде, слушая крики маленькой совки сплюшки, что
заунывно, будто дуя в трубочку, кричала на всю округу:
– Сплю-ю, сплю-ю, сплю-ю…
Утро для Ирины вновь не было радостным – в окна хлестал дождь и весь мир за
ними был мокрым, грустным и некрасивым. И в душе у Ирины поселилась печаль.
Но не из-за дождя – она это понимала. Она даже знала, что и с окончанием
дождя того счастья, что было у нее в этом доме, уже не будет.
Сварила кофе и долго пила его, рассматривая в окно соседский недостроенный
коттедж. Потом, подолгу останавливаясь возле своих фотографий - мальчишкой с
арбузом и колодцем - побродила по пустому дому. Взяла книгу, но устроившись
вместе с ней на кресле, включила телевизор, да так и замерла перед ним,
бездумно глядя на мельтешащие на экране картинки.
- Уезжай, уезжай… - барабанил дождь, - Что делать? Что делать?..- ныла душа.
Вскочила, как и раньше, одним рывком, стараясь сбросить с себя вместе с
укрывшим колени пледом, само настроение, и пошла собирать чемодан.
За этим занятием и застала ее Лариса, которая искренне расстроилась, узнав о
том, что Ирина надумала уехать из своего нового дома на целую неделю раньше
намеченного.
Калитка
С Ларисой Ирина созванивалась, а на день рождения даже получила от нее
открытку – это была первая, за долгие годы, открытка с поздравлениями
полученная ею по почте. Так поздравления получала от своих родных ее мама.
Ларисина открытка напомнила Ирине даже запах фанерного, сколоченного отцом,
почтового ящика, откуда она в детстве доставала принесенные почтальонкой
газеты, из которых, каждый год ко дню рождения мамы, торчали яркие открытки.
Как радостно бежала с ними в дом, пролетая на крыльце через две ступеньки,
чтобы быстрей обрадовать маму.
Присланную из деревни открытку поставила на особицу перед собой на рабочем
столе.
Лариса со Степочкой в этом году зимовали на даче – у генерала в городе
давление повышалось, да и отвыкли оба от городского шума и гари в воздухе.
Жили они в Вобле в ожидании снега, который, никак не выпадал. Грязь всем
надоела – как Ирине в городе, так и им - в деревне. В деревне даже сильнее –
ощущение смерти в ней чувствуется острее из-за малого количества людей,
которых непогода запирает в домах, и у которых дел вне дома нынче на селе
почти и нет. Вот и сидят они, справив своё нехитрое хозяйство, по домам,
смотрят в окно на пустую улицу, да вздыхают, проклиная осень с ее грязью и
скукой. Тоже самое делают и оставшиеся за городом новые русские – между
фильмами из дивидитеки и сытной едой, вздыхают, да ждут снега как спасение
от тоски.
Лариса, после отъезда Ирины, наняла Сергея топить ее дом, да хоть изредка в
нем ночевать. Тот и не стал спорить. Видно для него это приработок был
хороший, легкий. Только сказала, тот и согласился. Дрова и уголь в дом завез
– стаскал с сыновьями в подвал. Лариса и за дрова, и за уголь с ним
расплатилась. Рассказывала Ирине, что огонь в окнах её дома горит часто –
почти всякий вечер, чтобы за дом не переживала – не отсыреет, а, главное,
никакими бомжами не облюбуется. Ирина слушала, соглашалась, вопросов ни о
чем не задавала – и так все хорошо. Она бы и не догадалась нанять Сергея, и
была Ларисе за ее заботу благодарна. Свой приезд в Воблю не планировала.
Разве, на Новый год. Да и то, только потому, что Лариса, отказалась
расплачиваться с Сергеем. Так и сказала – дело твоё, приедешь, семья будет с
деньгами на праздник. Не приедешь – на Веркины учительские будут жить. В
лесничестве Сергею деньги обещали выплатить только к весне, когда получат
наличку за проданный кругляк, что из леса можно будет вывезти только по
зимним, устоявшимся дорогам.
Снег выпал поздно, в середине декабря; в городе продержался совсем недолго и
принес туда с собой лишь лишнюю слякоть, а в селе – улегся толстым покровом,
скрыв под ним все раны, нанесенные земле человеком, и весь мусор,
разбросанный им же по всем дорогам и тропинкам, лесам и перелескам. Лариса
стала звонить чаще, соблазняя лыжами и морозцем, от которого весело скрипит
снег, а также возможностью вспомнить детство, стоит только ей с ними
выбраться покататься на лыжах и на санках. По ее разговору было ясно, что
для Ларисы, слово «детство» и означает само «счастье».
Перед самым днем Нового года и отправилась, на новом лексусе Ирина
вспоминать детство, да нежданно объявившемуся в Вобле своему работнику,
деньги заплатить. Выехала еще по темноте, чтобы проехаться без пробок и
заторов на которые, ох как, богаты старенькие, заезженные и неухоженные
дороги Москвы и Подмосковья. И была на месте уже через два часа.
Дороги в «Дворянском гнезде» были расчищены грейдером, и Ирина без труда
добралась по ним прямо к своему, издалека приметному, дому, который стоял,
красуясь новыми, медового цвета, стенами и блестя стеклами своих просторных
окон. В ограде было все так, будто дом был жилой - дорожка к нему не только
была протоптана, как представлялось Ирине, а и широко расчищена, чтобы
хватило места и автомобилю во двор заехать. Нарочито громко хлопнула дверцей
машины, и замерла у калитки - в окнах веранды, сквозь чуть тронутые морозцем
стекла, виднелась зеленая елка…
Будто чего-то испугавшись, повернулась и почти бегом направилась в Воблю.
Сама Вобля зимой поприжухла – голые деревья и кусты не прикрывали ущербность
упавших серых заборчиков, как это делали летом, и некрасивость просевших,
всяк на свой бок, кривеньких банек с сарайками. Старые деревянные дома, без
зелени садов стояли, лишенные летней романтичности, как голые застигнутые
врасплох - все напоказ. Подустав от годов своих, они осели, как кому
сподручней, кто на правый бок, кто на левый. Были и такие, кого время в
грудь толкнуло, и завалило, вздыбив окна в облака, на заднюю половину, а
кого и вовсе – лицом в кружевных наличниках ткнуло в землю. Не прикрытые
садами они выглядели немощно и беззащитно – не до красоты, лишь бы выстоять.
В разнобой среди них стояли дома новые, кирпичные, которым и летний наряд не
в силах был придать романтичности, а зимнему это и вовсе было не под силу.
Но ухабы на дорогах все же снег прибрал-сгладил, и белизну свою в огородах
расстелил. Зимним нарядом село и похвалилось перед заезжей, отряхнув ей под
ноги иней со вздрогнувшей, прямо перед ней, высокой березы.
Вера стояла на пороге дома в том же летнем платье в горошек, в котором ее
Ирина увидела впервые. Только обута была в короткие, с оторочкой из темного
ситца в цветочек, валенки. Оторочки напомнили Ирине существовавшие у
бухгалтеров времен детства ее мамы нарукавники. Сама крутила в руках такие
обутки на одной из ярмарок Архангельска, куда ездила следить за рейтингом
своей компании, крутила и о доме думала. Цвет валенок только был белый, а
украшены так же.
- О-о-о! Как хорошо, что приехала! – кинулась к ней хозяйка, - Надолго? На
праздник к нам - если захочешь... Будем рады… - приобняла Ирину, в тоже
время тревожно, даже испытующе заглянув ей в глаза.
- Спасибо, но я сегодня же и обратно, - вдруг ограничила себя в пребывании в
своем загородном доме Ирина, - приехала деньги отдать. Не хочу новый год с
долгами начинать.
