   |
| |
Домен hrono.ru работает при поддержке фирмы sema.ru
|
Василий КИЛЯКОВ |
|
НЕСГИБАЕМЫЙ КАЮМОВ |
ДОМЕННОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАРусское поле:ПОДЪЕММОЛОКОРуЖиБЕЛЬСКФЛОРЕНСКИЙГАЗДАНОВПЛАТОНОВ |
Рассказ В пустом доме под Бамутом - казарма войск. Дом как сбит из камней, из того особенного цемента, секрет которого знают только кавказцы. Весь он составлен из крупной мозаики самородных голышей, разнокалиберных и разноцветных. Камни затвердели, залиты в стены свежей, недавней починкой, неаккуратными солдатками руками. Дохлая чинара свисает во дворе, как библейская смоква, под скрипучими воротами, и время умерло. Изредка взвизгивает дверь в “казарме”, отворяется, и тогда в дверном проеме против дневального на тумбочке возникают дорожная насыпь, кавказский пейзаж с клочком неба и табличка “Добро пожаловать в ад!” Эту надпись первой выхватывают глаза солдата, стоящего на “тумбочке”. Служивому срочнику Марату Каюмову хочется плюнуть в эту табличку: пугают... “Тумбочка” - сантиметров в пять толщиной квадрат вакуумной резины, похожий на огромный каблук для стояния на нем столбом дневального, - типично армейское гениальное изобретение, задуманное и использованное для фискальства. Чтобы не заснуть на “тумбочке”, Марат ловит мух, он дневальный уже три наряда подряд. Время от времени он проваливается в сон, черный, как омут. Проходит несколько секунд, и он подхватывается на ногах, встряхивается, - третьи сутки без сна. Тогда он бежит под рукомойник и мочит голову. Глаза у Каюмова оловянны и красно воспалены, навыкате, кости лица по-татарски крепки и во рту словно камень - так, по-обезьяньи, мощны его челюсти. Он самоуверен со своим татарским апломбом, и убежден, что все: и “тумбочка”, и дневальный - существует для холуйства. Настоящая же цель вовсе не сберечь солдат и не предупредить нападение, а просто: дежурному офицеру иметь денщика. Оберегать его дремоту на кушетке. Время от времени показывается в дверях нечесаная шевелюра на крик лейтенанта Семенова: “Дневальный!” - Смирно! - орет Каюмов время от времени, разыгрывая дурака, нарочно весь выкладываясь в этот крик и залупляя глаза. Он глупо смотрит и жует губами на бегущего и на ходу застегивающегося лейтенанта. - Вольно. - Вольно! - дублирует Каюмов. Наскоро послюнив глаза и похватав растрепанную шевелюру, Семенов делает три строевых шага - докладывать высокому чину, полковнику. Полковник дает отмашку: ему не нужен доклад строевика, ему надоело все и все утомило. Он, как старослужащий Каюмов, просто “тащит” службу, которая вся - с головы до ног, вдоль и поперек укладывалась в одно крепкое матерное слово, его-то и изрек полковник, чем лишний раз подтвердил размышления Каюмова о службе да и вообще о жизни... “Давали присягу служить народу - и стреляли из пушек по избранникам этого народа; давали присягу служить Союзу нерушимому республик свободных - и разбежались. И любую другую присягу примут, лишь бы до пенсии дотянуть”, - глядя на полковника, думает Каюмов. - Мне-то что, через полгода домой... А тебе, лейтенант, еще двадцать лет, как медному котелку... - Молчать! Что? Молчать... За такие разговоры Семенов серьезно невзлюбил его и вот уже три раза снимал с наряда под предлогом, что находил его, старослужащего, спящим то под кроватью в каптерке, то на шинелях на улице. Вся рота хохотала, когда в отместку ему Каюмов поймал чеченского мальца-сопляка, притащил его с улицы, засунул ему за ремень столовы нож и поставил вместо себя на “тумбочку”. - Будут кричать “Смирно!” - ногу поднимай, - сказал он пацану. Перепачканный чеченский мальчонка светился от счастья, кричал команду “Смирна!” и поднимал ногу. Это влетело Каюмову в пять нарядов, а он еле дотягивал третий. Он третий, а младший сержант Елдаков - первый. Он третий, а младший сержант Елдаков - первый. Елдаков в фаворе, но последнюю неделю ходит как в уксусе моченый: подорвался на его глазах товарищ-минер. И все офицеры стали к нему особенно внимательны, предупредительны, даже майор Канюка. Но вот Семенов ласково, как барышню, уводит полковника в дежурку, а через минуту туда вбегает, запинаясь за мокрую тряпку у порога, майор Канюка. Начинается дознание. Семенов приказывает угрожающим шепотом Канюку: - Быстро найти Елдакова - и сюда... - Елдакова к дежурному, к дежурному Елду-у... - дублируют уже на улице. - Каюмов! - опять высовывается Семенов. - Если через секунду тут не будет Елдакова... Пчелкой за ним! - С-садушу собаку, шайтан, - шепчет Каюмов. - Но вместо исполнения угрозы отрывает мухе крылья и пускает по плакату с надписью “Слава СССР - оплоту мира народов!”. Потом с силой бьет по ней пилоткой, как хлопушкой, потом бежит мочить голову - и на улицу. Через пять минут Елдаков уже в казарме. Он - полная противоположность Каюмова. Среднего роста, замкнутый и исполнительный. Он то и дело оправляет гимнастерку под ремень, ходит взад и вперед, покусывая губы. - Переживаешь? - участливо заглядывает в лицо Каюмов. Елдаков вздыхает и продолжает дефилировать перед дверью. - Переживаешь, я вижу... - Отстань, отвяжись... Дневальный принимается отскребать от стенда грязные пятна от убитых мух тупым штык-ножом, осыпая грунтовку, - свой первый наряд он получил как раз за это. Елдаков осмеливается и стучит в дежурку. - Товарищ полковник, разрешите войти, разрешите обратиться... Там, в импровизированной дежурке, тепло и дымно от хорошего табака, и это домашнее тепло сразу сковывает Елдакова истомой, покоем. - Войди, сынок, садись. - Полковник спокоен, как море в штиль. Чем-то напоминает хорошего актера в добром старом фильме. Глаза бело-серые, цвета распущенной синьки, глаза усталого человека с лучинками морщин. - Ну, расскажи, сынок, как было дело. Там, на минном поле... Как подорвался твой друг? Он ведь друг тебе был? - Дьяченко? Земляк... От участия и доброты полковника у Елдакова вдруг вышибает слезу. - Тем более - земляк. - Полковник выразительно и с чувством смакует сигарету, скашивает глаза на майора Канюку. - Расскажи нам, а то у нас тут некоторые... сомнения. Лейтенант Семенов выразительно зевает и играет стрелочкой на брюках. - Как погиб-то... Нечаянно он... Не виноват... Рот у Елдакова пересох, слова как холостые патроны в костре, рвутся сухо и споро. - Не виноват, не сам он. Был приказ снять мины. Мы и доложили вот товарищу майору, что ус на красной метке, вот-вот рванет, бегом бежали. Надо было кошку кидать, взрывать. А товарищ майор: вам, говорит, не вино пить, а только говно через тряпочку сосать. Мы не пили, а он такие слова... - Да ты садись, садись, голубец, в ногах правды нет, - останавливает его полковник. - А мы сейчас чайку подмолодим... Разговор, знать, долгий будет... Стол, накрытый зеленой в клетку клеенкой - как дома у матери в деревне Скопы. Клеенка порезана во многих местах, так родимо, так знакомо. Семенов сидит на дрянном топчане с прорванным дерматином, ковыряет вату, тянет ее грязно-белую струю из “дневной кровати” дежурного. На столе две крутые, как