Валентин Давыдович Динабургский родился в 1922 году. Участник Великой

Отечественной войны с 22 июня 1941 года до мая 1945 года. Кавалер

правительственных наград, заслуженный работник культуры Российской

Федерации.

 С 1958 года живет в Брянске, где заложил основы уникального Парка-музея

им. А. К. Толстого. Этот Парк-музей теперь широко известен.

 Валентин Динабургский автор тринадцати поэтических и прозаических книг,

член Союза писателей России, лауреат премии им. А. К. Толстого

"Серебряная лира".

 Теперь уж во всей лесной округе никто не припомнит, чем таким

Пантелею-хромому удалось так потрафить Нечистой силе, что она к нему ну

просто воспылала любовью и благодарностью в лице взаправдашнего Черта,

который сам себя величал Бобылем. Запредельного начала этой истории вообще

никто не знает, а что ведомо честному народу, выглядело так: вышел как-то

еще до петухов Пантелей на свое прогнившее крылечко справить малую нужду и

в полумраке зачинающегося рассвета видит: кто-то копошится в его

осиротевшей телеге, стоящей посреди бесхозного двора. Любопытства ради

Пантелей подошел поближе и остолбенел: на телеге сидит Черт и грустными

глазами смотрит на хромого мужика в исподнем одеянии. Сам Черт -

грязновато-рыжий, взлохмаченный, с небольшенькими рожками - смотрит на

Пантелея доброжелательно и вместо приветствия обычного в таких случаях,

без всякого вступления и объяснения, человеческим голосом с хрипотцою

заискивающе молвит:

 - Работу давай!

 - Каку работу? - удивился Пантелей.

 - А каку хошь, - попросил сиделец на телеге.

 Пантелей задумался. А потом и брякнул первое, что на ум пришло:

 - Сходи-как к реке да бадейку водицы принеси.

 Черт молнией метнулся в сенцы, ухватил деревянную бадейку, а заодно и

десятиведерную бочку и мигом помчался к реке, что протекала ту же прямо за

огородами. А Пантелей пошел досыпать, завалившись под теплый бочок

Пелагее, спавшей на печи с двумя своими малолетками-дочками, Феней и

Полей. Часа два черта не было, хоть река-то рядом. Оказывается, он

замачивал бочонок, протекавший по всем швам. А, замочив, подхватил его на

плечо, в руку бадейку и бегом к дому. Пантелей немало такому действу

пришельца удивился. А тот, поставив ношу на место, снова к Пантелею с той

же просьбой:

 - Работу давай!

 Почесал Пантелей в затылке и говорит:

 - Раз такое дело, подбрось-ка дровишек малость!

 Черта как ветром сдуло, и не было его аж до самого обеденного часу.

Похлебав пустых щец, Пантелей в оконце, немытое с прошлой Пасхи, глянул и

дара речи лишился, только пальцем в оконце тычет и Пелагею зовет. У

Пелагеи тоже от увиденного челюсть отвисла. Да и как не отвиснуть?

Дровишек-то на две зимы, чать, хватит! Да все пораспилены, и поколоты, и

сложены в несколько рядов под самую застреху! Да дровишки-то какие: дуб да

береза. Первый сорт дровишки-то! Лучше не бывает! Пантелей шасть во двор,

чтобы, значит, доброе слово Бобылю молвить, а он и рта ему открыть не дал:

 - Работу давай!

 - Дык передохни малость, говорю.

 А Бобыль свое - работу давай!

 - Ладно, - решил Пантелей, - видишь, огород не вскопан?

Надобно, значит...

 Не дослушав Пантелееву просьбу, Бобыль сорвался с места, ухватил заступ и

несмотря, что солнце уже к самому горизонту спустилось, рванул на огород.

 ... Поутру председатель колхоза "Светоч" Иван Полупень с

агрономом Васей дюже скребли затылки, поражаясь, как такое могло

содеяться. Ведь неделю лучшие механизаторы колхоза пытались завести

единственный уцелевший трактор. С десяти утра и до обеда крутили ручку.

Больше всех делу радела Домна Феофанова - женщина-механизатор

дородного строения. Уж она эту рукоять вращала, аж весь трактор дыбором

ходил! Раскраснеется, пот градом, а искры нет и нет! С горя ближе к обеду

мужики, махнув рукой на упрямца, не сговариваясь, плетутся к Фекле. У нее

самогон на весь околоток славится. Дородная Домна тоже не отстает от

лучших механизаторов. Тяпнут с горя по баночке, и над селом расцветает

песня развеселая, и зычный голос Домны с другим не спутаешь: "Как ходила молода, а кругом трава-лебеда..."

 Так вот поутру стоят у пашни Полупень и Вася-агроном и диву даются! А

вокруг уже народ собирается: вот диво-то!

 А все дело в том, что Бобыль в охотку: перелопатив Пантелеевы жалкие

сотки, заодно и все колхозное поле вскопал! Земля вздохнула, парок от

пригрева подниматься стал. Грачи по-хозяйски черными лоскутами замаячили

по полю. Пантелей сразу догадался, чьих рук дело! И говорит Бобылю:

 - И была тебе охота всю ночь вкалывать! Мое ж вот - шапкой

накрыть можно, а ты размахнулся!

 - Дык, - пробубнил Бобыль, - сказано ведь: "Кидай зерно в

грязь - будешь князь!" А время-то уходит! - И тут же к

Пантелею: - Работу давай!

 Пантелей уже смекнул, какой клад судьба ему подкинула. Осмелел,

приосанился:

 - Понимаешь, Лысик мой пал. Должно, надорвался, бедолага! Вон оглобли

скучают.

 Черт только гривою тряхнул и исчез. А к вечеру, Пантелей глазами не

поверил: стоит у телеги добрая коняга и сено жует! Он к Бобылю:

 - Украл?

 - Как можно, Пантелеюшко! Красть - последнее дело! Его на

колбасу, значит, на мясокомбинат гнали, ну я и того, выпросил.

 - За так, что ли? - удивился Пантелей.

 - Не. Я им котлован вырыл для очистных сооружений и забор починил.

 У Пантелея отлегло от души. Не дай Бог с милицией связаться! И что

интересно: конь-то почти чистая копия Лысика. Только белое пятно сбоку

чуть повыше, а так Лысик и есть! И к имени этому лошадка отнеслась с

доверием, и откликаться на Лысика стала, и Пантелея за хозяина признала

без всякого якова. Любуется Пантелей на скотину, радуется, планы строит.

Он хоть и жил в селе лесном Моховка, но к колхозу близко не примыкал.

Больше с лесхозом дружбу вел, там и подрабатывал извозом, а тут беда

случилась: обезлошадил... Радостная мысль сгустилась в концовке в легкую

грусть. Но грустить-то чего? При коне какая грусть может душу задеть?

 - Что правда, то правда, - подтвердил невесть откуда появившийся

Бобыль и с ходу за свое:

 - Работу давай!

 Пантелей призадумался:

 - Вот, значит, вода в бочке, ковшик по дну скребет, погляди-от...

 Бобыль - бочку на горб и к реке. А с реки окромя бочонка и бадейки

еще каких-то прутиков приволок, и ходит по широкому двору, и два прутика

ивовых в руках вертит. Ходил, ходил да в одном месте, аккурат супротив

Пантелеевой избы, заступ воткнул.

 А к утру уж и колодец был готов, с журавлем, кстати. В оправдание Бобыль

только и вымолвил:

 - Чего речку-то мутить, воду черпая, когда вода, считай, под порогом

прячется!

 Полчаса стали к Пантелееву колодцу пристраиваться: уж больно водица хороша

из него: прозрачная, холодная; а на вкус - не оторвешься: пил бы и

пил. А с Бобылем что-то приключилось. Про работу даже не заикнулся.

Походил, походил молча по двору и исчез. Пантелей даже загрустил: может,

обидел чем? Черт его знает!.. А поутру двор зычным молчанием огласился.

Пелагея на крылечко выскочила и видит: по двору корова бродит, редкую

травку пощипывая! Должно быть, соседская скотинка забрела, - подумала

Пелагея. Да что-то припомнить такой не удавалось. А тут и Бобыль из-за

плеча:

 - Ну, как животинка-то? Твоя! Тащи ведерко, вишь вымя вспухло:

отдаивать надо!

 Засуетилась Пелагея, за подойником сбегала, обмыла соски, и ударили

упругие белые струи об оцинкованное донышко... Музыка! А Бобыль пояснил:

 - У мясокомбината выменял.

 - На что выменял-то? У тебя ж ни кола ни двора?

 - За услугу, Пелагеюшко, за услугу. Я им, значит, котельную

обустроил, а они мне списанную животинку пожаловали. Так что не

сумневайся. Тут все чисто. Вот и справка, глянь-ка.

 К вечеру стожок сенца накосил на делянке да притащил.

 - Молочко - оно в травке-муравке, да в студеной водице, да в

ласке, так-то, Пелагеюшко! Ублажай Милку, как солдата, прибывшего на

побывку!..

 И исчез Бобыль. Семья Пантелеева к этому уже привыкла, полагая, что у

Бобыля и свои небось какие-то дела имеются и на них тоже время требуется.

 Пантелей же, обретя, с помощью Бобыля колеса, на прежнее место в лесхозе

устроился объездчиком. Милое дело: едешь по лесу, птицы перекликаются,

воздух смолист и прозрачен. Красота! Смотришь: где зайчика промелькнет,

где лиса - рыжая плутовка облезлым хвостом замаячит. Там гриб из-под

куста выглядывает. Лысик поначалу нервничал под седлом, чуя живность какую.

А потом попривык. А однажды такое случилось. В малинник завернул Пантелей,

думал девчушка гостинца привезти. Соорудил из бересты на скорую руку

незатейливый кузовок, привязал Лысика к сосенке. А он вдруг занервничал,

копытом землю роет. "Что такое? - недоумевает Пантелей. Волков в

летнюю пору в этих местах не замечал. А как в малинник зашел - ахнул!

Медведица с двумя детенышами. Облапит сразу несколько кустов и лакомится

малинкой. Да так увлеклась, что Пантелея не учуяла. А как учуяла: на

задние лапы поднялась - гора горой - и пасть ощерила! Пантелей

сильно сдрейфил. О медведях в околотке давным-давно никто не слыхивал! А

тут - нате! С перепугу Пантелей и завопил на весь лес! Да не, караул

кричал, не спасите! Бобыля звать стал! И тот... явился, как все равно из

воздуха возник. И на медведицу, не моргая маленькими своими красноватыми

глазками, уставился. И та сразу на попятную пошла, рыкнула пару раз для

порядка и вместе с выводком удалилась. Вздох облегчения вырвался из груди

объездчика:

 - Ну спасибо, Бобыль, выручил! Неровен час...

 Оглянулся, а Бобыля и нет уж. Да и был ли он?

 - Да был же, своими глазами видел! - сам с собой рассуждает

Пантелей.

 Как же ему не быть, ежели медведица отступила так поспешно. Ну и дела!

Набрав в кузовок малинки малость, пошел Пантелей, хромая, к Лысику, а тот

весь дрожит и взмок даже от перепуга. Надо сказать, ружьишка Пантелей с

собой никогда не брал, хотя по служб имел берданку шестнадцатого калибра.

Не брал потому, что стрелять живую тварь беззащитную почитал большим

грехом. А порубщика-браконьера ружьем не напугаешь. К дому подъехал, в

сенцы зашел, а Феня с Полей навстречу, с медовыми сотами:

 - Во, Бобыль нам гостинца принес!

 Пантелей говорит:

 - Дак и я не пустой: во малинка какая - одна в одну! Вот и

праздник в дому!

 К осени Феня занемогла. В жар ее кинуло, вся пунцовая сделалась и бредит.

Всю ночь Пантелей с Пелагеей у ее изголовья просидели, глаз не сомкнули.

Только и знай полотенец в воду окунали да на головку ставили. С рассветом

Пелагея помчалась к Параскеве - местной врачевательнице и повитухе. Та

мигом откликнулась на чужую беду, но, осмотрев больную девочку, только

руками развела:

 - Тута фершал нужон! Ежели бы ячмень там на глазу, краснуха или рожа

- тут я могу. Опять же при родах вспомоганием владею, а когда дите все

горит, тут только фершал нужен. Извиняй, Пелагеюшка!

 Бобыль весь разговор слышал и, как обычно, растворился в наплывающем с

болота тумане. Надо в райцентр везти. А это, как-никак, сорок верст!.. Да

после дождей через Воронью гать ни пешему, ни конному ходу нет -

утопнешь. А Фене все хуже и хуже! Пантелей в отчаянии двор меряет

неровными шагами. Туда-сюда как маятник мотается. Вечереет, хворь,

всеизвестно, к ночи завсегда сатанеет! С тревогой ожидают ночи измученные

бессонными ночами мать с отцом. В переживании напрочь забыли о Бобыле.

Зато он не забыл о них. Должно, в часу одиннадцатом (часов-то в Мохове

отродясь ни у кого не бывало. Петух - вот деревенские часы!) так вот

примерно часу в одиннадцатом в дверь кто-то резко постучал. Пантелей вышел

в сенцы, открыл дверь, а на пороге какой-то незнакомец во всем белом.

Пантелей от неожиданности посторонился, и в хату ввалился незнакомец. И

говорит:

 - Прям какая-то нечистая сила! Вломился в больницу - доктора

давай! А где я ему доктора возьму, когда он в областной центр уехал.

"А ты кто?" - спрашивает нечистая сила. Я поясняю: фельдшер я,

значит... Вот эти свои слова я запомнил, а после вот на этом крыльце

очутился! Каким образом, не пойму.

 Смекнув, в чем дело, Пантелей в пояс поклонился гостю и показал рукою на

кроватку, где Фенечка в горяче плавилась! Фельдшер, видать, не забыл

присягу Гиппократу: чемоданчик раскрыл, термометр Фене под мышку сунул...

Слава богу, реквизит весь при нем, и халат белый, хотя и задом наперед

надетый, но имеется. Пелагея уже по указке Иван Ивановича (так звали

фельдшера) воду кипятит в блестящей коробочке, в которой шприц да иголки.

Иван Иваныч тут и укол сделал и еще колдовал над чем-то.

 Скарлатина - болезнь нешуточная. Полю мигом в другую половину дома

отселили. Болезнь заразная! К утру жар спадать стал, Фенюшка голубые

затуманенные глазки открыла, попить попросила.

 - Кризис прошел, - радостно доложил фельдшер, и у всех на душе

полегчало.

 Осунувшийся, постаревший Пантелей вышел во двор. А Бобыль тут как тут и

за свое с ходу:

 - Работу давай!

 Пантелей хотел было осерчать за назойливость, да совесть не позволила.

Как-никак, он и никто другой фельдшера доставил в Моховку да еще с такой

поистине курьерской скоростью. Поэтому, как говорится, гнев сменив на

милость, он как можно душевнее спросил Бобыля:

 - Как тебе, значится, такое удалось дело?

 - А никак, - ответил Бобыль. - Захожу в больницу, спрашиваю

дохтура. Отвечает, нету, мол, в город уехавши дохтур-то. А тут этот

выходит. Я говорю: так вот же он! А мне в ответ: это не дохтур, это

фершал. Но тоже лечить может. Ага, подумал я и враз на него халат натянул

и говорю: лекарства каки надо возьми. А он отвечает: лекарства завсегда

при мне вон в этом ящичке. Ну, я значит и... дело не хитрое.

 "Действительно, - подумал Пантелей, - дело не хитрое за сорок

немереных верст в считанные минуты из райцентра фельдшера перебросить в

Моховку".

 А Бобыль тем часом как-то странно левую свою руку, пальцы растопырив, на

своей голове пристроил навроде антенны и большой палец в ухо себе воткнул.

А потом и говорит:

 - Ирак бомблят.

 - Откуда тебе такое ведомо? - спрашивает Пантелей.

 - Да из проводов, - отвечает невозмутимо Бобыль.

 - Из каких проводов? В Моховке отродясь ни электричества, ни радио,

ни телефона не бывало. Правда, в лесхозе есть списанная еще с войны

армейская рация "Р-13". Так питание еще в позапрошлом году

выдохлось.

 - Не, - Бобыль поясняет, - там за Вороньей гатью провода.

 - Дык это ж, - удивился Пантелей, - верст двадцать отсюда!

 А Бобыль:

 - Не знаю, не мерял верст, а слыхать хорошо!

 "Ну и ну", - подумал объездчик, уже ничему не удивляясь. Но

любопытства ради спросил:

 - И кто же бомбит?

 - Не знаю, - отвечает Бобыль. - Какие-то США...

 Три дня фельдшер Иван Иванович Добродей боролся за жизнь Фенюшки. Трое

суток в райцентре никто не знал, куда подевался фельдшер Добродей. В

милиции только плечами пожимали. Как такое может быть: был и вдруг не

стало? Больше всех, естественно, домашние Ивана Ивановича убивались. А как

Фенюшке полегало, и опасность минула, фельдшер Добродей тем же макаром был

водворен на свое законное рабочее место. Причем объяснить что-нибудь

внятно Добродей не мог, кроме того, что был, дескать, в Моховке, спасал

семилетнюю девочку от скарлатины. И спас! Сослуживцы на коллегу смотрели

как-то странно. Главврач намекнул, что неплохо бы ему в дом отдыха

съездить, отдохнуть малость. И даже путевку пообещал схлопотать. Ну, а

дома без лишних расспросов обрадовались все и отнеслись со вниманием к

подуставшему хозяину. Мало ли чего на работе не случается. Скарлатина

- болезнь нешуточная... Полюшка, к счастью, от сестренки не

перехватила инфекцию, хоть та и липучая. Так, что, слава Богу, все

образовалось лучшим образом. (Извиняйте за тавтологию). Если честно

сказать, то Бобыля в Моховке, считай, почти, кроме, конечно, семьи

Бортниковых, никто и не видел. Но знать - знали все, что в

Пантелеевке, на отшибе (так в шутку называли сельчане место обитания

Пантелея) что-то диковинное творится. Во-первых, за три года мужик на ноги

стал. Дом перестроил, хлев, конюшню, сеновал, погреб, колодец. Печь

переложил. Скотинкой обзавелся, птицей разной. Порядку во дворе и вокруг

дивились. И все это делалось вроде бы не его руками. Ну да - про

нечистую силу разговоров было много. Мол, продал Пантелей-хромой душу

черту или дьяволу, леший их разберет! А все дело в том, что Бобыль имел

свойство как бы растворяться в пространстве, причем мгновенно! И так же

мгновенно обратно материализоваться. Сердобольная Пелагея не раз

предлагала Бобылю:

 - Может, молочка иль творожку отведаешь, иль картох?..

 Бобыль завсегда отшучивался:

 - Я, Пелагеюшко, праной питаюсь. Картохи и прочее мне ни к чему,

значит!

 Пелагея-то сроду такого и слова не слыхивала - прана? А Бобыль

пояснил:

 - Это, Пелагеюшко, когда день еще не кончился, а ночь не наступила,

или же насупротив: ночь еще темнотою нависает, а зорька еще не занялась.

Вот в это время прана и зарождается в воздухе. Дышу, значит, пью ее, то

есть питаюсь. Она силы дает, усталь снимает, хворь изгоняет.

 - Чудно! - покачала сострадательно головой Пелагею, так и не

уразумев, что есть на самом деле эта прана.

 Но стоило только Пантелею появиться, как Бобыль с собачьим заискиванием

повторял одну и ту же фразу:

 - Работу давай!

 Пантелея аж внутри какой-то колотун начинал бить! Уж все

сделано-переделано! Фантазии у лесного объездчика не хватало, чем занять не

признающие безделья руки своего благодетеля. А чего там темнить -

именно благодетеля! Ибо благо, содеянное за три года Бобылем, переоценить

невозможно. Пантелей уж стал всячески уклоняться от встречи с Бобылем.

Короче, сказано, ведь ежели мед да большой ложкой, да каждый день, то

соленой капусты запросишь. Обрыднет. А Фенюшка день ото дня веселела, от

хвори своей избавляясь. Волосенки у нее и прежде-то в золотые колечки

завивались, а после нестерпимого жару и вовсе закудрявились, прямь

негритосик какой, только светло-золотистый.

 А тут после дождей и сумрачности предосенней вдруг солнце по-летнему

засияло, небо поголубело, полетели паутинки. Бабье лето. Так оно и есть:

короткое, но яркое и ласковое. Вывел Пантелей Акимыч... Тут надобно

пояснить маленько. Как встал, значит, Пантелей-хромой на ноги прочно,

другое отношение селян почуял. Вишь, и фамилию его припомнили -

Бортников и отчество - Акимыч. Батя его Аким Спиридоныч бортничеством

промышлял. То есть у дикой пчелы из дупел мед брал. Пантелей помощником

был. По деревьям лазал, что твой шимпанзе! А однажды сорвался и ногу

повредил. Она как бы росте замедлилась. Оттого и кличку схлопотал -

хромой! Пантелей-хромой. На селе на клички большие мастаки и всем

припечатывали. Вон сосед - Кузя-косой, а та, что трактор крутила -

Дарья-цистерна. Так заведено было, и каждый на свою кличку откликался без

всякой обиды. Аким Спиридоныч на войне сгинул где-то под Старой Руссой.

Оттуда последняя треуголка солдатская прибыла августом сорок первого

помеченная. Мать Пантелей схоронил тоже вскорости после болезни какой-то.

Самого в армию по причине хромости не взяли. Худа без добра не бывает,

сказано ведь! Потом Пелагея - маков цвет подвернулась, и жизнь пошла

себе, поехала... Так вот вывел Пантелей Акимыч дочурку Феню на солнечное

крылечко, усадил на коленки свои, кудряшки ее золотистые перебирает. Тут

Полюшка подошла. А у нее коса - чистый лен и чуть не до пят! Полюшка

вся в мать пошла - что ликом, что станом, что волосом льняным. А Феня,

приметив, что батяня золотыми ее колечками любуется, взяла да из завитка

один волосок дернула, только ойкнула! Вот, говорит, глянь, какой крученый.

Пантелей волосок взял в неудобные свои пальцы, послюнил и растянул во всю

длину. А как отпустил, он тут же обратно в тугое золотое колечко свился.

Чудно! Пантелей раза три процедуру эту повторил. Дудки! А из-за угла

Бобыль возник, как привидение, и, естественно, ни здравствуй, ни добрый

день там, а с ходу за свое:

 - Работу давай!

 У Пантелея внутри что-то передернуло, а ум на другое натолкнул.

 - На-кось, Бобыль, вот погляди, волосок-то завитой спрямить

требуется, понял? Ну, чтоб, значит, вон как та паутинка серебряная был,

как спица вязальная.

 Бобыль взял золотистую ниточку волоска в свои мохнатые пальцы, сощурился,

растянул его во всю длину, на солнце сквозь него поглядел и... испарился,

как всегда...

 ... Семь лет минуло. Девчушки Бортниковы уж невеститься стали: одна

другой краше. А Пантелей Акимыч загрустил, щетиной густой да сивой

позарос, молчуном стал. А как объезды по лесным увалам совершал, то,

бывало, остановит Лысика, сойдет с седла, руки рупором ко рту приставит и

на весь лес крикнет:

 - Бо-бы-ль! Бо-бы-ль!

 И слеза глаз туманит, и только далекое эхо вторит ему:

 - "Быль... Быль..."

 А и в самом деле: быль ли это или небыль? Был ли Бобыль вообще? И кто он,

и откуда? Полюшка, как-то его спросила:

 - Тебе сколь годочков-то?

 Ответил:

 - Тыща!..

 - А мне девятый пошел, - сообщила Поля.

 - Девятый, - повторил Бобыль. - Стал быть, ты моего старше!

Дети завсегда старше взрослых, ибо у них все впереди. Так-то вот...

 А насчет запроданной души - ложь! Вот ежели ты продал ведро картохи,

то этого ведра с картохой у тебя больше нет. А спроси на селе, кто самый

душевный человек в Моховке - любой на Пантелея пальцем укажет.

Душевнее, добрее, благожелательнее никого нет. И насчет нечистой силы. Вот

чистая сила семь дней трактор завести не могла, а нечистая - за одну

ночь весь колхозный надел перелопатила, заборонила, рожью засеяла! До сих

пор председатель Полупень с агрономом Васей диву даются, как такое могло

быть? Но было же - вся Моховка в свидетелях... Семь лет объездчик

Бортников П. А., объезжая делянки, с надеждой складывает руки ко рту

раструбом, но отвечает ему только замшелое эхо: "Быль... Быль..."

 Грустно.