И желая придать вес только что озвученной причине своего приезда, пояснила:
- После твоего огуречного пустоцвета стала суеверной…
Пошли все в ту же летнюю кухню, в которой жарко топилась русская печь, и
где, судя по всему, во всю шло приготовление к праздничному застолью. До
умопомрачения вкусно пахло свежим хлебом, сдобой и жареным мясом. Напеченные
пироги, горами возвышались в больших чашках, расставленных по столу и по
лавке.
Вера, так же, как и летом, быстро поворачиваясь вокруг себя, суетилась с
чаем, одновременно ставя на стол нужное и убирая лишнее. Казалось, все под
ее руками, как у сказочного мага, оживало и отзывалось – и чайник своим
свистом будто стоял и ждал только того момента, когда понадобится, и чашки
чайные – застучали, зазвенели, и даже банка с молоком как-то весело хлопнула
капроновой крышкой, будто и свой голос добавить хотела в общую веселую
музыку.
Все так и не так было здесь – жарко натопленная комнатка была и уютна, и, в
то же время, грязна из-за натасканного обувью и размокшего в тепле снега.
Старичок на иконе смотрел из-за стекла, в котором отражалось окно с белым
снежным сугробом, совсем заголубелыми глазами, чем стал напоминать хозяина.
Новое зеркало от пара кипящих с краю русской печи кастрюль, немного
припотело и уже не пугало своей пустотой.
Ирина медленно сняла перчатки, расстегнула с долгим козьим мехом, вышитую по
полам, куртку, опустилась на лавку. Почти на то самое место, где и летом
сидела. Вытащила конверт с деньгами, которые её стесняли, и пристроила под
тарелкой со сдобой.
Вера заметила конверт и тут же взяла его в руки:
- Не знаю, как быть, Сергей не хочет никаких денег с тебя брать, говорит,
что ночевать в твоем доме и топить печку – не труд, не работа. Тем более, он
решил вернуться к своей докторской – списывается с теми, с кем на кафедре
работал, книги все свои в твой дом перетащил… - поймав непонимающий взгляд
Ирины, пояснила:
- Ему бы компьютер сейчас, да разве с нашими зарплатами его купишь? Вот я и
надумала ему на него копить…
- Возьми! – поспешно вскрикнула и даже привстала с лавки, испугавшись того,
что Вера может не взять деньги, Ирина, - Возьми! Сергей не только на меня
свое время тратит, а и работает! Охраняет, печь топит… Не возьмешь – я-то в
каком положении буду? Да и такого человека, чтобы я не боялась на него дом
оставить – я просто не найду…
- То-то ты его вообще ни на кого бросила, дом этот - кладя конверт с
деньгами за икону, - вдруг удивительно бесцветным голосом отозвалась Вера.
Чай пили молча. Ирина не могла заставить себя смотреть Вере в глаза и
томилась, и маялась, пугаясь, почти как во сне, того, что она очутилась на
этой кухоньке, в которой ей, теперь, когда деньги отданы, делать стало
абсолютно нечего. Подумала, что никогда не была у Веры в доме - муж которой,
так странно, ночует в ее доме, топит там печь, чистит снег во дворе, так
широко, как для машины - а лишь в этой отдельно стоящей кухне, спасающей его
от лишней грязи.
Украшение жизни было свойством русского человека, однако, в последний век
это свойство поистрепалось – поваленные заборы и сколоченные из чего
непопадя пристройки заметно укрепили свои позиции в быту у русского
человека, будто и не требовала уже иного его душа, а лишь бы абы как
прикрыть себя от дождя и холода. А в этой семье все было иначе – всякая
вещь, даже в пристройке, хоть и не украсилась резьбой и витиеватостью, а
сработана была ладно, прилажена добротно. И на всякой вещи в доме глазу
весело было задержаться - хорошо, и все тут.
Выпили чай, и Ирина стала прощаться – дела. Только подъехала…
Вера не удерживала. Встала проводить. Вышла, в чем была, на порог.
- Замерзнешь, замерзнешь, – тяготилась даже этой минутой быть вместе Ирина,
и, на ходу натягивая перчатки, поспешила к калитке. И тут же, словно чего-то
испугавшись, быстро, всем телом, обернулась.
Вера, прижав руки к своей полной груди, бежала вслед за ней.
- Я тебя не виню, - запыхавшись, скороговоркой, почти припав к Ирине,
проговорила, выдыхая на морозце клубы пара, – я-то его сразу полюбила, а он
любит лишь мою доброту. Но я всегда знала, что когда-нибудь и он полюбит –
ждала и боялась… Боялась, всегда боялась… Но ведь и он должен же быть
счастлив?! А? Мне и так много дано…
И, схватившись руками за виски, почти вскрикнула:
- Ой, что же это я?
Отпрянула от онемевшей Ирины, и, на ходу стаскивая платок с головы, побрела
обратно.
Ирина некоторое время постояв возле калитки, также медленно, как и Вера,
пошла вслед за ней.
Вера сидела на лавке смотрела в окно и, время от времени вытирая нос
скомканным платком, плакала. Плакала она по-особому – слезы, быстро и
дружно, одна за другой, сами собой, катились по щекам. Подвинулась, давая
присесть возле себя Ирине.
- Ты что, - устало произнесла та, усаживаясь рядом, - белены объелась?
Посидели, помолчали.
- Да нет, - начала от слез дрожащим и скрипучим голосом, Вера, - не объелась
я ничего, а просто знаю, что нет его у меня… Хоть он ни словом, как
говориться, ни взглядом… Детей любит…
И без всякого перехода, неожиданно сорвалась в бабий плач:
- Ой, что делать не знаю!..
- А я то здесь причем? - шепотом спросила ее Ирина.
Верка сквозь слезы рассмеялась.
– Может, и не при чем. Но знай, я тебя ни в чем не подозреваю и не виню –
сама тебя в дом привела. И тебе рада была. Необычна… Богата и проста.
Редкость… Не вульгарна, не кичлива, приятно задумчива… Как раз такая, какая
Сереже под стать…
- Замолчи, замолчи! - рассердилась Ирина, - Глупости! Я же его почти и не
видела.. Только после бани тогда…
Встала с лавки:
- Если даже ты и говоришь про реальные вещи из вашей с ним жизни, то я то
здесь причем? У меня своя жизнь, и мне не до ваших фантазий и проблем.
Своих, знаешь ли, некуда девать…
- Даже в твой дом идет, как на праздник. - Глянув на нее неожиданно сухими
глазами, перебила Вера. - Тесно ему дома стало, скучно. А мне смотреть на
это, еще горше, чем… чем…, - не договорила, отвернулась к окну.
- Ты знаешь, как он мне в любви объяснился? – вдруг почти задушевно,
повернувшись к Ирине всем телом, спросила, Вера, и поймав досадливое
движение Ирины, уволь, мол, поторопилась:
- Мы в Москву ездили, уже старшекурсниками, с выпускниками школы на
экскурсию. В школе нашей в те времена много детей училось, и директор нас
попросил в этом помочь. А время уже тяжелое наступило. Нищие по всей Москве…
Я сразу почти все свои деньги на милостыню и раздала. Да и денег-то было –
так, на мороженое… Но других не было. Оставила себе на колготки – они мне
очень, помню, нужны были. Оставила и хожу по Москве на нищих не смотрю,
отворачиваюсь – дать ведь больше нечего.
