НОЧНЫЕ КУВШИНКИ

На уборку я попал в самое дальнее село района, в Листопадовку. Жил в яслях. К вечеру детей уносили, ясли замыкали, но у меня был свой ключ от комнаты с отдельным ходом. Чудесная комната! Просторная, с белоснежными занавесочками и гулкая ночью от шагов. Для меня поставили здесь кровать, табуретку и теннисный стол. На нем я находил ужин, всегда уже остывший, хотя и укутанный полотенцем. Здорово было ужинать в полночь за теннисным столом и всякий раз думать, а зачем он младенцам?

Считай, сутки — в душной пыли, исколотый остюками, набившимися под рубашку и майку, словно крошечные ежики, — сутки я ждал этого момента. И теперь сидел чистенький, с мокрой головой, пахнувшей рекой, рожью, солнцем...

Наш СК-4 мы оставляли в поле, а сами с комбайнером Сантуровым на мотоцикле прямо по стерне мчались к реке. У меня замерзала спина, пока мы ехали в темноте. На берегу я сбрасывал с себя все и долго вытряхивал это все над рекой. И прыгал в воду. А вода — вар, горячая, особенно для спины. Я плавал под луной и звездами, под таинственным шелестом верб и дубов. Нырял, находил ракушки и пробовал докинуть до другого берега. И не докидывал: широко. А выходил из воды с кувшинками. Для дочек Сантурова. Ему лет тридцать шесть, а у него их четверо, да еще есть два сына. Из реки Сантуров вылезал раньше, курил и ждал меня. Потом снимал с проволочного багажника фуфайку и надевал, а мне отдавал свой вытряхнутый пиджак и кувшинки. И мы ехали в Листопадовку.

Поломки у нас что ни день. Ведро погнутое, камень, кусок оглобли паршивой — наши. И как Сантуров находил их во ржи или в пшенице на таких огромных полях, все диву давались. Хрястнет что-то внизу, он остановит комбайн, и не по ступенькам, а только шурх вниз — и полез. Сантуров глуховат, так орет — аж в Листопадовке слышно:

— Ключ! На восемнадцать!

Я хвать ключ из ящика и к нему:

— На.

— Иди ты с ним... – еще пуще орет. — Ослеп? Это ж на двадцать четыре.

— Не может быть...

Но ключ уже летит ко мне. Смотрю, точно — на двадцать четыре. Белкой — вверх. Нахожу на восемнадцать. Кувырком вниз:

— На.

Он что-нибудь откручивает, я стою наготове, гляжу. Ремонтирует он обычно сам. А если я гайку закручу, так он ее все равно открутит, дунет в нее и закрутит.

Мозговит Сантуров. Любую вещь для хозяйства, только глянет — сделает. Да и не глянет — сделает. И запаслив. Найдет гвоздь, остановится, поглядит. Ногой ковырнет, еще поглядит. Присядет. Наступит ногой, пошел. Шел-шел, верть назад, и тот гвоздь — в карман. И в сердцах скажет:

— Да откуда ж ты взялся, проклятый?!

Отремонтируем там мотовило или наклонную камеру — и вперед. И гоним быстрей всех. При этом срез не страдает, даже пониже, чем у других. Я с ним тоже наловчился так же водить комбайн.

И вот — мысленно вижу все это и ужинаю. Не спешу. Поглядываю на одну-две кувшинки, которые мне всегда отдает Сантуров.

— Забирай все, зачем они мне? — скажу ему, расставаясь.

— Бери, бери! Может, кому вручишь.

Но вручать их было некому.

И тут я услышал стук в окно. В общем-то не стук, а такой аккуратненький щелчок, вроде бы птичка клювиком сняла мошку со стекла. Я отодвинул шторку и посмотрел. Никого. Однако и птицы в эту пору спят. Жучок ночной сильнее бы стукнул. Я постоял, подумал и задвинул шторку. И вдруг — снова, только в другое окно. Опять отодвигаю шторку, и — никого. А после третьего щелчка и в третье окно я накинул свой чистый пиджак и вышел в ясельный сад.

Ночь не темная и не светлая, ущербный месяц только встает. Свежевато. Где-то шлепнулась в траву тяжелая груша. И, наверно, самый неугомонный, один-единственный сверчок верещит совсем рядом. Хорошо да и только!

Я обошел две стены под освещенными окнами. Дальше тропинка ведет к открытой калитке. Никого не увидел и вернулся. Одна вишня могла бы, пожалуй, дотянуться до окна, но при добром ветерке, а сейчас ничто не шелохнется. Я посмотрел на вишню и почему-то подумал: “Ты не дотянешься до окна, как я никак не докину ракушку до другого берега”. Зашел, всунул в коридорную дверную ручку ножку от стула, выключил свет и улегся. “Так, ерунда всякая. После общежития впервые один...”

Проснулся от громкого треска мотоцикла.

— Погоди, Сантуров! Сейчас умоюсь...

— У тебя что, повылазило? Солнце вон где, а он — “умоюсь”! Садись.

У реки с татарским названием Савала, то есть светлая вода, минуту он все-таки подождал, и я умылся.

Приехали на место. Кроме сторожа Устиныча, никого у комбайнов нет. Это обрадовало Сантурова. Он прошелся по загонке, помял руками еще волгловатую рожь, о чем-то поговорил с Устинычем.

Запускай, Константин! Полегоньку начнем.

Я завел мотор. Заправочная машина еще не появлялась, но у нас горючее оставалось. Подъехала на “козле”, сама за рулем, главный агроном “Авангарда” Антонина Васильевна Губкина.

— В общем-то, ребята, косить можно. Только не торопитесь.

Я смотрю на ее статную фигуру, на загорелые лицо и ноги, а вижу другое лицо и другие загорелые ноги...

Вчера посылал меня Сантуров в мастерскую. “Хрустнула” у нас ось от привода цепной звездочки. Мастерская рядом с током. Я отдал ось кузнецу, а сам пошел попить во времянку. Иду мимо девчат, лопатящих зерно. Они обернулись в мою сторону, в первую секунду все одинаковые, в светлых платьях, на головах косынки, и все босиком.

— Здравствуйте! — сказал я.

— Здравствуешь, если не хвастаешь! Помогать нам идешь?

— А что, уморились?

— Да поглядеть охота, как ты лопату держишь. Небось не знаешь, с какого конца и брать. И засмеялись.

— Вы сначала напоите меня, где тут вода у вас?

Ко мне вышла девушка. Вернее, девчушка. Молча прошла мимо и пошла вперед. Я понял, что надо идти за ней, и пошел.

Во времянке на лавке большой бак с краном и тут же кружка. Мух так много, словно их специально ловили и сюда выпускали.

— Чего хочешь, молока или квасу?

Обычные слова, обычный вопрос, но почему-то недружелюбно это сказано. Взгляды наши встретились. В тон ей, грубовато, я ответил:

— Молоко сроду не пью. Да вот же вода есть.

— И охота тебе пить из этой кружки?

Мне и правда не захотелось пить из погнутой старой кружки. Но мгновение назад я и не подумал бы о том, что она такая. Девчушка покопалась в своей сумке и достала бутылку квасу. Не холодного, правда, но из ржаной муки и настоянного на душистой молодой мяте. Я сделал несколько глотков и только тут увидел, что она подает мне свою эмалированную кружку.

— Ну вот! Что же ты не предупредила?

— Ладно, пей.

— У тебя еще-то есть?

— Есть.

По ее “есть” было ясно, нет у нее больше квасу. А я уже заметил в сумке пучок луку. На неловкость мою она подобрела:

— Да не думай ты. Пей всю, дело какое. Завтра я хоть пять бутылок принесу.

— Завтра я сюда не приеду. Не каждый же день нам с Сантуровым ломаться.

— Приедешь.

— Ну? И ты точно знаешь?

— Точно знаю.

— А зовут тебя как?

— Лариса.

А знаешь, что означает твое имя?

Она немного подумала и созналась:

— Нет, не знаю.

— Чайка. Лариса в переводе с греческого или с какого там еще языка — Чайка.