два голыша, картофелины, пробитые проволочником, сопливый корейский салат в целлофановом пакете с длинной шинкованной морковью и кинзой. В стакане желтого, как моча, пустого чаю - на дне. - Давай, давай, не робей, сынок, все как на духу. А мы послушаем... Елдаков вдруг чувствует себя бестолково. На душе неловко и беспокойно: чего от него ждут? Майор Канюка плескает портвяшки прямо в чай, вскинув руку, выпивает до дна и начинает молча чистить вареную картошку. В дежурке тяжкое молчание и молочный туман. За поднесенный Елдакову стакан портвейна от хватается, как за спасательный круг. От выпитого сразу теплеет на сердце, обостряется обоняние, хорошо и легко уносит волнение, и еще душистей, чудесней пахнет мылом от умывальника, - запах этот смешивается с приторным духом от вчерашних возлияний офицеров, свежих на вид... Доверительные тона их разговора между собой становятся теплей, и о нем, о Елдакове, как будто бы забывают на время. На столе портрет главкома, над дверями - рваные обои висят бинтом. Елдаков достает папиросу, но Канюка вдруг протягивает ему золотую, словно коробку для драгоценностей, пачку “Данхил”, - сигаретка белоснежная, с золотым ободком. - Парень, - говорит он, низко наклонясь, но так, чтоб все слышали, - если ты будешь умнее, ты каждый день будешь курить такие сигареты... Так, значит, вы с Дьяченко не пили? И минные поля рядом были? - Так точно, рядом... - Ну вот и расскажи нам еще раз, как было дело, как эта “лягушка-шестидесятка” взорвалась. Только не молчи, младший лейтенант, ты же не Чонкин. - Ты же понимаешь, - вдруг в голосе полковника Елдаков слышит металлическую струну, - ты же понимаешь, что скоро приедут родители Дьяченко... Мать, понимаешь. Мать, слезы, сопли. А что мы им скажем, или вот так молчать будем? Кашель от слабой сигареты вдруг перехватывает дыхание Елдакова, он кашляет и испуганно глядит на майора. И вдруг его осеняет, что от него ждут. Майор Канюка нервно поигрывает ножкой, острой коленкой, и Елдакову вдруг становится холодно от этого покачивания, от равномерно, как метроном, роняющего капли умывальника в дежурке, от безразличного храпа уснувшего на топчане Семенова. - Хорошо, - внезапно говорит Канюка, - тогда буду спрашивать я. Кто ходил снимать мину и кто видел, что она на красной метке? - Дьяченко. - Так, Дьяченко, очень хорошо. Значит, ты вместе с ним собирал мины на его участке, так? Нет, ты говори, так? Отвечай прямо. Полковник сидит в профиль к Елдакову. Он горбонос, как Цезарь. И вдруг Елдаков видит, как полковник подмигивает ему одним глазом. - Так точно, вместе, товарищ майор. - А когда вы вдвоем пришли ко мне, что спросил младший сержант Дьяченко и что я ответил, ну? На пустой стол вновь возвращаются стакан и бутылка, появляется коробка шоколадных конфет “Вишня”. Лейтенант Семенов похрапывает ровно, с соплями, и вдруг роняет пепельницу тяжелого синего стекла, она рассыпается со звоном. Елдаков вскакивает и лепечет: - Вы сказали, товарищ майор, что... Что не надо снимать, а мы сами... - Не, что он доложил? Куда пошел? Что? Отставить слезы. Что он мне тогда сказал, Дьяченко? - Что снимать немножко опасно, что ус мины на метке... То есть это вы сказали, что опасно... - Ну-ну, договаривай. - Надо бросить кошку. - Молодец, воин. Что и требовалось доказать: “кошку”... Я - бросить кошку, а он? - А он сказал: ерунда, пошел и подорвался... - Отставить слезы, отставить, - похлопывает его по спине полковник. - Ну-ну, ведь ты же взрослый, умный воин, Елдаков, - он