На метро «Третьяковская», как сейчас помню, поднимаемся уже на поверхность
по переходу, там бабушки стояли и торговали всякой всячиной. И одна из них
соленой капустой торговала. И капуста у нее была, помню, необычная в
мешочках целлофановых красиво расфасована с красным перчиком, с укропчиком,
и не серая там какая-то, лежалая, а золотистая. А рядышком, ну прямо на пути
у людского потока стоял человек. Явно убогонький, лет сорока пяти… Лысинка
на голове у него уже такая большая была, помню, и бородка длинная… В
грязной, такой засаленной одежде… А глаза - большие, невинные…
Стоит, руки к груди прижал, смотрит на текущий прямо на него народ, и
безостановочно говорит:
- Купите мне, пожалуйста, капустки! Купите мне, пожалуйста, капустки!..
Видно очень ему той красивой капусты захотелось…
Народ идет бессердечный - оглохший, онемевший, а иные, правда, глядя на
него, смеялись. Я посмотрела – на мешочке с капустой лежит бумажка с ценой –
почти столько, сколько я на колготки оставила.
Прошла мимо.
А когда мы все уже вышли из перехода, не выдержала, бегом вернулась, купила
капусту и отдала этому человеку. Вот…
А через год, когда встретились с Сережей, он мне и сказал, что в то самое
время, когда я возвращалась от того несчастного, которому я купила капусту,
он решил, что у его детей мать должна быть обязательно доброй…
Вот такое было мне признание в любви и предложение руки…
Вопросительно глядя на Ирину, шмыгнула красным от слез носом:
- А ты-то помнишь, когда мы познакомились, что ты мне сказала? Что будем
дружить, пока тряпочки не поделим? А как поделим-то? А? Ты вот даже помнишь,
сколько раз ты его видела…
Сидели молча, не шевелясь, глядя в окно, пока на крыльцо дома не выскочил, в
одной рубашке и в спортивных мягких штанах, младший сын Веры. И та, в тот же
миг, живо соскочила с лавки, провела руками по лицу, будто проверяя все ли
на нем на месте и в должном порядке, и кинулась нарезать пирог.
- Я пошла, - радуясь возможности уйти, - заторопилась к выходу Ирина.
Дверь открыла одновременно с мальчиком, волосы которого были как у его отца
– блестящие и льняные. Тот удивленно вскинул на нее глаза, засмущался, и
быстро, почти скороговоркой произнес:
– Здрасте.
Ирина в ответ ему только кивнула. И услышала за спиной медовый от счастья
голос:
- А-а-а! Сыночек пришел…
Снег
Давно не видела она такой красоты – снег лежал чистый, не изгаженный
копотью машин, не перемешанный небрежностью снегоуборочного трактора, не
затоптанный толпой. Вольно раскинувшись во все стороны, блестел-переливался,
под лучами яркого солнца, крупными жемчужными блестками до самой неохватной
глазом дали, где темной кромкой виднелся лес.
Лариса встретила Ирину радостным криком – выскочила навстречу, бросилась
обнимать, и та, вдруг ощутив болезненный в сердце толчок, сжала в объятиях
эту чужую, во многом, почти невыносимую женщину как родную, и, удивляясь
невесть отчего откуда-то взявшейся на глазах влаги, уткнулась ей в плечо.
Лариса, не переставая говорить металась с угощениями от холодильника к
столу, одновременно давая указания Степочке, который должен был приготовить
баню, принести елку, что без Ирины Лариса не желала украшать, достать
игрушки, а также налить им по фужеру «того» вина.
Ирина слушала ее и не слушала одновременно, стараясь найти хоть чуточку
пространства в ее натиске и настрое вместе встречать праздник. Идя от Веры,
она окончательно решила сдержать неожиданно вырвавшиеся у нее слова уехать
тотчас обратно. А теперь ей стало жаль Ларису – видно было, как она ждала,
как хорошо приготовилась к встрече. Да и кто ждал Ирину в городе? Разве
только уютная квартира да джакузи с бокалом вина?
- И это немало, – подумалось Ирине, - но вставить решилась лишь слово о том,
что еще не была в доме, и не видела, все ли там в порядке.
- Я с тобой схожу, - вмиг собралась быстрая на подъем Лариса, - сколько не
смотрела, Сергей там все делает, как будто ты скоро заявишься, и оценивать
будешь его работу – и полы моет и снег убирает. А осенью, я не говорила
тебе? Клумбы тебе разбил.
Увидев застывшее лицо Ирины, дурашливо подтолкнула ее локтем:
- По темноте возился и к Верке не торопился…
Сергей стоял прямо на пороге дома. Ждал. Широко распахнул двери, издали, и,
не глядя в лицо Ирине, улыбнулся.
Ирина скользнула по нему взглядом - он ей показался довольно неуклюжим,
таким, кого нельзя сразу знакомым на глаза показать. Оброс шелковистой на
вид бородой. Его сильно отросшая светлая шевелюра не только спрятала глаза,
а и придала ему вид какой-то средневековой дикости. Одет был в потрепанные
старые камуфляжные штаны и старый индийский, крупной вязки, свитер - именно
такими торговала ее соседка по рынку. На ногах самовязанные шерстяные носки.
Ирине даже комок к горлу подкатил – то ли от нахлынувших так неожиданно
рыночных воспоминаний, то ли от жалости к Сергею.
Спасла Лариса. Весело засмеялась над носками, принялась расспрашивать, как
дом содержит образцовая хозяйка по имени Сережка? Заохала от чистоты в доме
и разлитого по нему запаха кофе. Заахала над красотой елки, поставленной так
близко возле окна, что на нее со всех сторон лилось солнце, и которая, в то
же время, не закрывала собой снега под окном, а, казалось, сама стоит на
уличном просторе, в сугробе, что горкой навалил, сгребая снег с дорожки,
Сергей.
Сергей молча, улыбаясь, достал чашки, разлил по ним горячий, только что
сваренный, кофе, по запаху которого Ирина отметила, что он был не тот, что у
нее оставался, другой, но не менее хорошего качества. Поднес первую чашку
Ларисе, которая, предоставив Ирине возможность примоститься на нижней
ступеньке лестницы, устроилась в кресле-качалке. Со второй, сосредоточенно
глядя на чашку, будто боясь расплескать её содержимое на чистые полы,
приблизился к Ирине.
Лариса что-то говорила, Сергей ей отвечал и, уже подойдя вплотную, вдруг
глянул прямо в глаза так пристально, и с такой затаенной болью, что Ирина
долго не могла взять чашки из его рук. А он, лишь она справилась с
замешательством, тут же подхватил шутку Ларисы и, сняв с батареи сохнувшие
валенки, начал в них обуваться.
Обувался некрасиво, по-стариковски – с притопыванием прилаживая валенки себе
по ноге. Просты и до неприличия обыденны, а после только что пережитого
Ириной, почти оскорбительны, были все его движения, показывающие, что ничто
в его положении и жизни его не смущает, и ни на кого он внимания не
обращает, а лишь живет своей жизнью и ни в ком не нуждается. И Ирине стало
казаться, что взгляд Сергея ей просто померещился. Да и не мудрено было
этому случиться из-за пережитого у Веры. Почувствовав раздражение, отставила
в сторону кофе и стала скучающим взглядом оглядывать свой дом.
Дом Ирину поразил своей обжитостью – подоконники, явно были заново
отшлифованы, сияли новым свежим лаком. Найденный ею на участке, почти перед
самым отъездом, красный камень, который она отмыла и водрузила на кухонном
подоконнике, отражался в нем как в зеркале. Эта новая их красота, которая
придала дому дополнительную ухоженность, поразила ее сразу, как только она
вошла. В самом доме было тепло, и, несмотря на недостаток мебели и пустоту,
пронизанную слепящими лучами низкого зимнего солнца, уютно.
Сергей, взяв куртку, стал у порога.