Довольная, она улыбнулась и сказала:

— И брехать же ты, видать, здоров.

— Ну а знаешь, как меня зовут?

— Костей тебя зовут.

— Верно.

Я не стал с ней возвращаться к девчатам и пошел к мастерской по-за времянкой по стерне.

***

... Лариса угадала — на следующий день я снова был в мастерской, хотя наш СК шел нормально. Этот скряга и жадоба Сантуров всучил мне какую-то железяку — размером чуть не с мельничный жернов и такой же тяжести, я еле до мотоцикла доволок.

— Дуй, — сказал, — в мастерскую. А как сделают, ко мне домой завезешь.

Кузнец, дымя махоркой, раз пять обошел вокруг этой, как он сказал, “части от ерунды” и почесал в затылке.

— Ну дает Сантуров! А чего с ней делать-то велел?

— Велел “обручем схватить”.

— Хо-х! Ну молодец. Ну люб он мне, Сантуров! Изо всех моих зятьев это ж находка. В такую пору все помнит о своих пацанах. Ты знаешь, что он удумал?

— Что?

Карусель дома сварганить. А то мало ему ясельных каруселей... А ты сам-то откуда будешь?

Я сказал.

— Нравится у нас?

— Хорошо. Да только смотреть некогда, работа.

Что верно, то верно. Ты вот что, передай Сантурову...

Я улыбнулся.

— Ты чего?

— Да ведь он зять вам, а вы его, как и все, тоже Сантуровым величаете.

— У, он тут что полководец какой! Да, так ты передай Сантурову, чтоб нонче он управлялся чуток пораньше. Скажи, дед в Ольховой балке мед качает. Велел приезжать сразу к нему. И ты приезжай. Медку отведаешь, отдохнем, подышим.

— Да ну, зачем же? Вы там все свои.

А ты, что же, не хошь быть нашим?

Вопрос как-то врасплох застал меня. “Да” не скажешь, а “нет” обидит. Кузнец, видимо, понял это и добавил:

— Приезжай.

— Ладно.

Я взял за рога сантуровский мотоцикл. Взглянув на ток, увидел: во времянку Лариса пошла. И мне вспомнилось ее вчерашнее — “Приедешь. Точно знаю”. И что-то такое тронуло сердце. Что-то такое тронуло... А что, не поймешь.

И я пошел к Ларисе. Не через ток, где работают девчата и женщины, а по стерне, по-за времянкой. Впрочем, вход тот же, и я заметил, что девчата с улыбками смотрят на меня и о чем-то негромко заговорили.

А во времянке перемены явные. Дверь настежь, но марлевая занавеска до порога, и мух почти нет. Лариса выставила квасу бутылок шесть.

— Вот. Пей вдоволь.

Девчушка. Совсем девчушка. Мне, двадцатидвухлетнему, уже побегавшему за девчатами, ясно: непроста все это для меня приготовлено.

Мы смотрим друг другу в глаза.

— А ты знаешь, я не хочу сейчас пить.

— Тогда возьми с собой.

— Куда же я поставлю? Сумки нет у меня.

— Сумка и не нужна. Ой, какой ты неумеха, оказывается...

Она сдернула с головы косынку, запеленала в нее бутылку, укупоренную бумажной пробкой:

На. Поставь ее “на попа” за ремень под рубашкой. Никуда не денется и не прольется. И не нагреется от тебя.

Вариант действительно подходящий и надежный. Я сделал, как она велела.

— Спасибо, Лариса. Ну, пока.

На какое-то мгновение мы оба отвели глаза, не зная, что еще сказать. Лариса взглянула на выставленные ею остальные бутылки квасу и низко опустила голову. А когда я откинул марлевую занавеску и оглянулся, мне показалось, что она смахнула слезу. Но в следующее мгновение она улыбнулась. Открыто, чуть запрокинув голову. И я поразился. Никогда прежде я не видел, чтобы улыбка так могла преображать в общем-то просто симпатичное девичье лицо. Наверно, это и было то, что называют каким-то внутренним озарением, что ли. Я уже шагнул за порог, и нас разделила занавеска.

Той же дорогой я пошел к мастерской. Пошел, ничего и никого не замечая вокруг, видя перед собой лишь неповторимо прекрасное лицо Ларисы. А вспомнив, что она смахнула слезу, подумал: не было никакой слезы, это мне показалось...

***

... “Управиться чуток пораньше” мы с Сантуровым так и не смогли, но где-то в первом часу ночи в Ольховую балку примчались. Как всегда, искупавшиеся и с кувшинками. Пчелы спали, а у костерика возле фанерного перевозного домика поджидали нас дед Семен — хозяин пасеки, кузнец Илья Семеныч и — совершенно неожиданно для меня — Лариса.

Стало ясно: Лариса — дочь кузнеца, и, значит, сестра жены Сантурова. Не по указанию ли жены своей Сантуров столь часто посылает меня в мастерскую? “Полководец”!

На старинном крашеном столике, утонувшем ножками в земле, расставлены тарелки с медом, хлеб, кружки и стаканы.

Дед Семен на мое “здравствуйте” сказал, будто мы были давними знакомыми:

Садись. Наконец-то. Лариса! Чай разливай.

Лариса в белом коротеньком платье, в белых босоножках, в неярком свете костерика совсем другая, чем днем. Праздничная и загадочная.

Она шагнула к котелку, а я — к ней, с кувшинками.

— Принимай, Лариса.

А сам взял у нее большую эмалированную кружку.

Сантуров громко добавил:

— Все забирай, Лариса! Мои теперь спят давно.

— Точно, — раскатисто засмеявшись, сказал кузнец. — После меду с чаем на зверобое. Пашка не захворал бы, больше всех наворачивал.

Речь, видимо, шла о сыне Сантурова.

— Пашка такой! — тоже захохотал Сантуров. Я зачерпнул из котелка, но Лариса, опустив на траву кувшинки, перехватила кружку:

— Я сама. Ты садись, садись.

И стали мы под луной есть мед. Как говорится, по усам текло, но и в рот попало. Мужчины здесь собрались до работы охочие да и поесть не дураки. А поели, тары-бары пошли. Больше говорил Сантуров, и, конечно же, — хоть уши затыкай.

Лариса на лавочке сидела рядом со мной. Сантуров о чем-то говорил всем, а я слушал негромкий рассказ Ларисы. Она говорила о сантуровском четырехгодовалом Пашке, о его проделках и хитроватости. О том, как этот Пашка сделал себе конуру в стоге соломы за садом, залез в нее и вход соломкой прикрыл. Его ищут, ему все видно, и он там хохочет...

Я ушел прикурить к костерику. Дед Семен в него подбрасывает по два-три поленца, для освещения. Через минуту-другую Лариса оказалась рядом. И, не спеша, за разговором ушли мы с ней далеко в темноту, до рукава Савалы, заросшего осокой и камышом. У берега она сняла босоножки, взяла их в руку, и мы дошли до копешки сена, видимо, сложенной дедом Семеном. Вот нам и свой шалаш!

Я вспомнил нашу первую встречу во времянке.

— Ты какая-то сердитая сначала была, что ли?

— Сердитая. На тебя.

— Так ты ж еще и не знала меня.

— Знала. Видела, как приехал с чемоданчиком. Мимо Сантуровых окон прошел, а я у них была.

— Ну и что же?

— А то. Вечером Анька Тарабрина говорит про тебя: а новенький-то практикант — все “здравствуйте” да “пожалуйста”, “как хорошо у вас...” Я, говорит, его живо приворожу. Он мой компот хвалил. Она в яслях работает.

— А, правда, хвалил. Хороший был компот. А она чернявая которая, да?

— И косая!

— Я тоже заметил, косит немножко. Но, знаешь, это ей как раз и к лицу. Она ничего, симпатичная девчонка...

И тут Лариса залепила мне крепкую и звонкую пощечину. Это произошло мгновенно, я сначала ничего не понял. А понял, рассмеялся.

Ну а теперь левой!

Но она бросилась ко мне:

— Прости. Прости, пожалуйста. А компот Анькин не пей! Он отравленный. Она туда чего хочешь накладет. Не пей!..

... О женщины!

Я взял босоножки, поднял Ларису, обвившую мою шею, и понес ее к пасеке. Но она вдруг соскочила на землю, пошла рядом. А когда мы оказались у первого улья, обнаружили, что одну босоножку потеряли. Тут же увидели деда Семена. Стоял он здесь неизвестно зачем. Сантуров у костерика что-то доказывал кузнецу.

— Лишь бы головы не потеряли, — весело сказал дед Семен.

А тебе что, дедушка? Свои головы потеряем, не ваши, — так же весело откликнулись Лариса и побежала босиком, белея во тьме...

***

... Отныне мы с Сантуровым делили кувшинки пополам. Он подвозил меня к яслям. Я знал, что Лариса где-то в саду, но выходила она всякий раз, когда Сантуров уже уезжал. Я вручал ей кувшинки, и мы шли в мою комнату. На теннисном столе, по-прежнему на том же месте, был ужин, укутанный полотенцем и всегда уже остывший. Лариса сразу же отодвигала его в сторону: “У, ведьма! Опять наготовила”, и не разрешала ни к чему притронуться. И доставала из сумки свой ужин. Я дразнил ее: “А все-таки я посмотрю, что там сегодня мне Аннушка приготовила...”

Лариса таких шуток не понимала. И те недолгие час-полтора, что отводила нам на двоих судьба, порой уходили на то, чтобы ее успокоить.

Наверно, не осталось в ясельном саду ни одной тропинки, по которой бы мы не прошли с Ларисой. По натуре своей не больно скор я на слово, особенно — веселое. А поди ж ты, находились они, являлись такие слова. И озарялось лицо Ларисы. И так хотелось, чтобы улыбка ни на миг не покидала ее. Когда же Лариса тревожилась или чем-то была опечалена, тревога и печаль передавались и мне. И это состояние было тягостным, щемящим, невыносимым. Прежде я ничего подобного не испытывал. Потом немало думал обо всем этом. И отчетливо представлял себе, что же оно такое то, что принято называть счастьем, и что такое — утрата его.

Больше всех цветов Лариса любила кувшинки. Я их тоже полюбил. Иногда проснусь, а на шее ожерелье так и осталось. Ее руками сделанное. И тепло на душе, и радостно, и светло на душе. И хотя под окном трещит уже мотоцикл Сантурова, все равно хорошо. А Сантуров перестал посылать меня в мастерскую без толку. И полководцы должны кому-то подчиняться!

Теперь я сам искал повод, чтобы и днем вырваться в Листопадовку и повидаться с Ларисой. И убедительного повода не находил. Было уже одиннадцать утра. В это время сменял меня Сантуров. Можно поваляться в тени под копной соломы, можно и подремать, но отлучаться далеко нельзя. Дело, конечно, не в том, что за этим строгий контроль, просто — порядок есть порядок. Соблюдать его мы сами обязались накануне уборки. Есть у меня и книжки из листопадовской библиотеки. Их нам в поле привозят. Дочитываю “Казаков” Толстого. Да только — не лежится, не дремлется, не читается. Настроение прямо как по песне: “... А сердце щемит и щемит у меня, как будто с ней век не видался”.

Сантуров споро идет очередную загонку. И вообще — день выдался удачным. Ночная роса просохла быстро, а это верная примета: будет ведро. Между прочим, я записываю в блокнот эти самые приметы. И по возможности стараюсь их поскорей проверить. Ну, к примеру, есть такие. Утром туман стелется над Савалой — будет хорошая погода. У акации поспели стручки, значит, и рожь поспела. Если кувшинки едва поднимаются утром над водой, да и то с опозданием — после обеда будет дождь. Эти я уже выверил: все сходится точно. А есть и такие, что сразу не проверишь. Кузнец Илья Семенович сказал: “13 июня кукушка вовсю куковала. Стало быть, лето углядится хорошим и долгим”. А вот пасечника, деда Семена, слова: “Осота нынче много. Зима холодной будет. А про декабрь так уже сейчас можно сказать, быть ему морозным, раз июнь вон как жарил”. Последняя запись у меня такая: “Если паук выходит из гнезда и делает новую паутину — к погоде”. Ее-то я и вознамерился проверить в зарослях шиповника на склоне оврага. За пауками наблюдал на прошлой неделе, а примету услышал вчера. Но тут увидел: Сантуров зачем-то остановил комбайн на середине загонки и машет мне. Я замахал ответно. Теперь указывает: мотоцикл подгони. Что там у него опять? Подъезжаю. Сантуров уже спустился вниз, поджидает.

