Содержание

Ежемесячный литературно-художественный журнал

Основан в январе 1931 года

Воронеж - 2003

ПРОЗА

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

 НЕПОБЕЖДЕННЫЙ?..

Рассказ

Слушать исповедь человека намного труднее, чем ис­поведоваться самому. А уж если тебе исповедуется кто-то перед своим уходом в мир иной, а ты не священник, не пастырь ему, не отец духовный, — тогда слушать его последние откровения, внимать его предсмертным при­знаниям особенно тяжко. Груз для души — неимовер­ный! Не так давно я испытал это на себе.

О том, что мой давний добрый знакомый, журналист Геннадий Плужников, серьезно болен, слухи до меня до­ходили. Стыдно сегодня признаваться, но как-то не до того было, чтоб самому позвонить ему, спросить его или его родных, как дела со здоровьем. Но... кто не поймет меня из живущих в нынешние лютые дни? Что ни час, то камнепад таких горьких новостей, чаще всего черно-кровавого цвета — за голову хватаешься ежечасно. Вдо­бавок — личные, свои горести, недуги и смерти родных стариков, отчаяние друзей и приятелей, впадающих в нищету, а то и уход их из жизни до срока, иногда и по своей воле... Да и не так уж это просто — решиться на звонок человеку, зная, что он скручен, быть может, смертельной хворобой. Сто раз подумаешь, прежде чем трубку снять: как бы тут не навредить, не сглазить бы, даже когда речь о близком твоем друге идет...

А Плужников был всего лишь добрым моим товари­щем. Хотя это доброе товарищество длилось у нас без малого четверть века, но мы и в «застольные» времена вместе много не выпили и позднее пудом соли выпитое не заели. Так, пересекались порой, раза три-четыре в году, чаще всего на его родном редакционно-журналистском поле. Но в гостях друг у друга никогда не быва­ли. Все-таки, хоть оба пишущие люди, но к разным «цехам» принадлежали: он — прирожденный газетчик, я — литератор. В столице эта разница очень много зна­чит. Правда, несколько сблизили нас 90-е годы, когда и Геннадию, и мне наши товарищи по перу, что называет­ся, оказали высокое доверие (будь оно неладно!), избра­ли на такие должности, посадили в такие кресла, где мы стали обязаны защищать интересы творческих лич­ностей, отстаивать перед властью их права на пенсии, на лечение, на хотя бы малюсенькие льготы; словом, должны мы были доказывать новым хозяевам страны и столицы, что журналисты и писатели — тоже люди, и негоже обрекать их на собачье существование... Вот и встречались мы с Плужниковым то в Думе, то в прием­ных московской мэрии, куда оба приносили наши чело­битные. Один раз как-то даже вместе (да еще в компа­нии киношников, художников, артистов и других несерьезных людей) трудились над сочинением такой челобитной — «на высочайшее имя».

И все же наши добрые с ним отношения оставались подобны параллельным линиям: до совпадения в друже­стве, до по-русски распахнутых друг другу душ, каза­лось, мы с ним уже не дойдем. Но это — по Евклиду па­раллельные никогда не соприкасаются. А в русской жизни чаще всего торжествует геометрия нашего сума­сшедшего гения Лобачевского...

Мне позвонила жена Геннадия Плужникова и сказа­ла, что ее мужу осталось жить от силы несколько дней, и что он очень хочет меня видеть. Я спросил, в какую больницу или клинику мне надо приехать. Она ответи­ла: «Ни в какую. Он лежал на Каширке, в онкологии, а позавчера его выписали, домой отправили... С таким ди­агнозом там теперь не держат». И добавила сумеречным голосом: «Если можете, приезжайте скорее. Пока он еще говорит... Сегодня уже был священник, соборовали, так что...» Больше я вопросов не задавал, но про себя немало удивился: насколько я знал Плужникова, тот ос­тавался равнодушен к церковным обрядам в «новые» годы, когда многие воинствующие атеисты вмиг оказались самыми ревностными прихожанами храмов. Но раз­мышлять над этим было некогда, ехать следовало не­медля.

...И лишь когда моим глазам предстал мой обреченный товарищ, до меня с особой силой стал доходить смысл церковного таинства, свершенного над ним. Каж­дый человек, измученный смертельным недугом, не ос­тается прежним, внешность его меняется порой до неуз­наваемости. Но тут дело было не во внешности. Хотя ро­ковая хворь действительно самым страшным образом исказила обличье человека, лежавшего передо мной. Не знай я, что это — Геннадий, вряд ли признал бы его, еще недавно по-крестьянски крепко сбитого, коренасто­го и несмотря на возраст сохранявшего румянец на круглых щеках, меж которыми задорно торчал корот­кий нос уроженца рязанской земли (правда, сам уроже­нец величал свой нос то «мордовским», то «чухон­ским»), — вряд ли, говорю, признал бы его в донельзя изможденном человеке, и впрямь похожем на скелет, обтянутый кожей. Тут приходили на память и «кожа да кости», и «живые мощи», и прочая классика фольклора и литературы. А еще — бросилось в глаза, что лицо его обрело отдаленное, но все же явственное и жутковатое сходство с лицом автора «Как закалялась сталь», какое обычно изображается на предсмертных портретах писа­теля... Словом, немало сил мне потребовалось, чтобы не вздрогнуть при виде человека, лежавшего на белоснеж­ных, видимо, только что постеленных простынях.

...И все же не эти сумасшедшие перемены, произо­шедшие с внешностью Плужникова, не его скелетооб­разный вид, вообще не внешнее состояние моего товарища заставили меня ощутить смысл и суть того об­ряда, который был недавно свершен над ним служите­лями Церкви. Другое, совсем иное напомнило мне о сущности понятия, которое на профессиональном языке пастырей зовется «причащением Святых Тайн» и собо­рованием... Взгляд его глаз вовсе не был взором умира­ющего, напротив, когда он посмотрел мне в глаза, мне показалось даже, что в них мерцало какое-то очень жи­вое свечение. И голос его тоже удивил меня: крепкий, звучный — таким голосом Геннадий и в добрые свои времена редко говорил. Разве что когда всерьез что-либо доказывал или отстаивал, сразу к нескольким людям обращаясь... Но тут же, вслушавшись и приглядевшись, я ощутил, увидел, услышал: не обреченный человек пе­редо мной, но — отрешенный. Уже отрешенный и отрешившийся от земного мира, от мира страстей, трудов и борений. От мира, в котором он столько лет не просто жил, но действовал, именно страстями, борь­бой да истовой, ломовой работой занятый... А теперь свет, горевший в его глазах, казался мне отблеском све­та горнего, иному миру принадлежащего. Словно бы из нездешнего дальнего далека смотрел на меня мой давний добрый знакомец. И голос его исходил из тех пределов, где обитают души наших предков... И это тем более ощущалось, что слова, которыми Плужников на­чал разговор, и сам тон этих слов были сугубо буднич­ными, простыми, даже немного шутливыми, если не сказать — ерническими.

— Ну, здорово, инженер человеческих душ и жен­ских туш! Или — как там говаривали твои литературные предшественники: «Здравствуй, брат, писать очень труд­но!» Пижоны вы, ребята: трудно — так не пиши... А вообще-то, конечно, благодарствую, что завалился ко мне. Небось варежку разинул, когда узнал, что я соборовал­ся. Решил, наверное: мол, совсем свихнулся представи­тель второй древнейшей, да? Нет, старик, ежели крыша у меня и сдвинулась, так давно, когда в эту самую вто­рую лыжи направил. Вон два братана моих, постарше меня, только что тут сидели — оба кровь с молоком, и что характерно — оба экономисты с юридическим про­филем. Потому и фас у каждого — за три дня не оплю­ешь. И заметь, никто из них ни разу «не был, не при­влекался»! Вот и у меня такая вкусная была бы житуха, пойди я по их стопам... А теперь мне кранты, старик!

...Я вслушивался в голос Геннадия, и с каждым ми­гом все больше потрясала меня разница меж тем, что он говорил, между его почти легкомысленным потоком слов, чуть ли не «трепом» былых наших времен — и между тем непередаваемо таинственным, исполненным поистине неземного холода звучанием его голоса, кото­рое и впрямь точно из бездны исходило — небесной ли? подземной ли? Не раз доводилось мне видеть людей пе­ред их уходом в мир иной, слышать их голоса, но такая безмерная пропасть предстала передо мной впервые...

