|
Журнал "ПОДЪЕМ" |
N 2, 2004 год |
© "ПОДЪЕМ" |
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАНОВОСТИ ХРОНОСА
РУССКОЕ ПОЛЕ:ПОДЪЕММОЛОКОРУССКАЯ ЖИЗНЬСЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ"РОМАН-ГАЗЕТАБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ |
Валентин КУРБАТОВДИАГНОЗВ самую мучительную, самую последнюю, гибельную минуту допроса ее истерзанной дочери, когда уж и голоса своего нет, Тамара Ивановна слышит, как в ней что-то отдельное наговаривает: "Ничего, ничего... Это ничего... Это к нам. Принимайте гостей... мы гостям завсегда рады... Мы ничего... Мы такие..." Как это невыносимо угадано Распутиным в его страшной новой повести "Дочь Ивана, мать Ивана"! Он и в нас бьется, этот отдельный голос. Вроде бы и проклясть надо обезумевший, потерявший себя мир, где зло перешло всякие границы, а душа иронически кривится: да кого проклинать-то? Сами и приготовили место новому дню, как жестокому гостю. Не скажешь, что не ждали. Давно решетками на окнах и железными дверями загородились, на добровольную тюрьму себя обрекли. Значит, видели уже, что на улицу нельзя выходить, что там зло раскинулось на полсвета - его это вотчина. Зачем же это именно ей, ее семе такое испытание? Жили честнее других, себя не роняли. Ведь и мы так же и это же закричим (Господи, не дай никому в мире пережить то, что пережили герои повести!), а только "гости-то" уж поняли, что "мы - ничего, мы такие" и нас можно убивать на улицах, никто не кинется спасать, можно унижать "поштучно и оптом". Но пока не лично тебя, можно и отвернуться, отделаться вздохом - "ничего"... Вот и я когда-то, прочитав "Печальный детектив" и "Людочку" В. П. Астафьева и надорвавшись сердцем, все пытался защититься, что художник "перетемнил мир", что Господь мир милосерднее, что писатель только "недоглядел" уравновешивающего света. Вместо того чтобы биться вместе с художником, душу свою пустился оберегать, свет загораживать. А оно вон как обернулось. Теперь тогдашнее зло уж будто и не зло, а только увертюра к тому, что начнется и что напишет окровавленным сердцем Распутин. И я будто прямо себе в ответ на то давнее письмо Астафьеву о равновесии (словно Валентин Григорьевич за плечом стоял) прочитаю в повести: "Всегда казалось само собой разумеющимся, заложенным в основание человеческой жизни, что мир устроен равновесно, и сколько в нем страдания, столько и утешения. Сколько белого дня, столько и черной ночи. Вся жизненная дорога выстилается преодолением одного и достижением другого. Одни плачут тяжелыми, хлынувшими из потаенных недр слезами, другие забывчиво и счастливо смеются, выплескиваясь радужными волнами на недалекий берег. Да, впереди всегда маячил твердый берег, и в любом крушении всегда оставалась надежда взойти на него и спастись. Теперь этот спасительный берег куда-то пропал, уплыл, как мираж, отодвинулся в бесконечные дали, и люди теперь живут не ожиданием спасения, а ожиданием катастрофы. Исподволь, неслышным перетеканием, переместились горизонты восхода и заката солнца, и все, что подчинялось первичному ходу тепла и света, неуклюже и растерянно оборотилось противоположной стороной". Словно и сам "первичный ход света" прервался. Да ведь так и есть - прервался. Вчитайтесь-ка в повесть. Хотя ее один раз прочитать - много надо сил. После десятка страниц откладываешь и мечешься - места себе не находишь. Была бы река под боком, лес, так - к реке, небу, дереву, а так кинешься к окну, а там только что описанный мир. А каково было писателю месяц за месяцем держать в себе всю эту тоску насилия и опустошения? Но Распутин и раньше себя, как Виктор Павлович Астафьев, мало берег, поднимал самые ранящие проблемы, которые умом не возьмешь - им все сердце отдай: и в "Последнем сроке", и в "Прощании с Матерой", и в "Пожаре". А тут и еще больнее. Тут уж пожар-то во всю землю. И опять, как всегда у него, - на земных, женских, слабых, всесильных плечах. И все-таки, как ни тяжело, вслушайтесь. Теперь, когда сюжет отболел, когда Тамара Ивановна вышла на свободу крепче, чем была, и удержит себя и семью, когда и в нас перегорел ужас насилия