- Вы уже? – попробовала голос Ирина, - Куда Вы? Я еще не сказала, как я Вам
благодарна… И вы еще должны сказать, что я должна Вам…
- Да разве сейчас о благодарности нужно говорить? – перебила ее Лариса, -
после семи ждем тебя, Сережа, с Верой к нам. Отме-е-тим и отблагодарим!
Детей, если захотите, берите с собой – негоже детям на Новый год без
родителей оставаться…
- Спасибо, - тихо, но как только он один мог, настойчиво произнес Сергей,
заставив Ларису замолчать, - мы Новый год всегда дома отмечаем. А если
надумаете, приходите к нам, - улыбнулся, – шампанское мы себе на этот
праздник позволяем, так что, все, что положено для этого праздника, вас
будет ждать…
В просвет между елкой и стеной было хорошо видно, как шел, немного втянув
голову в плечи, Сергей по двору. По пути поднял уронившую сосной на дорожку
ветку, и воткнул ее, будто посадил, в сугроб. Круто обошел, даже не глянув,
лексус, и пошел, выпрямившись, торопливым шагом по дороге к Вобле.
- Ох! И завораживает меня этот мужик! – покачала головой, глядя ему вслед
Лариса. - Как ты думаешь? Сходим к ним потом?
Оставшись одна Ирина прошлась, прислушиваясь к своим шагам, по дому.
Погладила ладошкой, будто здороваясь, лестницу, провела пальцами по сияющим
лаком подоконникам.
Сергей сделал эту работу, не спросясь и даже не намекнув на нее, будто
доподлинно зная, как не нравилась Ирине шершавость подоконников. И теперь
глядя на них, она уже ничуть не сомневалась ни в сказанных ей Верой словах,
ни во взгляде Сергея.
Поймала себя на счастливой улыбке.
Принесла из машины сумку, в которой уложены были продукты и вещи. Разложила,
заботливо оберегая аккуратную стопку книг Сергея, ее содержимое на столе.
Придирчиво оглядела выбранный ею для праздника наряд, и, не сумев удержаться
от, заполнившего все ее существо с головы до пят, восторга, одним духом
поднялась по лестнице на второй этаж.
Солнце перевалило за середину и уже покрасило розовым собравшиеся на
горизонте облака. Вобля, которую не мог скрыть зимний лес, расположилась
неожиданно рядом. Чуть подальше блестела льдом речушка, и темнел, черными
пятнами елок, лес. Ирина даже рассмотрела одинокий голенастый колодец за
селом и протоптанную к нему тропинку. Поискала глазами дом Сергея, но тут же
устыдившись этого, словно подглядывания, отошла от окна.
И спускаясь по лестнице, решила, что остается здесь на столько, на сколько
получиться.
Дней на десять это точно.
К Ларисе нужно было идти часа через два; чтобы было у них время до праздника
не спеша, и в баню сходить, и елку украсить, и стол накрыть. Оглядела елку,
что ей Сергей приготовил - зеленая красавица стояла, расправив и распушив в
тепле ветви до последней иголочки, благоухая лесом, свежестью и самим
праздником. И не было, в этом Ирина тоже была уверена, в лесу более красивой
елки, чем её. И радуясь этой красоте и чему-то еще гораздо более важному и
большему, начала распаковывать свои любимые, серебристого цвета, елочные
игрушки, из которых Ирина думала соорудить на кухонном окне гирлянду -
такую, как делала для нее во времена, когда она еще была уверена в том что
её жизнь будет полна счастья, мама.
Новогодняя красавица хорошела с каждым повешенным на нее шаром и словно меха
красавица подхватывала ветками дрожащий, будто живой, дождик, словно в боа
закутывалась в пушистые шуршащие гирлянды. Отошла в сторонку – полюбовалась.
И не видела она ранее ничего более красивого.
За окном заметно посерело и вдруг, неожиданно, словно кто вынул заслонку,
повалил хлопьями совершенно новогодний, как по заказу, снег. И заворожил
собою Ирину, и заставил ее стоять, забыв обо всем, прислонившись к оконному
проему. Густой снег, будто шторой, закрыл от Ирины забор, распахнутую в нем
калитку и видневшуюся в ее проём машину. И там за снегом, ей почудились
глаза Сергея – как он глянул на нее с затаенным страхом и любовью.
Новый год
Кто из нас не любит Новый год? У всякого на него есть надежды – даже у
самого из нас пропащего. Есть надежда, что стоит лишь, замерев на минуту,
попросить его, лукаво путая с Богом, о счастье, он тебе его и выдаст.
А год пройдет, как ничего тебе не суля заранее, так ничего и не принеся, и
ты, ничем им в очередной раз не наученный, с той же наивной верой в счастье
потянешься, с фужером шампанского в руке и обмирая душой, за счастьем к
новому. И наряд для этого, как жертву язычник, новый припасешь. Только
язычник наряд свой, - чтобы потрафить Новому году, выпрашивая у него
счастье, под цвет свиньи или гада какого-нибудь заморского подбирать бы не
стал, и любимого салата себя для этого бы не лишал. А жертву бы принес
только судьбой народа избранную.
Год змеи, так год змеи – одеть нужно черное, серое и обязательно
серебристое. Что есть змеи желтые, красные, белые и даже в яркую полосочку –
знать вовсе не обязательно. Лишние знания всегда жизнь осложняют. Но Ирина
не придерживалась восточных глупостей, платье для праздника выбрала белое с
красными итальянскими кружевами. Знала - не мнется на нем дорогая материя,
но осторожно и любовно уложила его отдельно от подарков, что приготовила для
Ларисы и ее Степочки, так была им очарована. Она давно обрела спокойствие к
нарядам, просматривая их, порой, десятками не в одном фирменном магазине, да
так ничем и не соблазнившись. А это платье ее очаровало так, как она могла
быть очарована одеждой во времена юности. Даже дома примеряла его дважды в
предвкушении торжественного повода, когда будет уместно его надеть. Выбрала
– Новый год.
Собираясь уходить, постояла, будто прощаясь с домом, на пороге, улыбнулась
нарядной елке.
Новогодних игрушек в доме генерала было куда больше, чем у Ирины ее
серебряных. Пришлось выбирать, какие повесить, а какие и вовсе из коробок не
вынимать. Неподдельное удовольствие все получили, разглядывая и развешивая
игрушки, что даже генерал на долгое время забыл о кресле у телевизора –
нитки отрезал, вязал из них для шаров петельки и сам верхушку на елку
водрузил. А когда новогодняя красавица засияла, заискрилась всевозможным
импортным и отечественным блеском и запереливалась гирляндами, а стол
накрыли английской, расшитой новогодним пейзажем, скатертью, и расставили на
нем хрустали и особый праздничный сервиз - отправились в баню смыть с себя
все неудачи уходящего года.
На улице уже было темно. Привычную для села тишину нарушали модные выстрелы
петард, которые огненно расчеркивали черное, еще почти беззвездное, небо.
Полюбовались со двора через окна на наряженную елку, которая дом делала
особенно праздничным и, с холода, выглядела еще красивее. Оглядели все
убранные на американский манер светящиеся гирляндами дома «Дворянского
гнезда», посмотрели, опрокинув к небу лица, на звезды и побежали, покрикивая
и повизгивая, как девчата, к бане.
Ирина почувствовала себя по-настоящему счастливой. И даже больше - такой, у
которой все впереди.
По бане соскучилась – растянулась на полке прикрыв от удовольствия глаза.
Лариса, явно утомившись от предпраздничных хлопот, тоже притихла на верхней
полке. В предвкушении новогодних нарядов, развлечений и просто вкусной еды,
понемногу стали вспоминать, о прошедшем годе, который их свел вместе, и о
том, когда последний раз парились. И разговор, сам собой, перешел на Сергея
и Верку.
- Сходим к ним? – Лариса, чтобы увидеть лицо Ирины, даже приподнялась. – Я у
них дальше бани не была, интересно ведь, как это в шалаше с любимым живется.
Да и Верку интересно увидеть принаряженной – со смеха, наверное, можно
помереть. Это будет что-нибудь с табачного ларька и еще рейтузы… Разве что,
ради праздника, под цвет платья их подберет… И за что этакой распустехе
такое счастье?
Ирине показалось, что что-то изменилось в ней, что-то замерло и тут же
настроение, как упавший клубок, начало отматываться от полного счастья к
полной грусти. Да так стремительно, словно кто-то без устали дергал этот
клубок за веревочку резкими рывками. Заныла, сжалась душа. Быстро поднялась.
- Ты что? – испугалась Лариса, - тихонько надо, на сердце и так нагрузка
большая…
- Наверное, я в Сергея влюблена…- совсем не желая сказать то, что только что
сказала, да и не осознавая до последнего мгновения того, что произнесла,
странно ухмыльнулась Ирина.
- Ба-а-тюшки! Удивила… - вновь улеглась на полотенце Лариса. – Уверена,
многие в него влюблены. А он, ну надо же, идиот, выбрал Верку…
Слезла с верхнего полка подсела поближе к Ирине.
- Тебе бы от него родить, а то пока найдешь мужа, время все твое выйдет.
Хоть на меня посмотри – и муж замечательный, а что я без детей? Я уж
стараюсь не думать, что будет, когда кто-нибудь из нас один останется…
- Ро-о-дить? – рассердилась Ирина, - это в сорок пять-то лет?
Посидели еще некоторое время молча, думая каждая о своем, и стали собираться
– совсем ни к чему перед бессонной ночью сильно распариваться.
- А знаешь, - облачившись в халат, снова начала в предбаннике Лариса, - я
хорошую жизнь прожила, муж был при чинах и людей вокруг море, и все угодить
старались. А остались одни – если что случиться то, думаю, что только к
тебе, может, и обращусь, да еще к Верке. Видишь, как я к ней отношусь… Но от
нее не убудет, если ты родишь от ее мужа… Да и к чему дела делать, чтобы
всем напоказ, даже если они и хорошие? Ведь, по большому счету - от кого же
родить, как не от Сергея? Кого еще такого, как сейчас говорят, экологически
чистого ты видела? Да с нормальными мозгами? Ну? То-то.
А мой Степочка, к сожалению, стар, да и пил много, а то и от него можно бы
было родить… Он очень хороший… И я бы даже очень этого бы хотела…
- Сдурела баба! – Ирина даже хлопнула себя в сердцах по бедрам, напомнив
сама себе этим жестом Верку:
- Да вы что, сегодня, сговорились? Свести с ума меня хотите? Приехала к ним
отдохнуть…
Лариса, непохожая сама на себя, пригорюнившись присела на лавку.
- Ведь это я виновата, что у нас со Степаном нет сына. Сначала я не хотела,
а потом – не смогла… - Растерла неожиданно соскользнувшие с еще красивых
глаз слезы по щекам.
Ирина села рядом, обняла.
-Чего теперь плакать? Говорят же – нет худа без добра. А вдруг он у тебя
пьяницей каким-нибудь бы был? Чего хорошего? Или, вот подумай только,
наркоманом? Или – еще хуже - на машине вашей разбился?
- А интересно мне узнать, - высвободилась Лариса из её объятий, - почему это
ты такого плохого мнения о нашем сыне?
В дом вбежали смеясь и дурачась – виной чему стало их падение в снег. Обе,
почти одновременно поскользнулись на тропинке, что вела от дома до бани.
Видно, Степан, наливая баки водой, её ненароком облил, и подмороженная
тропинка катком постелилась под ноги. Упали в мягкий снег по ее обочинам,
будто ради праздника выпавший днём. Это и вернуло их в состояние счастья.
Почти детства.
Отправили Степана смывать грехи, а сами, выпив чая, разошлись по комнатам
наряжаться к празднику.
Ирина цвела своей последней красотой – еще чуть-чуть и обвиснут щеки,
ослабнут мышцы на руках и на плечах, не оставив возможности их оголять. А
потом и спина согнётся, и талия исчезнет. А пока платье, словно живое,
охватило все ее, еще гибкое и красивое тело, подчеркивая его последнюю
красоту. Плотная ткань обтянула плоский живот, упала тяжелой волной до самых
щиколоток, красиво, при каждом движении, колыхаясь широкой волной.
Приподняв юбку и вытянув носки, натянула на ноги тончайшие колготы, обвила
щиколотки застежками туфель.
Повернулась вокруг себя, вглядываясь в зеркало - волосы в короткой стрижке
от мытья в недавней бани настоящей водой из скважины, что генералу
установила бригада лихих заезжих специалистов по бурению, без всякой укладки
красиво лежали на голове. Провела по ним щеткой – встряхнула. Замечательно.
Каждая прядь блестит, что елочная игрушка. Глаза восторженные, полны
ожидания близкого счастья. Открытые плечи, красоту которых подчеркнули
красные, ручного плетения заморские кружева, манят к себе взгляд
бархатистостью кожи.
Одела сережки с маленькими бриллиантиками, а на длинную шею кулон – с
большим.
Отступила от зеркала, оглядела себя и тихонько засмеялась от счастья и
удовольствия.
Лариса выглядела величественно. Длинное темное платье из тафты, матово
переливающееся при каждом движении, высокие каблуки, открытые красивые белые
руки, тонкие длинные пальцы в перстях. Темные волосы собраны в высокий узел,
глаза в искусственных ресницах, удивительно идущих к ней, загадочно мерцают.
Сошлись в гостиной и ахали, разглядывая друг друга, до тех пор, пока не
пришел Степан, который даже крякнул от удовольствия, оглядывая женщин и,
снимая мокрое полотенце с красной, распаренной шеи, заорал басом:
- Ах, какие женщины, какие женщины! Мне б такую!
- Будет, будет тебе такую, - пообещала Лариса, отправляя генерала
переодеваться во все праздничное. А сама, осторожно, чтобы ненароком не
испортить свежий лак на ногтях, зажгла длинной спичкой бумагу в камине под
красиво уложенной пирамидой из березовых чурок.
Включили гирлянду на елке, приглушили свет.
И когда в столовую, благоухая французским парфюмом, вошел еще розовый от
банного пара Степан - праздник начался.
Выстрел
Она их перепугала. Резко-резко застучала в окно, как бы предуготовляя, а
через мгновение сама явилась на пороге. Говорить от быстрого бега, держась
за бок, не могла, лишь хватала воздух открытым ртом. Белая, будто специально
скроенная для учительниц сельских школ, кофточка выбилась из под черной, с
двумя нелепо торчащими на животе складками, юбки. Ноги – босые, оттого
особенно страшные, красными обрубками вылезли из разодранных колготок.
Степан подскочил к Верке, раздельно и громко, как для глухих, четко спросил:
- С кем беда?
- С Сережей… - сипло выдохнула та. – Машину надо… В больницу отвезти…
Пока женщины, не придя еще себя от изумления, только начали выбираться из-за
стола, Степан метнулся прихожую, вернулся со своими валенками, в которых в
последнее время полюбил работать во дворе, и курткой. Как ребенка обул Верку,
накинул на нее куртку и рванулся в спальню за ключами от машины, на которой,
как выпал большой снег, еще не ездил, крича на ходу Ларисе, помнит ли та,
есть ли в машине бензин?
Ирина пришла в себя и тоже закричала, что ее машина стоит во дворе ее дома,
и что будет быстрее добежать до нее, чем разогревать генеральскую. И пока,
на ходу скидывая нарядные туфли и переобувшись в сапоги и перепутав куртки,
все трое выбежали во двор, Верки уже нигде не было видно.
Ворота, в ожидании их, были распахнуты, Ирина, взвизгнув тормозами, зарулила
сразу во двор. Под ярко освещенными окнами дома, раскачиваясь словно маятник
и вглядываясь в движения снующих в доме людей, тонко повизгивая, словно
побитый щенок, с ноги на ногу переминался даун Егорушка. При виде
приехавших, он схватился руками за голову и стал сильнее раскачиваться из
стороны в сторону.
В довольно просторной комнате на диване, над которым красовалась сделанная
Ириной фотография Верки, без сознания лежал окровавленный, очень бледный,
даже синюшный Сергей. Возле него, заканчивая накладывать на плечо повязку,
суетился высокий, похожий на Сергея, красивый старик. Рядом со сдвинутым в
угол, накрытым к празднику столом, в кресле возле убранной ёлки сидела
пожилая женщина, с седой старомодной, с высоким гребнем, прической. Бледное
лицо её выражало тревогу, но которая тихим, ровным голосом успокаивала
младшего сына Сергея, что в страхе к ней жался. Двое старших сыновей,
двигаясь бесшумно словно тени, быстро и беспрекословно выполняли поручения
деда. Верка, уже обутая в тапочки, стирала влажной белой тряпкой кровь с рук
и тела Сергея и, словно вокруг никого не было, приговаривала ему ласковые
слова. Вода в тазу, в котором она полоскала тряпки, была как сама кровь.
Генерал, без всяких просьб, видно не раз бывший в таких ситуациях, попросил
у парней тонкое одеяло и простынь. Ловко, словно размеры и вес
распластанного тела не имели для него значения, закутал Сергея сначала в
простынь, потом в одеяло, и вынес, как ребенка, устраивать в машину. Тяжелым
мешком опустил его на заднее сиденье - не сдвинуть, и, затаивая одышку,
примостился, оберегая, рядом. А когда отец Сергея, долго не попадая в рукава
пальто, сел на переднее сиденье, Ирина, крикнув Верке, которая держась за
ручку дверцы не отрывала взгляда от мужа, что сразу вернется за ними,
рванула с места.
В соседнее село, где находилась больница, ехали молча, только отец Сергея
короткими фразами, указывая Ирине дорогу, нарушал это тягостное молчание.
Старик скрывал отчаяние, и от этого Ирине было его еще более жаль.
В больнице, по случаю праздника, на который отпросились почти все больные,
дежурила только фельдшерица с медсестрой. Но они, уже предупрежденные
звонком, готовили операционную и поджидали хирурга, за которым Ирина тут же
вызвалась съездить и дорогу к которому, все также без эмоций, указывал
старенький доктор. Степан остался при Сергее, и Ирине от этого было покойно,
забеспокоилась она только тогда, когда за хирургом и отцом Сергея,
переговаривающимся на ходу, закрылась дверь операционной. И погоняемая
беспокойством, оставив Степана, как стражу сидеть перед операционной,
поехала за Верой.
На диване, где недавно лежал Сергей, сидел, притаившись тихой мышкой,
испуганный происшедшим Егорушка. Женщины, немного отошедшие от первого шока,
свалившегося на них ужаса, тихо переговариваясь сидели с краю праздничного
стола. Решили, что Лариса останется с матерью Сергея, Лидией Тимофеевной, а
Верка с детьми поедет в больницу. Те собрались вмиг. Быстро и, как старички,
тихо устроились на сиденье, где совсем недавно лежал их отец. Верка заняла
место рядом с Ириной.
- Что, все-таки случилось? – выехав за околицу, спросила Ирина, у строго
глядевшей сухими глазами на дорогу Верки.
- Дороги сейчас в лесу установились, значит - самое время пришло лес
воровать. А тут еще праздник. Всем понятно - что леснику в такое время в
лесу делать? А Сергей поехал, да детей еще взял. Прямо на воров и выехали.
Те на трех машинах. Уже все погрузили, кричат ему, что уезжай – ты нас не
видел, а мы тебя… А он требовал, чтобы разгружали… До выстрелов дело дошло…
И пристрелили бы, да дети выскочили из машины, им до того отец запретил
выходить…
Дети и спасли отца. Мужики опомнились… Да знаем мы их… Местные… - спокойно,
почти как ее тесть, отрывисто рассказала о беде Верка.
- Ужом они у нас будут виться, дай срок только, - донесся сзади неокрепший
еще басок старшего из сыновей.
Верка быстро оглянулась назад.
- И не думайте так, сыночки! Думайте только о том, как я счастлива, что вы
живы, да чтобы отец выздоровел. Не смейте себе жизнь ненавистью портить… Я
так счастлива, что отец жив, и вы все живы, что и зла никакого ни на кого не
держу… Ну их! Лишь бы отец жив-здоров остался… Я так счастлива буду… - и
некрасиво скривив лицо, громко заплакала, хватая воздух открытым ртом.
Слезы матери испугали сыновей, которые, как один, протянули к ней руки и
молча стали гладить ее по плечам и всклокоченным волосам.
Ирину, также как и мальчишек, напугало отчаяние в плаче Верки, и ей тоже
захотелось коснуться её, успокоить. В этот момент она была уверена в том,
что одно только касание человеческое способно утолить боль, унять страх. И
так, наверное, и было – почувствовав руки сыновей, Верка перестала плакать,
вздохнула, вытерла двумя ладонями лицо и, развернувшись на сиденье боком
поближе к сыновьям, ободряюще им улыбнулась.
Между двумя селами отчетливо были видны праздничные сполохи салютов над
каждым из них. Народ, делая китайцев богаче, ради праздника обильно
расстреливал в воздух петарды. Их выстрелы отчетливо были слышны даже сквозь
плотно закрытые окна автомобиля.
Ехали молча, слушая звуки праздничных салютов и думая о Сергее, что лежал
именно сейчас на операционном столе.
- Хорошо, что у нас дед врач, - не убирая руки с плеча матери, дрожащим,
полным слез голосом, и в то же самое время с гордостью, явно озвучивая мысли
каждого, произнес младшенький.
Ирина поймала себя на мысли, что имен детей Веры и Сергея она не знает.
Конечно же, они при ней называли друг друга по именам, но в памяти у нее это
никак не обозначилось.
- Да-а-а, родимый… - певуче отозвалась Верка. И развернув свое тело к детям,
так сильно, как разрешало это сделать сиденье автомобиля, не сказала, а
почти как колыбельную, запела:
- И в мыслях не держите ничего страшного – папка ваш сильный, молодой,
смелый, он обязательно поправиться… Слышите? Верите? Ну, вот и прекрасно!
И отвернувшись от детей, стала смотреть на дорогу так пристально, словно
ожидала увидеть на ней что-то очень для себя важное.
Операция
В приемной больницы никого кроме сидящего на обшарпанном стуле генерала
не было. Увидев входящих, Степан встал и поспешил навстречу. Обнял Верку за
плечи и, провожая ее к стулу, на ходу стал вполголоса говорить, что операция
еще продолжается, но дед выходил и сказал, что все идет хорошо, чтобы не
волновались…
Уселись рядком и молча, словно боясь своими голосами помешать идущей за
плотно закрытыми дверьми в конце коридора операции, принялись ждать.
Стула для Ирины не хватило и она, все это время чувствовавшая свою к Верке и
детям чужеродность, еще острее теперь это почувствовала. Так остро, как
обиду, что слезу выдавливает.
Медленно пошла вдоль больничного коридора по направлению к операционной.
Подошла, приложив ухо к двери, послушала, и, не услышав за ней ничего кроме
едва различимых редких голосов и словно лишившись сил, привалилась к двери
спиной.
Прямо перед собой увидела горящие, все в красных прожилках, почти
сумасшедшие от переживаний Веркины глаза. Отодвинулась, давая той простор, в
надежде хоть что-то услышать для себя ободряющее, прикладываться к двери
попеременно то правым то левым ухом, и продолжила медленно прохаживаться по
коридору.
Глухое раздражение поднималось внутри нее, природу которого она и не
собиралась ни понимать, ни анализировать. Все, все кругом ее раздражало.
Особенно -суетящаяся под дверью Верка. И все это раздражение перерождалось в
щемящую к себе жалость. И чтобы ни дать этого заметить окружающим, она на
них старалась не смотреть.
Степан, с громким для коридорной тишины скрипом и вздохом, поднял свое, явно
давно уставшее сидеть на колченогом стуле, тело, присоединился к ней. Ирина
пряча и от Степана свое настроение, глядя на пуговицу его белой шелковой,
одетой ради праздника, рубашки ровным голосом спросила, действительно ли
доктор выходил из операционной, или это он придумал ради спокойствия детей?
- Придумал, - крякнул Степан. - Только все равно он жить будет. Я и не такие
раны видел, и парни выживали. А с Сергеем еще отец… Справятся…
Стал искать курево в карманах куртки, и, не найдя, покорно вздохнул.
Дверь операционной открылась так стремительно, что Верка чуть не свалилась
под ноги отцу Сергея. Он подхватил ее, обнял и, очень похоже на то, как это
делали его внуки, погладил Верку по растрепанным волосам. Снял с себя халат
и шапочку, и что-то тихо говоря, протянул Верке. Та, радостно замотав в знак
согласия головой, тут же сбросила с себя на пол пальто и, облачаясь в халат
и нахлобучивая на себя шапочку, словно перед прыжком в воду глубоко вздохнув
и оглянувшись на сыновей, скрылась за дверью операционной.
Ребята обступили деда.
Детям приказано было ехать домой и быть рядом с бабушкой – которой одной
сейчас хуже всех. Операция прошла и теперь нужно только ждать.
Отец Сергея выглядел очень усталым. Поблагодарил Степана, Ирину, ласково, но
настойчиво проводил к выходу упирающихся внуков и сел, рукой прикрыв глаза,
на стул.
На доктора Ирине легко было смотреть. Ей вдруг стал дорог этот человек, так
похожий на своего сына, и интересен необычайно. Ей захотелось узнать, как
смеется он, как беседует с Сергеем, с внуками? Ругал ли он когда-нибудь их,
и за что, и доволен ли своей снохой? Она тотчас поняла с необычайной
ясностью причину своего плохого настроения – совсем не потому, что боялась
за Сергея. Боялась, но более чем боялась страдала оттого, что не могла
выказать всего своего страха за него, и еще, что увидела во всех, кто его
окружает, то мощное и сильное, что связывает людей живущих одной жизнью,
одной судьбой, много переживших вместе и плохого и хорошего, и создавших за
время совместного проживания то необходимое каждому человеку, что называется
самым будничным словом – семья. И что она нацелена отнять это у Сергея, или
наоборот - Сергея отнять у всего этого. Нарушить эту мощь, это наработанное,
накопленное всеми ими годами богатство отношений. И глядя на них, ежеминутно
находила подтверждение тому, что даже и не вступив с ними в этот бой -
проиграла.
Нет, она была бы согласна, как неоднократно была согласна в своей жизни и не
любя человека, быть его временной тайной, его временной гаванью, но знала,
что Сергей, теперь уже, именно теперь, после всего пережитого им и этими
людьми, никогда не пойдет на такое. И словно прощаясь, как перед смертью, со
своими, еще совсем недавно до конца неосознанными ей самой чувствами,
которые ей удавалось удерживать взаперти, где-то там, в области солнечного
сплетения, а теперь заполнившими, так мощно и властно, все ее существо; и с
едва только забрезжившими и начавшими крепнуть надеждами на счастье, которое
она уже давно перестала ждать, подошла к отцу Сергея и погладила его седую
голову. А когда доктор поднял на нее свои усталые глаза, так похожие на
глаза сына, быстро наклонившись, поцеловала его в лоб.
Пока отвезли детей, успокоили Лидию Тимофеевну и, уступив её уговорам, для
приличия присели к накрытому для праздника столу – за окном засерело.
Бесконечно повторяя слова благодарности и извиняясь за испорченный праздник,
мать Сергея проводила их на крыльцо и стояла на нем до тех пор, пока видно
было уезжающую машину.
Сил говорить ни у кого не было. Даже у Ларисы, которая все это время как
могла разговорами отвлекала Лидию Тимофеевну от тревожных мыслей. Ехали
молча, отстраненно глядя на повсюду темнеющие на снегу, еще утром таком
белоснежном, остатки петард, и на непривычно многочисленных прохожих,
которые, при виде машины, не спешили дать ей дорогу. Изрядно ради праздника
захмелевшие они выкрикивали, стараясь заглянуть внутрь машины, поздравления
с Новым Годом и счастьем, и от избытка чувств и от количества выпитого и
съеденного, громко свистели.
- Обезьяны, как пить дать, обезьяны! – не выдержала очередного такого
внимания Лариса. - Кругом одни рылья, только и вспомнишь с удовольствием,
так это Веркиных ребят… И как это Сергея угораздило? Да провались все эти
бревна! Да и весь лес, если его даже выкорчевать, жизни не стоит… Не знала,
что он такой Дон Кихот. Даже смешно…
Очередная пьяная компашка молодых людей обступила машину. Ирина ехала
медленно, сосредоточенно глядя на дорогу. Ее тоже все раздражало в
переживших застолье людях и вышедших теперь проветриться - нужно было быть
особенно внимательной, чтобы предугадать пьяную бесшабашность этих
пешеходов, идущих по всей ширине дороги.
Возле своего дома еще более замедлила – странная фигура темнела у самой
калитки. Степан тоже насторожился, вглядываясь вместе с Ириной в стоящего
возле дома прохожего, в котором, только поравнявшись, оба признали пастуха
Егорушку.
Егорушка стоял, всматриваясь в дорогу вокруг себя, что-то крепко прижимая к
себе. Ирина опустила стекло - к груди Егорушка, красными обветренными
руками, незнавшими никогда перчаток, бережно прижимал черный лакированный
женский туфель на толстом каблуке.
- А я, я это… Я-то знаю, где второй найти…
- А этот где нашел? – Ирина почувствовала, как сильно она устала, так
сильно, что ей даже трудно дождаться ответа от Егорушки, чтобы подсказать,
где должен быть второй Веркин туфель, который та, явно на ходу, сбросила с
себя, помчавшись за машиной для Сергея.
- А, там, это… Возле забора…
- Вот там и ищи второй. Она в одном туфле сюда не добежала бы. Она их с себя
одновременно сбросила. Ты все вокруг там осмотри, в сторону отлетела,
наверное…
Егорушка радостно закивал головой, – Я ей их принесу, а она скажет – «Вот
какой Егорушка понятливый, знает, что мне туфли нужны…».
И вдруг заплакал, тоненько, навзрыд, страшно скривя свое старенькое лицо.
- О, ё моё, - простонал генерал, - скажи ему… А, нет, я сам… - выбрался и
закричал через машину, - Ты же мужик? Ну и не плачь… А с Сергеем все хорошо.
Его прооперировали, и он сейчас спит. Понятно? Он спит, а завтра проснется…
Ясно?
Егорушка, перестав плакать, показывая что понял, быстро-быстро закивал
генералу головой.
- А хочешь, поехали к нам. Ты водку пьешь? Выпьем сейчас, за его здоровье…
- Нет, нет, - испугался Егорушка, водку нельзя пить… Я туфли пойду искать….
– и, согнувшись и вглядываясь во всякую чернинку, поспешно пошел по дороге
обратно к Вобле.
- Иди, иди... - пробормотал ему вслед генерал.
После суматошной ночи и больничной неустроенности возвращение в дом генерала
и Ларисы было похоже на возвращение в иной мир: блестела переливалась
разряженная ёлка, строго и величественно свисала с сервированного стола
скатерть, алыми пятнами на которой ярко выделялись салфетки, что они так и
не успели смять. Не сговариваясь, все трое замерли у порога, разглядывая
этот уютный, ухоженный мир, покинутый ими всего несколько часов назад.
- Год дома не была. – Лариса расправляла свое платье, которое ничуть не
пострадало от свалившихся, и на него тоже, испытаний. Костюм генерала
выглядел более поникшим. – Даст Бог, все с Сергеем будет в порядке, а я, как
это может быть и неприлично, есть хочу…
Генерал, как и обещал Егорушке, первую рюмку водки выпил за здоровье Сергея,
а потом предложил тост за новое для всех счастье в новом году.
Ирина, после слов генерала вновь борясь с желанием заплакать, также тоненько
и навзрыд, как ненормальный Егорушка, ела глядя в тарелку. Этой ночью она
узнала, как непрочно все, что ее окружает в жизни, и как непрочна и сама
жизнь; потянул сквозняк – и нет ее. И ничего в ней не жаль - ни нового
деревянного дома с верандой фонариком, ни итальянского платья с кружевами,
ни лексуса со всеми наворотами. А жаль лишь, что нет, на этом сквозняке,
теплой ладошки на твоей голове, желающей принять на себя часть твоей боли и
твоего страха.
Уронила салфетку под стол, интуитивно понимая, что нужно обязательно
переменить положение тела – нагнуться, пройтись по комнате, потрогать
игрушки на елке, или, наконец, выпить стакан воды… Подняла салфетку, уложила
ее на свое место, но так и не успокоившись до конца, принялась укладывать на
коленях широкую юбку платья. И вдруг увидела на правой ее стороне уже
забуревшее пятно крови. Видно задела юбка стул, на котором лежала
окровавленная одежда Сергея, или чашку, в которой полоскала, обтирая кровь с
Сергея Верка окровавленные тряпочки.
Положила, как бы согревая, на него ладонь.
- Вот чего бы я хотел еще в жизни, - прервал молчание за столом генерал, -
так чтобы из-за меня женщина зимой босиком бежала… И давайте выпьем за такую
женщину, которая уже это сделала. Честь ей и хвала. И я, как и положено
военному, выпью за нее стоя…
Тяжело поднял свое, наломавшееся за ночь по больничным стульям, тело,
наполнил, не приглашая дам, до верху хрустальную рюмку, и выпил не
закусывая.
- И верно, - подняла свой фужер с шампанским Лариса, - выпьем за Верку,
пусть все в ее жизни будет хорошо. Ей никакого нового счастья желать не
надо, пусть у нее ее старое останется.
Генерал, все еще стоя, на фоне новогодней елки, макушечка которой сияла,
отражая блеск хрустальной люстры, так весело, празднично и нарядно, что
вполне могла вселить радость в любого, смотрящего на нее, вдруг с каким-то
вызовом, словно продолжая с кем-то ранее начатый спор добавил:
- Кто бы отказался от такой мамки? Нет, не о женщине я говорю – красивой
или, там, с фигурой красивой, на которой наряды хорошо сидят, а о том, какую
каждый из нас с вами, или любой ребенок бы выбрал себе мамку? Ту, что только
о своей фигуре печется, или такую, что всю себя, вместе со всей своей
красотой своему мужу и дитю отдаст?
А?
И я бы тоже выбрал Верку…
И уже опустившись в кресло, подвел итог:
- Да и какая мне разница, что за фигура у моей мамки? Разве придет такое
кому нормальному в голову? Или у жены моего дитя? Любовнику – это я понимаю,
разница есть…
- А я бы хотела, - почти демонстративно, как в преддверии плеска в лицо,
подняла свой фужер Лариса,- чтобы в моей жизни был кто-нибудь, чтобы зимней
ночью, не дожидаясь рассвета, пошел искать свалившиеся с меня туфли.
Генерал, глядя ей прямо в глаза, приложил, как отдал честь, руку к виску.
Беспокойно проведенная ночь давала о себе знать каким-то нервным весельем и
более обостренным желанием комфорта и покоя. Сидели в мягких креслах и
смотрели, попивая винцо, припасенный для этого случая Ларисой красивый
американский фильм об легкомысленных заокеанских проблемах, рождестве,
подарках и домах сплошь в праздничных гирляндах огоньков.
Проснулись поздно.
Пока женщины пили кофе и рассматривали забытые под елкой подарки, Степан
съездил на Ирининой машине в Воблю, узнать о здоровье Сергея. Вернулся с
новостями – дом закрыт, соседка сказала, что все уехали в больницу. Видно,
постеснялись еще раз нас потревожить, нашли какого-то тракториста, который
их повез на своих жигулях. А Сергей утром в себя пришел – Лидия Тимофеевна
соседке так сообщила: «Ключица у него раздроблена – это плохо, а в остальном
– все хорошо, хоть еще и в реанимации…»
- Хорошего вообще ничего не вижу, но, слава Богу, будет жить, - вздохнула
Лариса, искоса взглянув на Ирину, которая засобиралась уезжать. Лариса не
стала удерживать, а генерал обиделся на неё, как ребенок, даже
демонстративно сел смотреть телевизор, всем своим видом показывая, как
безразлична теперь стала ему Ирина. Но все же вышел вместе с Ларисой на
крыльцо ее провожать. Та, уже открыв дверцу машины и кинув на заднее сиденье
сумку со своим новогодним платьем, повернулась к ним и, прищурив, чтобы не
пустить в них слезы, глаза, сказала:
- Кроме вас у меня никого нет… На всем белом свете…
И не дожидаясь реакции, сильно хлопнув дверцей машины, рванула с места.
Возле своего дома притормозила, посмотрела через окно на наряженную в
серебро елку и, перестав сдерживать накопившиеся слезы, громко, с
удовольствием оттого что, наконец-то, может это себе позволить, заплакала.
Снег застал ее как раз на середине дороги, что вела от эстакады к их
коттеджному поселку. Он, как и день назад, навалился неожиданно, и был такой
густоты, что заставил Ирину остановить машину. Боясь лихача, съехала на
обочину. Опустила стекло и стала слушать необыкновенную тишину, спустившуюся
вместе со снежными хлопьями на землю. Тишина вокруг стояла такая, что,
казалось, слышен был сам шорох падающего снега. Снег падал, неся с собой на
землю чистоту, и будто шептал, не внушая надежды, то ли о потерянном
счастье, что только помануло, да и бросило, то ли о том, что жизнь прошла.
А, может быть, тихо-тихо плакал, будто жаловался на невыносимость жизни.
Закрыла окно и, нажав на педаль, рванула в город по еще заметной впереди
дороге.
Оставьте свое сообщение в ФОРУМЕ ХРОНОСА
(но сначала зарегистрируйтесь)
http://www.hrono.info/forum/viewtopic.php?p=35#35
|