— Слушай, Константин, ты не обижайся, что не даю отдохнуть, — говорит Сантуров почему-то тихо и вроде бы виновато, — бери штурвал. Мне домой надо. Не обижайся...

— Да что ты запричитал-то?! Надо так надо. Езжай себе с богом.

Последние слова я скороговоркой произнес, себе под нос, и пошел к комбайну. Но Сантуров расслышал все и, уже оседлав “ижака”, сказал;

— В том-то и дело, что не знаю пока, зачем ехать надо... А чувствую: ехать надо! — и газанул с места.

Обед нам тоже привозят в поле. Комбайны, разумеется, не простаивают: и за столом Сантуров сменяет меня, или я сменяю его. На сей раз он к обеду не вернулся. Значит, в Листопадовке что-то случилось...

А случилось вот что. Сынишка Сантурова Пашка, тот самый медолюб и проказник, исчез. Его искала с ребятишками Лариса. И самый маленький, еще не говорящий сантуровский потомок у реки с мостика, с которого полоскают белье, указал ей в воду. Мол, Пашка там. Она сразу же бросилась в Савалу. И искала. День солнечный. И ей, видимо, показалось, что да, Пашка там. На дне было что-то похожее. В осоке, в перепутавшихся зарослях она пыталась дотянуться до того, что виделось с берега. Она выныривала и снова уходила под воду. Запуталась в водорослях и никак не могла выбраться. То, к чему она тянулась, был большой старый кувшин. Она дотянулась до кувшина, а силы иссякли. Именно в этот момент и подскочил к Савале Сантуров. Не раздеваясь, он бросился в воду. Ларису нашел сразу. Вместе с ней поднял и кувшин.

А Пашка на шум выбрался из какого-то своего укрытия.

К реке сбежались и стар и млад. Сантуров и тут не замешкался, вдвоем с соседом они сделали все, что необходимо сделать в такой ситуации. Искусственное дыхание заставило наконец забиться сердце Ларисы.

***

... Прошел ровно год, и я снова на берегу Савалы, под таинственным шелестом верб и дубов. И снова — с кувшинками. Кому их вручу сегодня? Возможно, и некому будет вручить. Так вышло, что я не знаю пока, в Листопадовке ли теперь Лариса. И никто не ждет меня в этом самом дальнем селе района. Тем более сейчас, июльской ночью. Но Сантуров-то уж, конечно, должен быть здесь.

Тогда он проводил меня к рейсовому автобусу с кувшинками. Я вез их Ларисе в райцентр, в больницу. Однако мы с ней разминулись. Она почти в то же время выехала сюда. Сантуров сказал тогда:

— Я ваших дел не знаю. Ты скоро станешь вольной птицей. Но чует моя душа, прикатишь к нам. Ко мне сперва прикатишь. Ты же так и не научился отличать ключ на восемнадцать от ключа на двадцать четыре...

— Уж так и не научился? Это я в суете ошибался, а ты эту суету постоянно и создавал.

Сантуров засмеялся и признал:

— Верно говоришь. Иногда я нарочно так делал. Характер твой проверял. И ты ни разу не сорвался. Значит, не злой ты человек, можно тебе доверять...

Сантуров не успел закончить свою мысль: шофер вдруг закрыл автоматическую дверь, потом открыл, впуская меня, и автобус покатил.

Ну что ж, о том ключе и поговорим с Сантуровым для начала. Я иду с кувшинками по ночной Листопадовке и вижу вдали всего лишь одно освещенное окно. И чем ближе подхожу к нему, тем крепче уверенность: это как. раз то окно, за которым приветят меня...