— Кранты пришли, крантики, и никаких тут утеш­ных слов не надо, дружище, не затем я тебя позвал, — продолжал Плужников. — Знаешь, врач, который меня вел, замечательный мужик попался, он мне перед выпиской по моему требованию все мои остатние деньки об­рисовал. Все симптомы, ничего не скрыл, не утешал... Завтра я, скорей всего, уже заговариваться начну. Вот потому и позвал батюшку... Сам понимаешь, старик, не до религиозных тонкостей нам с тобой сейчас, — одно только скажу: в то, что Высшая Сила надо мной и над всеми есть, в это я всегда... ну, даже не то чтобы верил, а чуял, ощущал это всегда, от рожденья, как только осознал, что живу на свете. И ничуть, поверь, это моим партийным убеждениям не противоречило. А красную книжку мою, как ты знаешь, я не выбрасывал, со мною она... Но вот со Всевышним как-то сподручней было мне всегда общаться без посредников, без церковников. Но тут, когда и без врачебного приговора стало все ясно, понял: без батюшки не обойтись. Надо кое о чем ему рассказать, чего ни вслух никому, ни даже в самый тайный свой дневник не изложишь... Кое-что со дна души достать, с того самого донышка, где уже чертенята в омутах водятся. Ох, старик, боюсь, не начал ли я уже заговариваться, несуразицу плести, ты меня останови, если что... И вот что, плесни-ка мне водички, пожалуй­ста!

Только в этот миг я заметил, что руки моего товари­ща были совершенно недвижными. Крупные, лопатистые, унаследованные от предков-мужиков, они являли собой самую очевидную и самую страшную примету внешности Геннадия. Их мослатые кости буквально про­свечивали сквозь обтягивавшую их кожу. А она, кожа, уже стала пятнистой: ее мертвенная белизна затмева­лась медно-коричневатыми островками. То были руки мумии... А вот лицо его было еще живым, и, когда он отхлебнул минералки из протянутого мной стакана, его увлажнившиеся бескровные губы скривились в подобие улыбки:

— Но, видно, старик, хреновым я христианином ока­зался... Батюшка-то хороший пришел, понимающий, бабка жены моей его много лет знает. И вот он слушает меня, весь внимание, и я вроде бы весь перед ним рас­пахнуться хочу — ан нет, не получается. Вот это самое не получается — выскрести душу до донышка! Говорю я ему, верней, собираюсь сказать о самых тайных грехах своих, а сам чувствую: и самому мне невмочь их ему поведать, и... он мои слова не воспримет всерьез. Ну, как сказать... самое сокровенное в моей исповеди — не в его системе духовных ценностей, не на его шкале добродете­лей и грехов. Он, священник, и за грехи-то, может, не сочтет то, что для меня — самый тяжкий камень на ду­ше. Короче, почуял я: не для него самые главные мои откровенья. Не он виноват; говорю, это я никудышный христианин. Но душу-то облегчить надо все-таки... Хотя всего, видно, никто никому даже и перед смертью рас­сказать не сможет. Потом, Всевышнему, если повстреча­ются т а м. А все же... Вот потому и позвал тебя. Хоть что-то, да дойдет до тебя, должно дойти...

Я смотрел на предельно иссохшее, словно мумифици­рованное тело человека, говорившего со мной, и чувст­вовал, как все более магнетически действует на меня весь его вид. И его ставшие громадными ввалившиеся глаза, сверкавшие потусторонним светом меж выпуклы­ми костями скул, и его звучно-глуховатый голос, не то из некой сурдокамеры исходивший, не то вообще из космоса, — казалось, не просто притягивали, приковы­вали к себе, а втягивали в себя, в свою отрешенную от мира земного глубину.

— Понимаю, старик, не самое приятное занятие тут рядом со мной сидеть да бред мой последний выслуши­вать. А ты все ж окажи мне эту последнюю услугу. Сам тогда поймешь, почему я именно тебя позвал...

Но я уже не просто догадывался, а ясно понимал и сознавал, почему он позвал меня.

...Геннадий Плужников никогда не принадлежал к избранным журналистского цеха Москвы и страны. Ни в советские времена, когда любая сколь-либо яркая да вдобавок и хоть немного смелая статья в центральной печати, любой тревожный и тем более с «перчинкой» очерк сразу же становились предметом горячих разгово­ров и в начальственных кабинетах, и на кухнях, — нет, ни тогда, ни позже, в пору «разгула демократии» това­рищ мой не входил в элиту газетно-журнальной братии. Причин тому было немало: тут и достаточно ершистая натура — при всей крестьянской рассудительности Ген­надия и способности его к согласию ради успеха общего дела, и его, можно сказать, почти полное неумение «подавать» себя в выигрышном свете и с пользой для вос­хождения по служебной лестнице преподносить где и когда надобно было свои самые удачные и яркие печат­ные материалы... Слышал я еще и такое: он наотрез от­казался стать литературным обработчиком, «негром» для одного из самых высокопоставленных людей со Старой площади, — тот вослед автору «Малой Земли» захо­тел увековечить свою биографию в книге, написать которую за него, естественно, должны были другие. Отказ писать эту книгу стоил Геннадию места второго лица в «Известиях». Словом, даже вблизи вершины журнали­стского Олимпа он не находился. Лишь в недавние го­ды, когда на этой вершине, как на всех других культур­но-творческих горках государства, дела пришли в упа­док, если не сказать сильней, — лишь тогда товарищи Плужникова по цеху выбрали его на высокоруководя­щий пост, при котором, к слову, уже ни одной служеб­ной автомашины не было. Все распылили и разбазарили предшественники, «прорабы перестройки», благополуч­но удалившиеся на хлебные и теплые места поблизости либо за рубежом... Вот и бросили моего доброго знаком­ца его коллеги по перу «на прорыв».

А произошло это именно потому, что они знали его. Как все свои знают своего. Знали, во-первых, что он — мастер, профессионал самой высокой пробы. Что извест­ность у него среди читателей — самая настоящая, мастерством и заработанная... Еще в жесткие времена цен­зуры и партконтроля рулевые газетного дела знали: ес­ли из высших инстанций пришло указание напечатать статью на какую-то малоинтересную тему (из тех, что на языке газетчиков звались «дохляк» или «тухляк») либо дать очерк о славном «трудовом современнике», а об этом современнике можно все сказать самое большее в двух-трех предложениях, настолько проста и обычна его судьба, — значит, с таким заданием должен справить­ся... лучше всего Гена Плужников. Хотя бы потому, что напишет свежим, «вкусным», без всяких штампов, яс­ным русским языком. Помнится, не раз и не два я — да что там я — признанные мэтры прозы советовали ему взяться за рассказы и повести, но куда там! Он только отмахивался с вялой усмешкой. Нерв честолюбия в творческом организме этого талантливого человека, ка­залось, начисто отсутствовал.

... — Что, дружище, — сказал я Геннадию, стараясь подделаться под его шутливый тон, — небось хочешь покаяться в том, что не ушел в большую литературу, не стал прозаиком? Это уж точно твой грех истинный! Я ж ведь, бывало, читал иные твои вещи — прямо стонал:

ну, немного напрячься, посидеть — такая повестуха получилась бы, пальчики оближешь...

— Пальцем в небо, старик! — ответил он, и на его бескровных губах вновь появилось подобие улыбки. — Вот уж о чем не жалел и на жалею. Теперь — так осо­бенно. На себя посмотри, на своих «живых класси­ков» — во что превратились... Мы-то, щелкоперы, бор­зописцы, при любой власти подхалтурить можем, а вы? Нет, всерьез, не жалею. А слава — что ж... С женой моей двадцать пять лет назад, знаешь, как я познако­мился? Она в Питере на журналистике училась, а в Мо­скву приехала, чтоб со мной встретиться: курсовую пи­сала в основном со ссылками на мои нетленки. Вон еще когда... А нынче? Закумский, всех «прорабов» настав­ник, уж на что меня не любит, а в его новом учебнике по «новым технологиям СМИ» десятка полтора цитат из меня, любимого, во как! Не, приятель, не в том пока­янье мое... Если всерьез — проза, словесность ваша изящная, она требует, чтоб душу надрывали, а на такое я не способен был, не дано мне...

...Но я не мог согласиться с Плужниковым. Он и в самом деле был художником журналистики. По край­ней мере — искусником слова, даже такого сугубо прак­тического, как газетного. И даже самые, на первый взгляд, заурядные и неприметные «герои трудовых буд­ней» под его пером обретали обаяние, в образе каждого была своя, журналистом увиденная «изюминка». Кто помнит нашу прессу былых лет, тот знает — такое тогда на ее страницах появлялось нечасто и запоминалось на­долго...

Однако на гребень известности вынесли моего товари­ща его очерки на «криминальную» тему, а точнее, о тех дельцах «теневой» экономики, которые тогда, в конце семидесятых и в начале восьмидесятых лет, еще не на­зывались мафией, но, конечно же, были ею, мафией са­мой настоящей. В те действительно по-своему стабиль­ные «позднебрежневские» времена в умах и душах мно­гих неглупых людей рождались и тревоги, и тяжкие предчувствия при виде происходящего в стране. Для та­ких людей — да и для многих, кто еще всерьез ни о чем не тревожился, — журналистские расследования и за­хватывающие повествования Плужникова, появлявшие­ся друг за другом в центральных газетах, стали одновре­менно и раскатами грома с ясного неба, и просветами в душном тумане обманчивой устойчивости, окнами на­дежды на добрые перемены. Если открыто пишут, что директора крупных фабрик содержат «подпольные» це­ха, если они гонят тоннами «налево» и продукты, и ле­карства, и всякий дефицит, а в этом им покровительст­вуют и высокие милицейские чины, и транспортные на­чальники, и даже министерские крупные чиновники, — значит, что-то по-настоящему неладно в державе нашей, думалось одним читателям. А другим думалось так: ес­ли о таких преступлениях и о такой продажности стали открыто и прямо говорить в «большой» печати, — зна­чит, кто-то «наверху» берется за дело всерьез, и что-то должно измениться к лучшему. О, сладкие иллюзии тех лет!..

Да, им, тем годам, далеко было до нынешнего време­ни «заказных» убийств. Да, конечно, без сигнала «свер­ху» те очерки Плужникова не могли бы появиться в пе­чати... Но не надо думать, что им сразу же «зеленый свет» зажигался, что не было препятствий на их пути в прессу. Или — что их автор тогда не рисковал. Еще как рисковал! И не только своей головой... И препон его журналистским расследованиям было — пруд пруди. Но это предмет отдельного рассказа. Слишком много нито­чек вели от «героев» плужниковских очерков к влия­тельнейшим властным людям в столице и в нескольких областных центрах. И читателям это было видно как «между строк», так и в самих строках. Здесь-то и про­явилось мастерство Геннадия: не прибегая ни к какому «эзопову» языку, без иносказаний, без выспреннего па­фоса, он ухитрялся обрисовывать «адреса и явки» высо­копоставленных коррупционеров, чьи имена оставались неназванными. Но следствие-то эти имена знало, и не­сколько судебных процессов стали продолжением тех своеобразных творческих поисков моего товарища.

Но даже и на волне этого шумного успеха он не под­нялся в ряд официозных «грандов» тогдашней нашей журналистики. Для такого восхождения надобны были некоторые особые качества, коими Плужников не обла­дал. Ну, хотя бы умение держать «фигу в кармане» — одно из первейших свойств былой «придворной оппози­ции», той, что, собственно, и являлась верхушечной ко­гортой избранных во всех отсеках творческой советской интеллигенции. Нет, даже в преисполненных самой ост­рой критики очерках, даже в статьях, по-крупному за­печатлевавших преступления как «теневиков», так и партийных столоначальников, — даже в них у автора не звучало ни ноты насмешки, ни намека на издевку над понятием «система». Никакой, даже глубочайше зака­муфлированной иронии над устоями строя... А ведь именно она, ирония, тщательно дозированная, выражае­мая тем словесным шифром, который лишь своим, «высоколобым» был внятен, она была опознавательным зна­ком в устных разговорах и в письменных творениях на­шей тогдашней «элиты». Та самая «фига в кармане» — при внешнем подобострастии и холуйском верноподданничестве...

Мне помнится одна строка, венчавшая пространные заметки Плужникова об одной знаменитой на всю стра­ну мануфактуре, где из-за проделок мафиози все пошло наперекосяк и на распыл. Он писал, завершая свою работу: «Ее не надо ни закрывать, ни тем паче рушить. Ее надо усовершенствовать и перестраивать». Сегодня, вспоминая эти слова, думаю, что они относились не к одной лишь конкретной фабрике — ко всему государст­ву... Но те, кому это надо было понимать более других, этого понять не захотели.

...И позже, когда распахнулись шлюзы гласности, Плужников не ударился в «разоблачительство», в клей­мение позором былых вождей, кумиров, лидеров и зако­нов. А уж ему-то, казалось бы, все карты в руки шли для успехов в этом жанре, который тогда у всех читате­лей был в большом фаворе. Но — совсем другое стало появляться под его пером. В «катастроечные» годы он стал писать, к примеру, о житье-бытье мурманских и архангелогородских рыбаков, размышлял над жизнью маленьких районных городков, над тем, что и как необ­ходимо сделать, чтобы фабричные и мастеровые люди не оказались лишними среди надвигавшихся перемен. В очерках Геннадия появлялись и тверские златошвеи, и устюжские серебряных дел мастера, и волшебники ла­ковых росписей Мстёры и Хохломы, — как спасти эти промыслы от упадка и разорения под колесами «рын­ка». Как спасти русскую Красоту — вот о чем пытался говорить с читателем мой товарищ-газетчик. Но... в ла­винах разраставшейся Смуты эти тревожные и пронзи­тельные раздумья уже не находили ответа.

В те дни мне как-то довелось стать свидетелем корот­кой и случайной встречи Плужникова с Василием Пес­ковым. «Ушло наше с тобой время, Гена», — грустно за­метил патриарх прессы, которого только что «отставили» от телеэкрана. «Ушло, Василий Михайлович...» — вздохнув, согласился с ним Геннадий. Забегая вперед, скажу, что оба они несколько ошиблись тогда в своем пессимизме. Сейчас, когда пишу эти строки, во множе­стве газет чествуют Пескова, встретившего свои семьде­сят лет; эссе и репортажи знатока природы снова в чес­ти у прессы. И на днях должна выйти в свет книга луч­ших творений Плужникова, — ее еще при жизни автора собрали его товарищи по перу. Те, кто и в годы, когда он, казалось, ушел «в тень», знали: он — есть, он — надежен...

...— Эх, дружище, боюсь, время зря потратишь да нервы себе растреплешь общением со мной. А главное — главного-то и не поймешь. Или — не примешь... — слы­шался голос лежавшего передо мной человека...

— Не боись, Гена, не было такого, чтоб мы с тобой друг дружку не понимали! — отвечал я.

И я знал, что говорил... Не случайно же на этих страницах герой моего повествования неоднократно был назван моим товарищем. Именно так: это, пожалуй, са­мое точное определение нашего с ним доброго знакомст­ва. Товарищество. Причем — такое, какое может быть меж двумя пишущими людьми, которым по многим причинам далеко до настоящего, глубокого дружества, но есть какая-то причина, делающая их духовно необхо­димыми друг другу... Вот на чем основывалось наше с ним товарищество прежде всего: каждый из нас двоих был для другого верным, преданным и постоянным читателем. В сущности, само знакомство-то наше в давней молодости стало добрым и прочным именно пото­му, что мы как-то враз выяснили: он читал и мою пер­вую книжку, и все самые крупные мои подборки сти­хов, а я — почти все дебютные вещи этого молодого журналиста. И ни разу с тех пор никто из нас двоих не слышал от другого брошенную второпях и знакомую ед­ва ли не каждому из пишущих столичных людей премерзко-легковесную фразу: «Поздравляю, старик, видел твой новый шедевр!» В нашем общении слово «ви­дел» исключалось. Я всегда был уверен: Плужников прочтет то новое, что напечатано у меня, при встрече даст короткий, но точный и красноречивый устный от­зыв о прочитанном. Геннадий был уверен в том же са­мом относительно себя... И, хотя за многие годы нашего знакомства нам случалось — правда, очень редко — поддерживать друг друга не только как «взаимочитаю­щим» людям, необходимы один другому мы были преж­де всего в этом.

Вплоть до того самого дня, когда я приехал к Генна­дию и увидел его, как встарь говорилось, лежащим на смертном одре.

— Ты Пширкова помнишь? — спросил меня Плуж­ников.

— Кого-кого? — не сразу понял я.

— Да Пширкова же! Ну, вспомни же: дело подполь­ных фармацевтов...

...Я вспомнил. И, вспомнив, уже окончательно утвер­дился в своей убежденности, в своей правоте относи­тельно причины, по которой умирающий позвал именно меня выслушать его последние откровения.

«Фармацевтические» очерки моего товарища появи­лись в печати на излете брежневской поры. Могущест­венный шеф Лубянки уже брал в свои руки рычаги вла­сти в государстве. Уже за решеткой или «под колпаком» оказались несколько человек из ближайшего окружения генсека. Уже всюду забродили слухи и забурлили разго­воры о финансовых и прочих скандалах, в коих были замешаны родственники высших партийных и правительственных деятелей. Кое-что начало и в прессу вы­плескиваться... И все-таки несколько газетных «подва­лов», в которых Плужников живописал махинации «те­невых» провизоров, затмили собой все самые острые материалы на тему преступности в тогдашней нашей пе­чати. Сказать, что они произвели эффект разорвавшейся бомбы на самые широкие читательские круги — ничего не сказать... То был пик журналистской славы Генна­дия, — впрочем, сей пик вскоре погребли под собой ла­вины сенсаций, скандалов и многократно более громких разоблачений, принесенных «андроповскими», а вскоре и «горбачевскими» временами. Но тогда, в начале вось­мидесятых, читатели впервые узнали в плужниковских очерках не об «отдельных недостатках», а о целой пре­ступной «империи», столпами которой были и двое замминистров, и несколько начальников главков, и высокие обкомовские чины из очень южных и очень север­ных областей. И — человек с очень большими звездами на погонах, родственными узами связанный с одряхлев­шим «самим»... (Он был наказан позже, наказан довольно сурово, срок свой отмотал, потому и нет нужды здесь его имя называть: кто помнит те времена — тот знает, а молодые пусть спрашивают старших или лезут в под­шивки газет, если захотят.) Словом, было отчего схва­титься за голову и рядовым, и не очень рядовым читате­лям...

И все-таки главным действующим лицом тех очерков стал вышеупомянутый Пширков. Фармацевт по профес­сии (впрочем, помнится, даже без диплома, недоучив­шийся), он предпочел заниматься не лабораторными трудами и не производством снадобий, а их реализа­цией, сбытом. И в этом качестве он весьма быстро и зна­чительно преуспел. Должность в соответствующем ве­домстве у него была не самая ответственная, не «номен­клатурная», но очень влиятельная. По крайней мере, без его подписи почти ни одно решение, касавшееся как планирования в лекарственной индустрии, так и распре­деления медикаментов по областям и — главное — их закупок за рубежом, не могло осуществиться. Потому-то этот напористый, хотя и достаточно интеллигентного ви­да человек любые начальственные двери в столице открывал если не ногой, то очень уверенно... Был «своим» в самых разных кругах московской элиты: появлялся на закрытых вечерах в Доме кино и других творческих клубах, на приемах в посольствах. Но вот в президиу­мах старался не «светиться», и, когда руководство, на­пример, предложило Пширкову поучиться в Академии народного хозяйства, с тем чтобы пойти резко вверх по служебной лестнице, — он отказался. Как и от других лестных предложений карьерного плана... У него была столь своеобразная карьера, у него были настолько осо­бые служебные задачи, что расставаться со своей долж­ностью он не желал.

Ибо именно на том посту ему сподручнее всего было создавать свою подпольную «империю» — сеть надежно законспирированных лабораторий и цехов, где произво­дились поддельные медикаменты. Причем — выпускались там подделки только «под импорт». Затем в дейст­вие вступали другие каналы этой сети, созданной Пширковым, — каналы сбыта и распространения. Огромные партии якобы импортного фармацевтического дефицита расходились по аптекам, больницам и госпиталям чуть ли не всех областей Союза, сопровождаемые отнюдь не поддельной документацией. Все, что касалось бумаг, экспертных заключений, подписей и печатей, было самым что ни на есть подлинным. Оформлялось не «теневиками», а легально и законно сидевшими в своих высо­ких креслах чиновниками... Но почти никто из них, от­ветственных сотрудников министерств и ведомств, не догадывался о том, что благословляет «фальшак» — почти никто. Конспирация в «империи» Пширкова была на таком строжайшем уровне, что лишь очень немногие люди кроме него самого реально понимали, в каком де­ле они участвуют. К примеру, даже ни один из началь­ников областных аптекоуправлений, получавших под­дельный «импорт», не подозревал об обмане.

Но дело было не только в конспирации. Надо отдать должное профессиональному мастерству фармацевтов, трудившихся в «сети» Пширкова (и тоже не подозревав­ших о своей роли в ней): никто из великого множества аптекарей, врачей и пациентов за все пять-шесть лет су­ществования этого громадного подпольного хозяйства не выразил сомнения в качестве якобы зарубежных меди­каментов. Можно сказать, что уже тогда, хотя и в столь специфических обстоятельствах, наши отечественные изготовители лекарств показали себя мастерами не хуже закордонных. Как говорится, рекламаций не было... Разве кое-кто из сильно пьющих людей, ставших паци­ентами наркологов, имел основания думать, что вшили им «туфту» вместо настоящей «эспероли», вместо кро­хотной «бомбочки», присутствие которой в теле делает смертельным употребление даже глотка водки. Но — мало ли каких чудес не случается на Руси с любителя­ми зеленого змия... Нет, не из-за жалоб на качество производимого и продаваемого ею «дефицита» потерпела крах подпольная фармацевтическая держава. А — опять-таки, как часто у нас на Руси бывает: один из «теневиков» ошалел от бешеных денег, свалившихся на него, запил вглухую и по пьянке сболтнул кое-что собу­тыльнику, который наутро побежал докладывать «куда надо». На другого настучала жена, озверевшая от полученных ею сведений о брильянтах, которыми ее муж осыпал своих любовниц. Ну, и так далее...

Но все это и еще очень многое другое стало известно уже во время следствия, которое велось товарищами из организации «куда надо». Эти-то товарищи и предложи­ли журналисту Геннадию Плужникову вникать вместе с ними в лабиринты «теневой» фармацевтики. После чего, еще до начала судебного процесса над Пширковым и его сообщниками, в печати появилась серия очерков моего постоянного и верного читателя. Того, кто теперь, умирая, хотел поведать мне что-то, видимо, связанное либо с тем громким делом, либо с его главным действующим лицом.

— Ну, вспомнил, кто такой Пширков? — послышал­ся голос Геннадия.

— Еще бы не вспомнить! — откликнулся я. — Все помню, и этого «героя» твоего, и суд, само собой. Ты молодцом тогда, сдержал слово, добился, чтоб меня туда разок пропустили. Ведь, помнится, тогда в зале пишу­щих людей всего двое было, ты да я, больше никого, да?

— А то! Процесс тот еще более законспирировали, чем Пширков свою мафию, — сказал Геннадий. — Не­даром же ничего потом на эту тему в рубрике «Из зала суда» не дали, так, информашка появилась краткая, ко­му какой приговор...

...Плужникову и впрямь тогда пришлось держать слово, данное мне еще до публикации его очерков. То был как раз один из тех редких случаев, когда одному из нас двоих довелось оказать помощь другому в его пе­чатных делах. Мы встретились тогда на каком-то акти­ве, завершившемся застольем, и захмелевший (что с ним вообще-то весьма нечасто случалось) Геннадий пове­дал мне о злоключениях одного своего нового материа­ла, который обещал быть самым «забойным», самым «гвоздевым» в профессиональной жизни автора.

— Понимаешь, — говорил он мне тогда, — не могу в толк взять, что происходит. Дело-то ведь крутят ребята с Лубянки, а не с Петровки или с Огарева. Оно и ясно: МВД сейчас «под колпаком» у Андропова, он из-под Щелокова стул выбивает, и вообще подковерная борьба на всех этажах власти пошла теперь не на жизнь, а на­смерть. Вот эти гебисты мне и сказали напрямую, чтоб я, как только напишу об этих фармацевтах, сразу же от­нес нетленку мою хоть в «Литературку», хоть в «Труд», хоть... ну, неважно. Я им говорю: лучше я вам дам на вычитку, а вы уж сами туда отправьте. Они мне: нет, почин от тебя должен исходить, мы на прессу не давим, просто у нас с этими печатными органами прочная дого­воренность. Ну, думаю, шутники! А то мы не знаем, что такое эта ваша «прочная договоренность». Ладно, написал, отнес, там приняли на «ура», хоть и шепотом. Но — неделя проходит, другая: ни звука, ни строчки. Интересуюсь, в чем дело, из отдела посылают к главно­му, а он то прячется, то мнется. Сунулся в другой договорной орган — то же самое... Понимаю: очеркухи мои стали жертвой этой самой борьбы подковерной, но с того не легче. А главное, тупиковая ситуация. Не могу ж я тем лубянским следователям жаловаться: дескать, ребя­та, договоритесь попрочнее! Получится, что я вроде как настучу им на братьев-журналистов, представляешь, а?

Но хуже всего, — тут Геннадий шумно выдохнул дым (он тогда еще курил, и крепко, да и выпить был не­прочь, хотя шумных «творческих» пьянок чурался) — то, что время идет, я же знаю: суд уже на носу, а после суда мои шедевры уже и морально устареют, и по фак­туре. И что тут делать? Может, ты, любимец муз и их большой любитель, что-нибудь посоветуешь?

...Ничего я тогда своему доброму знакомому совето­вать не стал. Просто взял его рукопись и положил ее на стол своему бывшему однокурснику, который сразу же после окончания вуза изменил науке, пошел по «партийной линии», выбился в номенклатуру и как раз в те самые дни был посажен в кресло главного редактора од­ной не очень видной и, можно даже сказать, почти что ведомственной газеты. Но она была тогда очень популярна: в ней нередко появлялись щекочущие нервы «простого советского человека» статейки и заметки до­вольно скандального характера. Своего рода светская хроника тех лет, разумеется, причесанная и обструганная по всем тогдашним цензурно-идеологическим кано­нам. Проходили на ее страницах и материалы с крими­нальным «уклоном». Как правило, тоже связанные с творческо-артистической публикой. Но, конечно, ничего даже слегка приближавшегося к новым очеркам Плужникова по «убойной силе» в той газете не печаталось. Однако мой бывший однокурсник проявил завидное журналистское «чутье» (оно его никогда не подводило, недаром же сегодня он стал одним из первых лиц в пар­ламенте), и уже через несколько дней «дело фармацев­тов» стало достоянием читателей. И — сразу же, как по команде, половина центральных газет перепечатала эти очерки...

Я же заранее условился с Геннадием: если мое содей­ствие окажется удачным — он в благодарность за это добьется для меня пропуска на судебный процесс. По его словам, это стоило ему гораздо больших усилий, чем потребовало написание очерков. Но на суде все-таки я с ним рядом посидел, — правда, в отличие от него, только на одном заседании. На том, где на вопросы отвечал прежде всего Пширков. Повествуя об организации и де­ятельности подпольной «империи», ее создатель и мо­нарх был чрезвычайно спокоен. Даже, можно сказать, благодушен и доброжелателен к вопрошающим. Выгля­дел деловым интеллектуалом. Таких в те годы немало встречалось среди ученых технарей, особенно тех, кто осуществлял связи своих производств с зарубежными коллегами. Что, как выяснилось, вполне отвечало зна­ниям Пширкова: несмотря на отсутствие «верхнего» образования, он свободно говорил не только на англий­ском, но и на немецком и, что уж совсем удивило мно­гих, на венгерском...

А вот лица большинства людей, присутствовавших в том не очень многолюдном зале, показались мне весьма напряженными. Пожалуй, что и нервозность кое у кого в глазах поблескивала, входя в противоречие с самими лицами, в большинстве своем, что называется, «прото­кольными». То есть — служебно-сановными, твердыми, солидными, к бурному проявлению эмоций не располо­женными... Тем не менее, когда главный обвиняемый, отвечая на вопросы прокурора, защитника, заседателей и судьи, в подробностях и, казалось, даже с охотой из­лагал историю своей «сети», в зале несколько раз слы­шался приглушенный, но восторженный шепоток: «Ну, гений!..»

Вот это и вспомнилось мне, когда Плужников спро­сил меня, помню ли я, кто такой Пширков...

— А что. Гена, он как-то снова у тебя на горизонте возник?

— Как-то, спрашиваешь? Не как-то, а еще как воз­ник. Так возник, что душу мне изгрыз!

— И давно?

— Да порядочно. Лет пять назад, даже с лишним...

— А что ж ты мне до сих пор...

— А надобности не было! — Геннадий метнул в меня взгляд своих ввалившихся «корчагинских» глаз. Голос его нежданно стал слабеть и хрипнуть, и я опять налил ему минералки. Отхлебнув и помолчав, он продол­жил: — Я думал тогда, что это моей тайной по гроб ос­танется. Только не ждал, что гроб так быстро ко мне подъедет. А тут — вот он, домовинушка моя родненькая... И, как говорило зеркало русской революции, — не могу молчать! С собой эту муку не хочу забирать, здесь, тебе оставлю...

— Какую муку, Гена?

— Мученскую, старина! Свет мой, зеркальце, ска­жи... Ох, чую, скоро и вправду язык заплетаться на­чнет. А краткость, ты ж знаешь, она у меня в устной речи, в отличие от письменной, всегда троюродной сест­рой была. Ладно, слушай...

Главное, когда это случилось-то, — Плужников опять замолк, вздохнул, словно набирая сил для рассказа, его измученное, изможденное лицо напряглось и даже, как показалось мне, чуть посветлело. — Когда? Да в самые муторные деньки. После кровищи на Пресне, после стрельбы по «Белому Дому» полгода еще не прошло... Я тогда только-только начал заведовать нашим фондом, будь он проклят!

— Во-во, и наш тоже! — подхватил я.

— Ну, у вас-то полегче было, хоть что-то сохранилось от раньших времен, союзных, у нас же — полный абзац тогда обнаружился. В кармане даже вошь на аркане от­сутствовала... Вот, и тот самый день, когда он, этот ге­рой мой, появился, с утра просто черным был. Толь­ко пришел я в «офис» мой ободранный, радостная но­вость — счет наш заблокирован. На нем и были-то копейки, да, вишь ты, предшественники мои так наколбасили с нашей бухгалтерией, что дальше некуда. По­том звонок из узла связи: сообщают, что через день-два телефон нам отключат за неуплату. Мы и так ради эко­номии тогда только один номер оставили, но и за него задолжали. Вот, а потом один за другим наши ветераны ко мне повалили — Граевский, Шорман, за ними Марта Курехина, — всё «зубры», сам понимаешь, классики на­ши еле живые. И каждый — со своей хворобой, и каж­дому на лечение или на операцию материальное пособие требуется, да и немалое. Марте в октябре, во время боев, сустав раздробили, локоть, сунулась в пекло наша «фо­тографиня», потом снимать не могла... Ну, я с каждым поговорил, показал пустой сейф, попросил подождать недельки две. Сижу и думаю, тупо глядя на свой обшар­панный стол: лихо моя служба стартует! Хоть плачь!..

Тут входит Наталья Петровна, «наша Наташа», един­ственная из всех сотрудниц аппарата, кто остался, не сбежал, она у меня тогда и за секретаршу была, и за бухгалтера, и за уборщицу, — вот, входит и говорит: там посетитель просит его принять, явно не из наших, на «форде» приехал да с двумя мордоворотами, вроде как телохранители его. Спрашиваю ее, кто такой, пред­ставился ли? Она мне визитку дает — смотрю, до боли знакомая фамилия. «Фармацевтическая»! И несколько титулов, и слово «предприниматель» напечатано золоты­ми буковками... Ладно, говорю, только скажи ему, чтоб один зашел, без охранников своих. Сказал, а сам судо­рожно так оглядываюсь: вот бюстик вождя с прежних времен остался, увесистый, сгодится для самозащиты, потом вспомнил про пшикалку газовую в кармане паль­то, но уж поздно было — Пширков на пороге стоит.

Только взглянул на него, сразу ясно стало: не мстить он явился, не счеты со мной сводить. Какое там! Улыб­ка голливудская, весь так и лучится радушием. Но — заговорил со мной без всякого панибратства, с почтень­ем-уваженьем. И, знаешь, что меня особенно порази­ло — то, как он говорит. Его, так сказать, лексика и стилистика. Заслушаться можно! Ей-богу, мало кто нынче из нашей пишущей братии таким добрым слогом владеет! Сам знаешь, теперь и по «ящику», и по радио почти что каждый второй с уголовным акцентом разгла­гольствует. От премьера до депутатов, не говоря уже о коммерческих воротилах — все «по фене ботают». Или, как Полторанин однажды выдал — «на лагерном иври­те»! И, кстати, вспомни, как только Михаил это изрек с экрана — тут же его и отодвинули от власти: думай, на кого руку поднял... Вот, а Пширкова этого послуша­ешь — ни в жисть не догадаешься, что он в «зоне» по­жил, да не год и не два, — златоуст, да и только!

— А на сколько лет ему тогда «вышку» заменили? — спросил я.

— На пятнадцать, после кассации. Максимум тог­дашний. И Лалаяну, и Бабаханову, его главным подельникам. Конечно, и адвокаты у них гениальные были, и верховные спасители старались: за Бабаханова так стеной весь узбекский клан встал, рашидовский. Потому-то и он, и Лалаян по три года отсидели, после чего их сна­чала «на химию» перевели, а вскоре и вовсе помилова­ли... Главное же, что их всех спасло — защитники вме­сте с экспертами доказали, что в чистом виде «наркоту» они не воровали. Что в их поддельном импорте наркотические средства не присутствовали, заменялись  аналога­ми. Якобы... Уж каким путем они это сумели дока­зать — ума не приложу, но сумели. Иначе бы расстрела всем троим не избежать тогда... Вот, а Пширкову доль­ше всех пришлось срок мотать, он восемь с лишним лет в «зоне» отбарабанил. Если б не «великие перемены» — и все пятнадцать отсидел бы... Но вот что еще меня по­трясло просто — за весь тот час, что он у меня в кабине­те пробыл, ничего зековского я в нем не увидел, ни в повадках, ни в ухватках. Респектабелен, вальяжен — как лорд!

— Да, это странно, — согласился я. — Я ведь тоже давно заметил: если кто на нарах ну хоть года три про­вел, в того эта жизнь просто впечатывается, уже ничем не вытравить. Хоть в чем-нибудь — в словах, в обличье, в том, как ест, пьет или курит — все равно, хоть мело­чью какой-то неприметной, а выдает он себя, проскаки­вает лагерь в нем. Кому даже в недавнее время доводи­лось с Солженицыным общаться, те рассказывают: он до сих пор, как поест, хлебом тарелку досуха вытирает. Ну, а на «нового русского»-то Пширков твой похож?

— Да ни капли! — ответил Геннадий даже с некото­рым возмущением. — Ничего общего, никаких этих по­шлых «наворотов» и «прикидов», всяких там золотых цепей и браслетов. Я в тряпках мало что соображаю, но, конечно, и моим непросвещенным взглядом увидел: одет он был с иголочки. Аристократично... Потом уже, когда он ушел, Наталья мне кое на что глаза раскрыла. Гово­рит: пальтишко и костюмчик у вашего посетителя — от Версаче, туфельки, скорее всего, лондонские. На левой руке у него она часы «Роллекс» разглядела, а на пра­вой, говорит, колечко, а в нем капелька стоит поболь­ше, чем весь наш «офис». Вот так! Но такие вещи, ко­нечно, только женским взглядом зацепить можно...

— Ладно, старик, это все... декорации, — прервал я Плужникова, опасаясь, что он и впрямь израсходует свои последние силы на не самое важное в своем пред­смертном рассказе. — О чем вы с ним говорили-то?

— О чем говорили?.. Сначала-то больше он говорил. И, веришь ли, сказал, что пришел прежде всего побла­годарить меня. Да-да! Свою сердечную и глубоко иск­реннюю благодарность выразить... Примерно так: «Я очень обязан вам за те ваши разоблачительные публика­ции, очень многим обязан. Столь многим, что вы и представить себе этого не можете. Если б не они — меня бы никто не знал, кроме очень узкого круга людей. В основном — кроме тех, кто со мной сидел. Ну, знали бы эти урки, пусть даже и очень авторитетные: вот, мол, крупный хапуга-организатор, ну и что с того... Да еще кое-кто из тогдашних «теневиков» знал бы, да и то по слухам... Вдобавок в большинстве-то прежние «под­польщики» и «цеховики» к нашим дням уже сошли со сцены, а то и сгинули... А благодаря вам, вашим очер­кам, я стал известен всему Союзу. И, главное, меня за­помнили именно таким, каким вы меня изобразили, каким вы меня прославили по всей Руси великой!..»

— Так и сказал? — ахнул я.

— Ага, только намного велеречивее. Жалею, что тог­да без диктофона был, а то ты бы сейчас послушал — обалдел бы! До того красочно он изъяснялся — передать невозможно. Как по-писаному говорил... Дальше — больше: «Подчеркиваю, — говорит, — не ославили вы меня, но именно прославили. Вы в своих очерках дали одновременно и такую развернутую характеристику мо­их деловых качеств, и такой яркий интеллектуально-психологический портрет подсудимого, и такую точную и детальную (хотя далеко не полную) картину деятель­ности моей «фирмы», что все это вместе взятое не могло не потрясти умы и души читателей. То, что вы написа­ли обо мне, просто въелось в сознание людей, причем, что особенно важно, — молодых. Вот из них-то многие к новым временам дотянулись до промышленных и эконо­мических рулей, и видимых, и еще более невидимых. Сам не раз удивлялся, но, можно сказать, каждый вто­рой более-менее крупный банкир, бизнесмен, предпри­ниматель, каждый второй из тех, кто влияет на денеж­ные потоки, на дела в государстве вообще — меня знает! Ну, по крайности, фамилию помнит и основное, что с тем делом связано... Сколько раз в последние годы, ког­да я уже на волю вышел, бывало так: знакомлюсь с кем-либо из этих нынешних титанов, а он сразу: «А, Пширков! Тот самый! Так это вы еще в те годы!..» И — уже самым серьезным образом на меня смотрит и слу­шает. Вот какую вы мне репутацию создали!»

...Плужников перевел дыхание, помолчал.

— Ну как, впечатляет? — спросил он с еле заметной , усмешкой.

— Не то слово! — сказал я, и впрямь ошеломленный рассказом умиравшего журналиста. — Ты бы поберег силы. Гена, ясно с этим Пширковым...

— Ничего тебе еще не ясно. «Эта репутация, — гово­рит, — мне самым лучшим пропуском стала во все дело­вые сферы, ко всем нужным людям... Конечно (тут у не­го в голосе даже гордость проклюнулась, а до того вещал на одной ноте, как с трибуны. Знаешь, чувство­валось, — заметил Геннадий, — что он к этой встрече долго готовился, речь эту свою репетировал...), конечно, должен сказать без ложной скромности: в том, что, вый­дя на волю, я за два-три года кое-чего добился, на что другим семь-восемь лет потребовалось, в том и лагерная моя закалка сказывалась. Я ведь в «зоне» не лес валил: лагерное начальство меня сразу к делам привлекать ста­ло, а уж в последние-то год-два вообще, можно сказать, я материальным обеспечением тюремного хозяйства в регионе занимался. Но все-таки те ваши фармацевтиче­ские очерки для меня как визитная карточка поначалу были. А кстати, — говорит, — взгляните, Геннадий Иванович, на мою визитку повнимательней: те две фир­мы, президентом которых я тут означен — лишь «вер­хушка айсберга». Основные мои дела, операции, произ­водства, вклады — в других местах. Тут я вам много че­го назвать бы мог, но не сейчас... И в этом тоже ваша заслуга, господин Плужников! Будь на вашем месте тог­да какой-нибудь совковый борзописец, щелкопер, кото­рому все равно о ком и о чем писать — все было бы ина­че. Состряпал бы он проходной очередной материальчик на криминальную тему, просмотрев по диагонали то, что ему следователи дали, — и все. А вы-то, помню как сейчас, тогда в камеру ко мне приходили, так меня рас­кручивали — почище тех ребят с Лубянки! Зато и напи­сали шедевр, как там... «сильней, чем «Фауст» Гете». Пусть и со знаком минус, но героем меня сделали для страны. Так, что это до сих пор мне добром аукается —в валютном выражении причем. Как же мне не испыты­вать к вам глубочайшую благодарность!»

— Вот примерно такой монолог он выдал, представ­ляешь! — заключил Геннадий. Я подумал, что он совсем обессилел, но он и не собирался завершать свое повест­вование. Открыл глаза, помолчал, словно собираясь с мыслями... Но я сам нарушил его молчание:

— А он тебя... только словесно поблагодарил?

— Как же! Мои герои — люди дела! — с еле заметной улыбкой ответил Геннадий. — Раскрывает он свой кейс, причем кейсик этот — ничего особенного, без всяких там шифров, только кожа отменная, вынимает мужскую сумочку, тоже кожаную. Я к этим прибамбасам равно­душен, однако — загляделся: само изящество! А уж аро­мат от кожи — голова кружится... Вот Пширков и гово­рит с этакой элегантной небрежностью: «Считайте, что здесь — ваш гонорар за те очерки, с одной стороны, очень запоздалый, а с другой, судя по всему, — очень своевременный». И, голос понизив, почти шепотом: «Тут пять штук зелени...»

— Ну а ты? — тоже почему-то очень тихо спросил я.

— А знаешь, сижу как после удара молнии. Настоль­ко для меня все это было... как-то непонятно. Смотрю на него как кролик на удава, молчу. Ну, видно, он мое молчание да выражение на портрете моего лица истол­ковал по-своему. И говорит: «Вы правы в своем недо­вольстве, Геннадий Иванович. Я недоучел некоторые факторы вашей жизни, ваши нынешние трудности, да и прошлые тоже». И, представляешь, кое-что мне напом­нил — я уж никак не думал, что он об этом знает...

— Ну, например?

— А вот хоть это: когда я за те «фармацевтические» материалы всерьез взялся, нежданно сразу два предло­жения — собкором, одно в Прагу, другое аж в Мадрид. Причем — ехать немедля в обоих вариантах. Ну, я хоть еще не был очень уж стреляным воробьем, но почуял-та­ки: паленым пахнет. Отговорился, мол, не знаю ни чеш­ского, ни испанского. Кто предлагал — пальцем у виска крутили... Правильно крутили, вообще-то.

— Смотри-ка ты, какие факты открываются! А ведь ты тогда об этом ни гу-гу, скрытник!

— Вот зато сейчас самое время подошло для раскры­тия этих тайн... Короче, вынимает Пширков из кейса точно такую же сумочку, кладет ее на стол: «Тут столь­ко же...»

— Ни хрена себе! — только и смог выдохнуть я в изумлении.

Вот тебе и ни хрена себе, листья тополя падают с ясеня... Да зеленые, да с портретами заокеанских прези­дентов. Ну, понемногу стал я отходить от этого оцепене­ния. Сам понимаешь: самое первое желание — сгрести это все к себе в кейс мой замызганный...

— И... что? Не сгреб?

— Знаешь, присловье было, «кто сгреб, тот и с...б»! Так вот, у меня не получилось. Если б сгреб, не лег бы в гроб. Видишь, старый, перед встречей с вечностью снова я, как в юности, рифмовать начал... А вот что случи­лось. Гляжу я на него — и вдруг вспомнил: «Шайбу! Шайбу!»

— При чем тут хоккей?

— Хоккей ни при чем... А вопли эти я слышал в про­шлом году четвертого октября, на Новом Арбате, перед мостом, когда танки по «Белому Дому» шмаляли. Я те­бе ведь уже рассказывал, — после первого боя мне велено было двух женщин и нескольких ребятишек, они се­бя «украинскими комсомольцами» называли, из дворца вывести. Через люк, нас «диггеры», знатоки столичных подземелий вели. Вылезли мы в подвале дома около Калининского, ну, знаешь, предвоенная постройка, «совет­ский конструктивизм»... Нам повезло: омоновцев во дворе не было. И — врассыпную, я — на проспект, к мосту, потому что залпы услышал. Смотрю: «Белый Дом» уже горит. А у моста, у парапета, перед мэрией, толпа собралась, я в нее и ввинтился, чтоб затеряться, мало ли что... Огляделся, народ вокруг по одежке очень от меня отличается в основном. В длинных пальто или плащах, в белых шарфах, морды веселые, пиво из банок сосут, гогочут! А что — как на пикнике, день-то солнеч­ный был, да и зрелище замечательное: посреди Москвы громадный дворец горит, и по нему из танков шараха­ют... Вот, и когда от одного залпа до другого слишком много времени проходило, эта толпа орать начинала, скандировать, как на стадионе: «Шайбу! Шай-бу!» Как сейчас я это вижу... А тогда аж зажмурился, уши за­ткнул, себе не верю: да неужели это все наяву?! Откры­ваю глаза, вынимаю пальцы из ушей — опять эти гого­чущие холеные хари, пиджаки малиновые, и опять — «Шайбу! Шайбу!» И — снова залп!

Вот, — продолжал Плужников, не открывая глаз, — смотрю на этого своего «героя», на благодетеля своего нежданного, и вижу: лицо-то у него сродни тем харям у моста. Ну да, не «новорусское» у Пширкова обличье, интеллектуал, можно сказать, но по сути — то же са­мое, и он вполне среди той толпы мог орать: «Шай-бу!»

— И что же ты ему сказал?

— А ничего! Не успел. По-видимому, разглядел он в моих глазах недоброе. И снова поехал на меня, правда — с самыми благими словесами. Мол, я пони­маю, Геннадий Иванович, вы, как всегда, думаете сей­час не о своем благополучии, а о задачах, которые стоят перед вами, о трудностях вами руководимой организа­ции. Ну так и здесь нет проблем. Мы окажем вам самую серьезную спонсорскую помощь. Проведем капитальный ремонт этого особняка — через полгода он будет выгля­деть уютной игрушкой, не хуже, чем фонд культуры у Михалкова-младшего, да вдобавок с компьютерами и факсами. Вы, говорит, набросайте мне примерную программу вашей конкретики и хотя бы прикидочную сме­ту — и мы начинаем сотрудничество!.. Вот какое конст­руктивное предложение я от него услышал!

— Неужели ты и тут не дрогнул?

— Как тебе сказать... Конечно, дрогнул. Внутри все задрожало, защекотало. Вот оно, спасение, думаю. Од­ним махом... Тут тебе и пособия, и больничные, и все прочее... Но! — одно словцо из его словес зажглось у ме­ня в мозгах, замигало, как лампочка тревоги, — «со­трудничество»! Я и спрашиваю его: а с нашей или с моей лично стороны каково должно быть участие в этом сотрудничестве?

— Объяснил?

— А что ему оставалось? Правда, тут у него впервые глаза-то напряглись, слегка нервозность в голосе появи­лась... Говорит: полагаю, вам то и самому ясно. Если вы опасаетесь, что мы, к примеру, будем использовать ва­ши счета для отмывания денег, то это глубокое заблуж­дение. У нас, говорит, таких счетов навалом в иных мес­тах... Нет, дорогое мое «золотое перо», мне нужны именно вы, ну... и другие ваши одаренные коллеги, ес­ли вы им доверяете. Мне нужна ваша, так сказать, ин­формационная поддержка. Если хотите — да, мне необ­ходимо, чтобы вы, Геннадий Иванович, столь же талант­ливо и красочно, столь же убедительно, как в тех «судебных» ваших очерках, теперь сообщали бы читате­лям о моей нынешней деятельности. Убеждали бы их в том, что она им нужна. Что она, не побоюсь этих слов, идет на благо России, что она направлена на ее возрож­дение как великой державы...

— Прямо так и сказал? — восхитился я.

— Именно так! Говорит: «У нас с вами одни и те же задачи, господин Плужников. Я ведь не с закрытыми глазами к вам пришел, знаю, что сейчас вас занимает, читал ваши вещи последних лет. Вот вы писали о бедст­венном положении северных народных промыслов, — так ведь одна из моих фирм берет устюжских мастеров по серебру по свою опеку. У вас были заметки, касаю­щиеся Федоскина и Мстёры — а знаете ли вы, что это я ровно полгода назад не дал одному американскому биз­несмену купить их на корню, чего он почти добился аж через одного из вице-премьеров. Мы сами там заказы размещать будем!.. Или — вас тревожит положение на «Севрыбе»; да, там полный разор, так вот — еще месяц-другой, и у меня будет контрольный пакет ее акций, мы сделаем так, чтобы рыбаки сдавали улов в своем порту, а не норвегам...

Как видите, между нами нет никаких особых проти­воречий, и цели у нас общие. И мы должны к ним идти вместе, делать одно дело: вы — своим талантом журна­листа, я — своими скромными способностями предпри­нимателя, производством, коммерцией... Вместе будем работать на возвышение отечества, не давать этим на­глым западным бизнесменам разграблять его. В конце концов, это ведь и есть то, о чем я не раз читал у вас — Русская Идея!»

— Знаешь, Гена, — сказал я, — не знаю, как тебе тогда, в том разговоре показалось, но мне вот что дума­ется: цель у твоего Пширкова все-таки другая. Что-то он тебе недосказал... Такие ребятки к более конкретным вещам тянутся, чем какая-то там идея, даже и рус­ская...

— Так я не глупей тебя, о том же самом тогда и по­думал. И напрямую его спросил: мол, зачем вам это на­до? Неужели нельзя тихо-мирно вести дела, зарабаты­вать деньги да возвышать отечество без столь мощной информационной поддержки, какая вами замышляется, без этого громкого «паблисити»?

— И что он?

— А, к его чести, напрямую ответил. Не сразу, прав­да: желваки у него заиграли, побледнел немножко, но быстро взял себя в руки. И отчеканил: «В России власть должна принадлежать нам. Таким, как мы с вами. Не буду скрывать, Геннадий Иванович, мне нужны рычаги власти. Эта нынешняя Госдума — на два года всего. Че­рез год с небольшим начнется новая избирательная кам­пания. Я в ней буду участвовать. Я должен стать депутатом. Еще желательней — занять ключевой пост в комитете по экономике или по бюджету. Вот тогда моя де­ятельность будет полноценной... В этом и необходимо мне ваше содействие».

— Надо же! — в удивлении покачал я головой. — Раскрылся-таки. Видно, крепко был уверен в том, что ты ему не откажешь...

— Да, распахнулся он передо мной здорово, я и сам такой откровенности не ожидал, — сказал Плужни­ков. — И, знаешь, едва-едва ведь не убедил он меня этим напором своим. Но — перестарался он в своем красноречии. Решил сыграть, так сказать, на моей на­циональной гордости. Говорит: «Вспомните тех, о ком вы тогда писали в связи с фармацевтикой — Бабаханова, Лалаяна, основных помощников моих. Ведь каждый из них в своей республичке занюханной — министр, да не просто министр — царь и бог. Я у Бабаханова недав­но гостил, он принял меня по-хански, как в раю восточ­ном я побывал. Президент с ним по десять раз на дню консультируется... А мы, русские, почему не правим в России, почему позволяем себя унижать ставленникам Запада? Эти чурки — хозяева в своих «суверенных» ханствах. Так помогите же вы, русский гениальный журналист, помогите же вы русскому деловому челове­ку встать у власти в России!»

— Так в чем же он перестарался-то?

— А вот в чем — в том, что упомянул о своем госте­ваний у Бабаханова. На ловца и зверь... Совсем незадол­го до того я по своим личным каналам узнал сразу от нескольких пишущих ребят из Средней Азии, которые проблемами «дури» занимаются, что этот «хан» — глав­ный наркобарон в своей республике. И что он очень оза­бочен прокладкой новых «троп» для наркоперевозчиков. И главное — что у него буквально за месяц до того тайно побывал кто-то из наших могучих дельцов, а кто — неизвестно. Но известно, что они вместе летали в Кабул и в Карачи... Представляешь, один к одному! Вот в чем был «прокол» Пширкова... Ну, я и рискнул, прямой вопрос ему задаю: а зачем вы с вашим бывшим подельником гостевали у талибов и в Пакистане?.. Вот тут-то вся его респектабельность мигом сползла с него — вме­сте с его роскошным загаром. Побелел, губы дрогнули, на лбу пот выступил! Но — через минуту уже взял себя в руки...

— Мордоворотов своих не позвал, с которыми, как ты говоришь, он к тебе в контору заявился?