и можно стало немного распрямиться, теперь можно и в "публицистику" вслушаться. Я не о прямой публицистике говорю, хотя и ее, как часто у Распутина в последних вещах, много. Да и как не быть, когда мы все теперь политики и публицисты и, ого в герои ни выбирай, хоть деревенского из деревенских, он скоро сам заговорит на уличном политизированном языке. И не от наклонности к философствованию и празднословию, как еще несколько лет назад покойно и обстоятельно умствовали о политике мужики, а подлинно жизнь загнала, отправилась сама и отравила нас. Я говорю о публицистике внутренней, которая вошла в порядок мира, ушла из слова в обиход, в рутину повседневности. Вот тут-то и увидишь, что сюжет сюжетом, а при жестокой тяжести своей он все-таки только частный случай общей беды, только режущая сердце концентрация того, что исподволь сошлось, что в "разбавленном виде" давно пересекло каждую русскую судьбу и от чего ни за какой теорией, ни за каким красноречием и самообманом не укроешься. Богатые таких книг не читают. У них "даже солнце свое, отдельное от бедных, - на каких-то экзотических островах отнятое и вывезенное из рая; у них народились фантастические вкусы: играть в футбол они летают на Северный полюс, для прогулок в космос нанимают в извозчики космонавтов, любовницам дарят виллы в миллионы долларов. А бедные между тем спорят, ходить или не ходить им на выборы, и, в сотый раз обманутые, все-таки идут и голосуют за тех, кто о них тут же забывает... Ни там, ни там нет согласия и внутри себя - у одних от непривычки к неправой роскоши, у других от непривычки к нищете. И никто не знает и знать не желает, удастся ли когда-нибудь притереться друг к другу и стать одним народом или никогда не удастся, и кому-то в конце концов придется уходить". Вот в сознании, что кому-нибудь придется уходить, и надо оглядеться в наших "бедных" проблемах, чтобы, если уж уходить нам, так хоть понимать, как все сошлось и к чему. И тут повесть ставит диагноз покойный и беспощадный. Не зря и название у нее такое библейски-притчевое. Это не одна Тамара Ивановна дочь Ивана, мать Ивана. Это (высоко сказать - а мы уже высоко стыдимся говорить - и тут нас заставили понизить голос. - В. К.) - Родина наша, которая тоже и мать Ивана, и дочь Ивана, впервые понимающая, как далеко теперь разведены эти Иваны, как далеко от деда до внука, которых никто, кроме нее, матери, и не удержит, чтобы они совсем родство не потеряли. Не сейчас, конечно, все началось - с разбежавшихся сыновей и дочерей старухи Анны из "Последнего срока, с беспамятного Петрухи из "Прощания с Матерой", в "Пожара", где только гляди, чтобы свои свое не растащили. И здесь вот тоже Тамара Ивановна, прощаясь с деревней, понимает, что вот бы за что держаться. Но уж коли все поехало, то и ты не усидишь. Только уходить будем "в ту же землю", а жить - на другой, где законы уже не твои. Поневоле вспомнишь, как Сеня из рассказа "Нежданно-негаданно" и дома, в деревне, уже не может удержать почти спасенную от злой эксплуатации "ахметами" девочку. Пришли и взяли, как свою, - их закона и сила. И Пашуту из рассказа "В ту же землю" вспомнишь, ночью, тайком хоронящую мать в ту же родную, но будто уж и не ей, Пашуте, и не матери ее принадлежащую землю, потому что днем похоронить будет нельзя - не на что. Не заработали они с матерью у отнятой земли святым своим трудом даже на человеческую смерть. Не удержали в свой час и - тоже ведь не по своей воле - оторвались от корня, а там уж только поворачивайся. Возьмется за тебя "закон рынка". А за детей - злое бесстыдство телевидения, газет и журналов, которые одними обложками растлят, даже если просто мимо пробежишь, - они свое дело знают. А в школе возьмется за них английский (сами будут торопиться ухватить), чтобы скорее "расстаться с родной шерсткой" и быть готовым к чужому закону. Чтобы с 5-го класса уметь в суд подавать на директора, чтобы тот на воскресники не выгонял - окурки подбирать, не эксплуатировал "детский труд". Незаметно, как-то словно само собой, и родные друг другу люди, как горько и справедливо у Распутина отец Тамары Ивановны говорит, стали будто тюремные. Да и как могло быть иначе - без общего дома и общей веры? Так что уж и естественно, что и всегда-то по христианской своей крови стеснительные, уверенные, что всяк человек от Бога, "не выдержали мы большой наглости". Не знали мы, что оно так можно. А вот, оказывается, еще как можно, и не одни "ахметы" и "эльдары", у которых животная природа ближе и власть силы и наглости впереди, а и свои скоро научились и наглости, и бесстыдству. И художник только констатирует недуг: "Когда верх берет вырвавшаяся наружу грубая сила, она устанавливает свои законы, неизмеримо более жестокие и беспощадные, нежели те, которые могут применяться к ней, ее суд жестоко расправляется с тем, что зовется самой справедливостью". Странно сказать, но это тоже неизбежно. Справедливость - есть дитя долгой правильной жизни в истории, дитя единства веры и народной воли. А у нас сегодня, у нынешних забывчивых, за чечевичную похлебку продавших свое первородство людей, как пишет Распутин, "будто и не было прошлого, будто только-только соскочили с какого-то огромного транспорта, доставившего их (нас! нас! - В. К.) на необитаемую землю, где не водилось ни законов, ни обычаев, ни святынь, и, расталкивая друг друга, бросились занимать места. В спешке и брани расхватали, что получше, а на всех не хватило. Теплых и выгодных мест оказалось много меньше, чем охотников до них... И принялись скорей изобретать законы, которые удостоверили бы, что так тому навсегда и быть". А слабость и расшатанность духа - она узнается тотчас, и зло бросается в слабость, как в пустоту. Один из следователей в повести выводит из этого жестокое и тяжелое правило, больше похожее на справедливое обвинение, на "так и надо", - "любая слабость, происходит ли она от государства или человека, провоцирует на новое преступление, и всякий слабый человек притягивает к себе преступника как магнит". Ну, и добавим от себя, так же притягивает его и слабое государство. И тогда все его крокодиловы слезы и гуманистические призывы - есть только запланированная ложь, слепота, духовная немочь и лень. Но оно - государство - давно уж от человека отделилось, у него свои сытые заботы, а мы вовремя не увидели, не догадались об этом и сами себя в распыл пустили: "Струсили и не поняли, что струсили. Когда налетели эти... коршуны... коршуны-то какие-то мелкие, вшивые, соплей перешибить можно было... Но хищные, жадные, наглые, крикливые... И подняли гвалт несусветный, что все у нас не так, по-дурному, а надо вот так... А мы вместо того, чтобы поганой метлой их, рты разинули... И хлопали своими слепыми глазенками. Пока обдирали нас... растаскивали нашу кровную собственность по всему белу свету. А нас носом в развалины: вот тебе, ничтожество и дикарь, знай свое место. Ну и что? Стерпели, как последние холопы. Если кто и пикнул - не дальше собственного носа. Как-то всенародно струсили и даже гордиться принялись: мы, мол, народ терпеливый, нам это нипочем, мы снова наживем". Все хочется попросить прощения за длинные цитаты, а все-таки повторяю и повторяю, потому что хочется докричаться, не закрываясь сюжетом, прямо назвать причины беды, обдумать вместе. Ну, а окончательное следствие себя ждать не заставило - в рабство пошли, о чем Иван горько и зло говорит, и в рабство не физическое, как в стародавние времена, а в рабство "умственное, духовное: у тебя отнимают способность думать так, как было бы полезно для тебя... и не только для тебя. Развернули твои мозги на 180 градусов, и ты уже не ты, не самостоятельная единица, а дробь. В числителе у этой дроби, где личность, значение личности, такой мизер, такая братская могила!.. А в знаменателе... там да-а, там пудовые кандалы... шаг влево, шаг вправо - и капут!". Мы, конечно, самозащитно кинемся на писателя: ну, уж сразу и капут? А только весь ход повести, весь развернувшийся на наших глазах отчаянный сюжет, как прежде и в рассказах "Нежданно-негаданно" и "В ту же землю" прямо говорит: капут! Что только признать не хотим - боимся. Все по старинке надеемся перемочься, "авось" родной на белый свет вытаскиваем - выручал