грустно и с пониманием кивает “сынку”. - Мертвому не поможешь, а себе зачем же гадить, в одной упряжке идем... - Матери извещение отправили? - с горчинкой в голосе, заменившей струну, спрашивает полковник. - Так точно, только... Разнесло так - места живого нет. Кость да волосы - похоронить нечего... - А сможешь ли ты, сынок, хватит ли у тебя мужества повторить матери погибшего все как на духу, как сейчас нам? А? Товарищ... сынок? Елдаков кивает головой. - Ну, иди отдохни. Ты в наряде? Елдаков подхватывается и бежит к двери. - В отпуск пойдешь сержантом, - слышит он вслед. Ночью, лежа на столе в дежурке, майор Канюка долго и напряженно прислушивается к непонятным звукам: сквозь храп казармы - плеск не плеск, то ли ветер шумит, то ли вода течет в арыке, то ли собака скулит, жалкая. Вышел покурить. Весенний ветер раздул облака, шарит, ласкает голову, теплый, как руки санитарки. Высыпало звездами, что горохом, и папироса кажется волшебно вкусной; и все - и ночь, и молчание, и непрерывное для нервов, без стрельбы безмолвие, - все отрадно... И не заснешь теперь, привык, чтоб хоть где-то хлопало-стреляло. Шумит вверху, в ветвях чинары. И вдруг опять - скулеж не скулеж, так что-то... или вода... Майор пробирается между арыком и взорванной саклей с торчащей трубой и дальше - в удел, охраняемый караулом: спят черти... Ну и часовые, мать их... Хоть голыми руками бери. Майор движется все осторожней, переходит на гусиный шаг, сейчас он напугает караул. А луна летит баскетбольным мячом в тучах, в облаках - то плотных, как опара из кадки, то реденьких, как марля, и вдруг вспыхивает в разрыве туч, и Канюка внезапно и с удивлением узнает Елдакова. Он сидит боком, скукоженный, на корточках, то ли песню поет вполслуха, то ли ноет. Прислушался. - Прости, Сережа... Ради Бога прости... А вокруг земля миной разворочена, пологая воронка. - Ты чего тут? Шаманишь, сучье вымя! - сорвал голос майор. - Беды накликать? Сто голов и якорь в жопу. Быстро в казарму, я прихожу - ты уже спишь. Время пошло! Елдаков опрометью, придерживая полы шинели, рвет к казарме. Канюка бежит за ним, потрясая пистолетом, и приглушенно матерится. - Бежать! Сука, скотина, баба, истерик! Бежать! Если кто узнает - пристрелю к чертовой матери, су-пи-ху-мля! Проснувшийся часовой с перепугу палит им вслед. С чеченской стороны взлетают одна за другой три сигнальные ракеты-звезды, и только потом доносятся друг за другом три хлопка, как в ладоши. Раздаются выстрелы, оживает окрестность войной, заснувшей было. Луна вздрагивает, тускнеет и, словно от испуга, закатывается. Канюка впихивает Елдакова в двери казармы. Дежурный лейтенант Семенов без слов пропускает Елдакова и понимающе смотрит на Канюка. Потом медленно, как по льду, подкрадывается к задремавшему на тумбочке дневальному Каюмову и дает расчетливо затрещину. Никакого ответа. Тогда Семенов вынимает из ящика тумбочки линейку и начинает с оттяжкой щелкать ею по ушам спящего, по бритому затылку: - Будешь спать? Будешь?! Каюмов отмахивается, как от пчелы, сон окончательно побеждает его, и он валится в проход, хватаясь за спинки кроватей, на четвереньках, ощупью пробивается на нижний ярус и опять валится, забывается мертвым сном. До подъема полтора часа, а завтра вновь заступать. И все утро до подъема младший сержант Елдаков слышит, как храпит Каюмов, мечется во сне и скрипит зубами: - Ш-шайтан, ссадушу собаку... |
© "ПОДЪЕМ" |
|
| |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
Перейти к номеру:
