Содержание

Ежемесячный литературно-художественный журнал

Основан в январе 1931 года

Воронеж - 2003

ПОЭЗИЯ

Юрий БЕЛИЧЕНКО

   Всю жизнь Юрий Беличенко писал стихи. Он любил Лермонтова и мечтал написать книгу о нем, в которой будут развеяны домыслы и житейские легенды, заслоняющие собой величие духовного подвига этого неразгаданного русского гения. Лермонтов был офицером и служил на Кавказе. Чтобы понять детали его жизненного пути, проникнуть в мотивы поступков, необходимо знать логику офицерского существования, букву военного распорядка. И, конечно же, нужно любить того, о ком пишешь, и доверять его нравственным предпочтениям.

   Юрий Беличенко – русский офицер другого века, и это обстоятельство стало краеугольным в его кропотливой и неустанной работе над лермонтовской биографией. Книга о Лермонтове как будто подводила итог жизни исследователя, и совсем не случайна завершающая ее благодарность Богу – за то, что дал силы и срок завершить сей труд. Журнал «Подъем» напечатал эту работу Юрия Беличенко под названием «Лермонтов», тем самым обозначив ее основательность и не частность суждений ее автора. Она читается увлеченно и оставляет светлое впечатление – так бывает, когда узнаешь новое о любимом человеке, когда встречаешь еще одно свидетельство его чистоты и духовной стойкости, когда видишь: рассказчик внимателен и непредвзят и его занимает правда поступка и точность слова.

   Написав книгу о Лермонтове, как поэт, Юрий Беличенко удивительно вырос – в его стихах появилось неуловимое знание о том, что есть жизнь, и что мы в ней значим. Притом детали мира в его стихах не стерлись философским рассуждением, но умножились и удивительно упорядочились, как будто подчеркивая красоту и порядок Божьего Творения. Поэт предстал перед своим читателем каким-то другим человеком – словно стоящим на мистической черте, что разделяет мир земной – живой, но тленный, и мир неведомый, заветный, вечно живой, не знающий смерти, свободный от лжи и зла.

   Этот земной облик поэта был с нами недолго. Однако, мы услышали его слова и знаем, что свой духовный долг он исполнил. Его пример – поучителен и высок еще и потому, что реальность, в которой мы сегодня живем, более всего располагает к низменному и мгновенному. И теперь уже нам поручено служение свету и чистоте – и дай нам Бог сил на это.

   Юрий Беличенко родился в 1939 году и вырос на Кубани, в станице Крымской. Он выпускник Харьковского политехнического института и Литературного института им. Горького. С 1962 года его жизнь связана с армией: сначала – офицер-ракетчик, потом – военный журналист. Более четверти века он возглавлял отдел литературы и искусства Центральной газеты Министерства обороны «Красная звезда». Последние годы – полковник в отставке, обозреватель «Красной звезды». Его перу принадлежат девять поэтических сборников и книга «Лета Лермонтова» - документальное повествование о биографии великого русского поэта. Юрий Беличенко – лауреат серебряной медали имени А.Фадеева и Всероссийской литературной премии имени М.Ю.Лермонтова за 2001 год. Скончался в декабре 2002 года.

*  *  *

Над ущельем солнышко погасло.

Пулеметы не стреляют с гор.

Чай, пропахший орудийным маслом,

Наливает молодой майор.

Полосует нежно и опрятно

Сало, пристающее к ножу,

постелив на ящике снарядном

лист газеты, той, где я служу.

Тень горы, крылатыми краями

занавесив зыбкий наш уют,

потекла над минными полями,

где арыки темные поют.

И звезда, лучи переставляя,

поползла по танковой броне,

часовых и камни оставляя

со своей душой наедине.

Чуть жива от дизельного чиха,

на панели лампочка горит.

А майор раскованно и лихо

про удачу тосты говорит.

Он горяч и крепок в свете алом,

как стакан, наполненный войной.

И погибнет там, за перевалом,

что очнется за его спиной.

На войне мы как-то ближе к Богу.

А приметы – это только блажь.

И ему послужит некрологом

мой о нем случайный репортаж.

Но порой оступится неверно

Невеселый бег карандаша:

Понимаю, что душа бессмертна,

Но читать умеет ли душа?..

НОЧЬ НА БЕРЕГУ ЕВФРАТА

Над горячею пустыней

затворился край земли.

Словно злаки в жаркой глине

звезды ранние взошли.

И до самого восхода

дышат в мареве песка

непробудные народы,

непроглядные века.

То ли конное движенье

шелестит в пыли густой.

То ли идолослуженья

звук печальный и пустой.

Иль зовут они куда-то?

Иль спросить о чем хотят?

Или в сторону Евфрата

Птицы черные летят?

Я к песку склоняю плечи.

Я держу его в горсти.

Но созвучий мертвой речи

не могу перевести…

Поклонен иным обетам,

не злодей и не герой,

я спрошу у них об этом,

растворясь в земле сырой.

Когда ветром по курганам

побегу среди зимы

иль сойду ночным туманом

на можайские холмы.

За собою солнце водит

и планеты, и века.

понимаю: все проходит:

люди, страны, облака.

И потомок не услышит

землю ту, что станет мной.

Но какой печалью дышат

Бездны памяти земной!

И какое вдруг сомненье,

иль страданье, иль тоска

возникают у растенья,

у тумана и песка…

УЛИТКА

В саду, где старая калитка

скрывает выемку ручья,

живет садовая улитка.

Большая, умная, ничья.

Не прогибаясь твердой спинкой,

не размышляя о судьбе,

она питается травинкой

и дом свой носит на себе.

Не зная времени иного,

и годы исчисляя днем,

улитка тоже слышит Бога,

хотя не ведает о нем.

Но раскрывает на рассвете

в сухом, безветренном углу

роскошной мантии соцветье

навстречу отчему теплу.

Пусть потешаются над нею

за то, что медленный ходок, -

но царств египетских древнее

ее античный завиток.

Кичась своим познаньем нищим,

терзаясь тем, что не везет,

Мы все-то вечной славы ищем.

А слава – вот она – ползет!

И через песни «Илиады»,

толпу героев и побед

идет ее шероховатый

и слизисто-пурпурный след.

САНИ ПУЩИНА

Не топлен дом,

и шторы в нем опущены.

За окнами – сугробы, как стога.

За поворотом скрылись сани Пущина

и канули в колючие снега.

Навстречу им скользит дорога псковская.

И где-то там, в запретной той дали,

уже заряжен пистолет   Каховского,

еще не знает девочка московская

превратностей и славы Натали.

Уехал друг.

Им что-то недосказано.

И это «что-то» с заговором связано.

Цареубийством бредят палаши…

А, может, вздор?

А, может, лишь мерещится? –

Россия православна, как помещица,

и заговоры ей нехороши.

Она – не Рим.

Она, скорее, Азия.

Она не позабудет сгоряча,

как Годунов с тяжелыми подглазьями

ей высватал Емельку Пугача.

Как изменив свое предназначение

при виде иноземного врага,

в ней царь Кащей уходит в ополчение

и медсестрой становится Яга.

Россия дремлет.

Ей еще отпущены

и молодость, и слава, и беда.

И пусть она уносит сани Пущина,

хоть он и сам не ведает, куда.

А, впрочем, Пушкин, ни к чему пророчества!

Тебе еще с бессонницы ворочаться

и, не проснувшись, требовать «Клико».

Любить. Шутить. Поеживаться молодо

от русского общественного холода,

где трудно жить,

но пишется легко.

ПРОЩЕННОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

                                         Оле

Возраст и март. Голубое мерцанье небес.

Маковый цвет, наполняющий ветви березы.

При расставании с милой невольные слезы.

И, как сорока, во тьму ускользающий лес.

Ах, как банально, мне скажут, твое ремесло!

Сколько у прежних про это написано было?

Это - во мне, а у тех, кого было – прошло.

Было похожее – год или много назад.

Но лишь текущее наново нами творимо.

Разве рябые поляны в лесу повторимы?

Разве вон те облака повернутся назад?

Возраст, и март, и берез розоватая даль.

В слово «прощенье» все больше приходит прощанья.

Даже в снегу или звонких синиц совещаньи –

краткость минуты, в которой пролита печаль.

Липы с утра стали старые ветки ломать,

вместе с сосульками выпустив искорки света.

Разве я так бы сегодня почувствовал это,

если бы знал, что жива моя старая мать?!

А на полянах, гудящие ульи маня,

через неделю вовсю разгуляется верба.

Разве о том же расскажет тебе наша верба

в марте, в котором впервые не будет меня?!

И – на банальные чувства не надо грешить.

Не существует банальных ни слов, ни предметов.

И по-другому наступит грядущее лето.

Но не для всех. А для тех, кто останется жить…

РОЖДЕСТВО

Над белой крышей дачи крайней

прошел звезды летучий след.

Но на душе – печаль и тайна,

но просветления в ней нет.

И на губах – одно пустое,

и не влечет, как пастуха,

брести за этою звездою

через российские снега.

Приходит возраст, или зренье,

иль обступает нас беда,

но только в прежнее смиренье

как бы сочится кислота.

Когда в немом ожесточенье

ты метишь собственной виной

и старой матери мученье,

и мир, безумный и хмельной.

И хоть трудна стезя земная,

и оступаться не грешно,

моя шинелка – отставная,

и на плечах ее – темно…

А ночь идет, сдвигая тени,

и дышит бремя тишины

великим таинством Рожденья

и искупления вины.

И звезды, радуя друг друга,

прервали вечные круги.

И вот уже достигли слуха

надежды дальние шаги.

Они от стога, от сарая –

к семье черемух за стеной,

где мир небес, перетекая,

осыпал снегом мир земной.

И вдруг в своей шинелке тесной

почуешь в сердце и судьбе,

что мир земной и мир небесный

соприкасаются в тебе…