и, может, опять выручит. Или, как это в разговоре Тамары Ивановны с мужем Анатолием звучит: "Пьянство и трусость, пьянство и трусость! Куда мы на таких рысаках управим?! Что будет? - Что-нибудь да будет, мать... - Мне не надо "что-нибудь". Сколько можно: "что-нибудь" да "что-нибудь". Даже у зверя, у птицы, у червя есть, наверное, воля, характер... и он уползает или отбивается, а не лапки вверх..." Но пока "как-нибудь" побеждает. Пока мы затаились - авось, само уляжется. Надо только не дразнить их - наглых и сильных. И ведь государство тоже притихло. Нашло счастливый термин "стабилизация" и спряталось за ним. Между тем, ведь по-человечески-то, если уж и правда гуманистами себя считать, то после всего совершившегося в одной этой повести, после выставленного в ней диагноза надо или художнику иск предъявлять за напраслину, возведенную на "стабилизировавшееся общество", или Правительство и Думу собирать и решать, как защитить человека, как спасти детей от физического и духовного насилия, потому что все остальные заботы покажутся на фоне совершившегося злой насмешкой над человеком и нарочито вызывающим пренебрежением к нему. Но я уже думал об этом после айтматовской "Плахи", после распутинского рассказа "В ту же землю". И писал, и тоже кричал. Но никто не торопится человеку на помощь и не собирает ни Думу, ни Правительство. И, значит, Тамара Ивановна навеки права, взяв в руки обрез и решая вопросы государства своим материнским судом, потому что это ее дети, ее Родина, ее защита будущего. И художник с гордостью и любовью глядит на нее, возвращающуюся из тюрьмы спокойной и сильной, радуется ее сыну Ивану, который "уперся" поперек "улицы" и тоже не дается ее хамской силе. И не зря Распутин заставляет мальчика ухватиться за Слово, за чудо русской речи. Оно, как Волга, - за него не отступишь. Оно само не даст отступить, отчего его и выжигают так старательно и массированно. Но оно, слава Богу, покрепче нас духом и в рабство не спешит. Когда-то Альфонс Доде замечательно сказал "... пока народ, обращенный в рабство, твердо владеет своим языком, он владеет ключом от своей темницы". Распутин вручает этот ключ младшему Ивану и сам держит его посреди наполовину дезертировавшей в пустоту "текстов" литературы с твердостью неизменяющего оружия. "Столько развелось ходов, украшенных патриотической символикой, гремящих правильными речами и обещающих скорые результаты, что ими легко соблазниться... и ни к чему не прийти. И сдаться на милость исчужа заведенной жизни. Но когда звучит в тебе русское слово, издалека-далеко доносящее родство всех, кто творил его и им говорил... когда плачет оно, это слово, горькими слезами уводимых в полон... молодых русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед и стольных праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать, и как напитать душу ребенка добром и как утешить старость в усталости и печали, - когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердце и душой, напитанных родовой кровью - вот тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга". Этим высоким, прекрасным неуступчивым словом написана вся повесть. Она не страшится наивности и повторения известных истин. Художник видит все лучше умных иронистов, которые считают, что надо поспевать за реальностью, а не стоять у нее на дороге. Он сознательно не хочет "поспевать" и нас удерживает, устыжая силой и правдой своей героини, как всегда у него и такой, как все женщины, и не такой - сильнее! Устыжает самой этой подробной, забытой человеческой прозой, не давая восторжествовать беспамятным "текстам", потому что с первой книги знает: уступив слово - уступишь жизнь. Кто-то должен держать землю и правду, даже если ей изменят все. Остается русский писатель, который без земли и родного духа уже не вправе звать себя сыном русской литературы. Диагноз, поставленный совестью, страшен, но и лекарство, таинственно содержащееся в этой же повести, могущественно. Это не утешение. После такого разговора человека утешить трудно. Это призыв к защите. |
© "ПОДЪЕМ" |
|
|
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