— Нет. Но на том разговор и кончился. Перевел он дыхание и тихо-тихо так, но совершенно ледяным голо­сом говорит мне: «Я восхищен вами, господин Плужни­ков! Признаюсь, несколько недооценил, высоко ставя ваш талант, журналистский ваш «нюх», недооценил ваш опыт. Не думал, что вы в этом осведомлены. Теперь понимаю ваше нежелание со мной сотрудничать. Но, уж если быть до конца откровенным, то вы должны знать:

никто из нынешних деловых людей, играющих и рабо­тающих по-крупному, никто, поймите вы, не может избегнуть контакта с наркобизнесом. И я — не исключе­ние. Но для меня это — лишь временный вынужденный шаг. Своего рода вынужденный маневр ради освоения новых площадей производства. Ради здоровой работы. Окончательно укреплю себя, получу рычаги власти — сразу же отсеку от своих дел всю эту мерзость... Впро­чем, не буду сейчас вас переубеждать. И настаивать. И пугать тоже: знаю, вы не из робкого десятка. Однако по-хорошему советую: держите сию информацию при себе. Не дай вам Бог ее разгласить! И если все-таки решитесь на сотрудничество — звоните, я к вашим услугам».

— И... ты не звонил ему?

— Нет, — отрезал мой товарищ. И вдруг его лицо пе­рекосила гримаса безумия, он издал громкий вопль: — О-о, Господи, как больно! О-о-о! Черт побери, бо-о-ольно! А-а! Мать твою!..

Вслед за тем с его губ стали срываться дикие стоны вперемешку с диким же матом. Вбежала его жена, де­ржа в руках поднос со шприцами и склянками. Она бы­стро и умело — видимо, уже далеко не впервой — сделала ему укол. Через минуту стенания обреченного затихли... Лишь донельзя изможденное, казавшееся обугленным его лицо стало бледней, чем до этого приступа.

Я сказал жене Геннадия, что ухожу: он, видимо ска­зал мне все, что хотел. Но тут послышался его новый стон, перешедший в тягостное мычание. Геннадий, сколько хватало ему сил, мотал головой из стороны в сторону. Взгляд его страшных глаз был и молящим, и возмущенным. Я вновь присел у его постели... Минут через десять он вновь обрел способность говорить. Но го­раздо медленнее, чем прежде. И голос его стал намного слабее и глуше... И поэтому я сказал ему:

— Геннадий, дружище, не мучь себя! Не надо  больше терзаться. Ты ведь главное мне рассказал. Тебе не в чем каяться. Ты ведь не взял у этого мафиозо его баксы. Ты... ты победил его. Ты взял верх над ним. Ему не удалось победить тебя с помощью этой вонючей «зелени». Ты непобежденным остался. Я горжусь тобой. Гена!

Так говорил я своему умирающему товарищу, почти уже и не сдерживая слезы... Но он прервал меня:

— Нет, старик, нет... Все-таки главного я так тебе и не сказал. Есть мне в чем каяться. Грех мой — во мне. Видишь, говорил же я тебе: никакой из меня христиа­нин. Вот, соборовался, вроде как уже от мира ко Госпо­ду отошел, а чуть прихватило — и дьявола вспомнил, и материться начал... Но я не о том. Слушай!

— Знаешь, в чем я каюсь, — продолжал он, — да в том, что не взял у Пширкова эти его бабки. Да, ка­юсь! Так что неправ ты, дружище, в корне неправ: побежденный я! Побежденный!

— Нет, Гена, это твое страдание в тебе говорит, боль физическая! А душу твою эти людишки не победили...

— Ох, в том-то и дело, что победили! Вот с чем ухо­жу: с сожалением, что не воспользовался тем его пред­ложением. Ну, не взял я те его баксы — а толку?!

А толку-то, говорю?! Ты сам знаешь, какие муки я в том году прошел, сидя на той должности — да и позже лишь немного легче стало. Тебе-то было хоть попроще, а тоже намаялся, как и я, набегался по всем этим «парадным подъездам». Но я-то себе в том году вот уж точно всю душу измотал! Во все тяжкие ударился, в какие только вонючие дырки ни совался за помощью... И что же это получилось? У Пширкова, у действительно талантливого мужика, пусть хоть и трижды преступника, денег не взял — а вымаливать их пришлось у всяких бездарных и ничтожных чинуш! У нечисти всякой! У пигмеев каких-то безмозглых и бездушных! Перед кем я только ни унижался, чтоб хоть ремонт нашего домишки произвести. А вспомни наши с тобой совместные походы в Думу, в мэрию, в другие конторы? Вспомни, какие там хари мы с тобой видели! Сажать можно без всякого следствия... И ведь точно знаю: если не каждый второй из них, то уж каждый третий наверняка с той же самой «наркотой» и с наркодельцами дело имел!

Так в чем же смысл был, когда я Пширкову отказал, когда его деньги не взял?!

...Ладно, наладил я дело, пошел наш фонд худо-бедно по рельсам. Сейчас — и пособия, и другие виды содейст­вия и помощи есть. Даже и хороним отчасти за наш счет... Ну и что? За полгода, что я по больницам валял­ся, ко мне самое большее человека три-четыре из наших пришли, навестили. Жена прямо исплакалась: что же это такое, Гена, ты свое здоровье на них угробил, а они... Ладно, Бог их простит, слаб человек, да и жизнь у нас пошла нелюдская, не всем до милосердия в своей недоле. Но ведь и вправду: пойди я тогда навстречу Пширкову, не угробил бы свое здоровье. Сейчас не подыхал бы как собака! Ведь все врачи в голос говори­ли: от нервного перенапряжения все это началось...

И если б только обо мне речь! А с чем я семью остав­ляю? Вот перед кем виноват! У сына пять лет назад аст­ма началась, его бы свозить на лето в хороший санато­рий да в руки хорошим врачам отдать тогда же — и погасили бы мы ту его хворь в зародыше... Так нет же, как ни бились, не наскребли мы на лечение. Полумера­ми обошлись. В результате парень мучается, как пух то­полиный начинает летать — у него припадок за припад­ком... А дочка? Умница выросла, три языка освоила не на школьном уровне, решила на международное отделе­ние журналистики поступить в прошлом году. Я еще крепок был тогда, ну, и пошел к Закумскому по старой памяти. Мол, скажите, Арсен Николаевич, как ей луч­ше и надежней готовиться? Тот, старый лис, глазками своими хитрющими повертел, промекал что-то утеши­тельно-невнятное, потом отфутболил меня к своей «пра­вой руке». Шустрый такой паренек оказался тот «пра­вая рука», болтал-болтал чего-то в комсомольской мане­ре, и вдруг слышу как бы «между строк» — тысяча баксов! Вот тебе и залог поступления в лучший вуз державы... Ладно, девочка не отчаялась, в педагогический пошла, на иняз. Может, и к лучшему, все не в нашу «вторую древнейшую»... Но — скажи: какими мне гла­зами на детей моих смотреть перед смертью? Ничем не помог в их делах ни тому, ни другому... Дураком жил — дураком и помираю...

— Все, дружище, измучил я тебя, — говорил мне Плужников уже совсем слабеющим голосом, — ты-уж прости меня! А только знай: тебе одному говорю — ка­юсь я, горько каюсь, что из-за дурацких принципов сво­их и себя разрушил, и людям самым близким добра не дал... Грязные те деньги, говоришь, я взял бы? А у дру­гих, у тех, перед кем потом унижался, — что, не гряз­ные? Да, может, в тыщу раз грязней, чем у «фармацев­та» моего. По-моему, нет в России сейчас чистых-то де­нег вообще... Может, их и вообще никогда не было — на то они и деньги...

— Так что, — шептал он мне, — неправ ты, мой то­варищ последний, — победили они меня. Победил меня Пширков, ни дна ему, ни покрышки!..

— Нет, Гена, верь мне — чистой твоя душа оста­лась! — убеждал я своего умирающего товарища, глотая слезы. Но в ответ слышал его прерывистый, угасающий шепот:

— Нет, нет, нет...

...Остается сделать маленькое послесловие. Букваль­но несколько дней назад мне позвонил один знакомый журналист и сообщил, что коллеги Геннадия Плужникова организовали сбор средств на достойное надгробие своему покойному товарищу. «Вы с ним были в добрых отношениях, — сказал звонивший, — поэтому мы реши­ли и к вам обратиться: может быть, сможете пожертво­вать хоть маленькую сумму...» Через день я перезвонил этому журналисту и сообщил ему, что могу подъехать и сделать этот скорбный взнос. Но в ответ услышал, что необходимости в этом уже нет. Оказывается, к преемни­ку Геннадия пришел человек со значком депутата Госу­дарственной Думы на лацкане пиджака, сказал, что прочитал объявление в газете о сборе пожертвований — и сделал такой крупный взнос, что его с лихвой теперь хватит на мрамор и бронзу для достойного увековечива­ния памяти талантливого журналиста. Когда же я спро­сил, как зовут этого щедрого представителя законода­тельной власти, мне в ответ было сказано: «Он пожелал остаться неизвестным. Правда, добавил, что когда-то, еще в советские времена, покойный сделал для него очень доброе дело. Однако имя свое этот человек все-та­ки не назвал. Вот так...»

Да, вот так...