   |
| |
|
Журнал "ПОДЪЕМ" |
N 4, 2003 год |
КРИТИКА |
ДОМЕННОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГА
РУССКОЕ ПОЛЕ:ПОДЪЕММОЛОКОРУССКАЯ ЖИЗНЬБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЖУРНАЛ СЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ"ФЛОРЕНСКИЙГАЗДАНОВПЛАТОНОВ |
Татьяна ТЕРНОВА“НАДО БЫ НАМ ВСЕМ НРАВСТВЕННО ОБНЯТЬСЯ...”(Размышляя над страницами рассказов Юрия Казакова)
“Плачу и рыдаю” назвал Ю. Казаков один из своих поздних рассказов. Но, по большому счету, так мог бы называться любой. Разные содержательно, тематически соответствующие тенденциям “городской прозы” (“Голубое и зеленое”), “деревенской прозы” 60-х гг. (“В город”, “Манька”), “охотничьего рассказа” (“Плачу и рыдаю”6 “Проклятый Север”), произведения автора интонационно едины. О чем бы ни писал, на какой внешней теме ни останавливался, интонация повествования остается глубоко интимной, лирической, искренней. Юрий Казаков - представитель той разновидности лирической прозы 60-х годов ХХ века, которая носила исповедальный характер. Исповедь - максимально открытый, откровенный, прочувственный рассказ одного человека другому о жизни собственной души, о ее тайных движениях. Исповедь предполагает наличие адресата; в исповеди звучит один повествующий голос, но она всегда диалог двух душ, открытых навстречу друг другу. И поскольку в случае Ю. Казакова мы имеем дело с исповедью письменной, с рассказом, - это непосредственное живое общение исповедующегося - автора - с читателем, которому он доверяет свои сокровенные раздумья. В читателе писатель предполагает единомышленника, и потому интонация у Ю. Казакова всегда имеет характер соразмышления, а не назидания. Читатель же несет тот, равный авторскому, нравственный багаж, который это соразмышление-сопереживание делает возможным. Исповедальная интонация как потребность души автора, желание выразить сиюминутную яркую эмоцию как нельзя лучше реализуется в навсегда излюбленном Ю. Казаковым жанре - рассказе. Сам писатель размышлял об этом: “Рассказ дисциплинирует своей краткостью, учит видеть импрессионистически - мгновенно и точно. Наверное, (поэтому я и не могу уйти от рассказа. Беда ли то, счастье ли: мазок - и миг уподоблен вечности, приравнен к жизни”. Рассказу в силу его жанровой природы не под силу сказать о мире много, дать совокупность фактов, идей и мнений, палитру характеров. Сказать о мире он может единственным способом - передав настроение изображаемого мига бытия. Лирическая исповедь, рассказ-исповедь - тот жанр, который, несомненно, соответствует особенности дарования Ю. Казакова - писателя-лирика с трагическим мироощущением. О лирической составляющей его художественного стиля написано много. Общим местом стало сравнивать казаковские пейзажи с бунинскими и тургеневскими, как, например, эту “живописную”, “акварельную” зарисовку из рассказа “Ночь”. “Я шел по мягкой пыльной дороге, спускался в овраги, поднимался на пригорки, проходил реденькие сосновые борки с застоявшимся запахом смолы и земляники, снова выходил в поле... Никто не догонял меня, никто не выходил навстречу - я был один в ночи... Иногда вдоль дороги тянулась рожь. Она созрела уже, стояла неподвижно, нежно светлея в темноте: склонившиеся к дороге колосья слабо касались моих сапог и рук, и прикосновения эти были похожи на молчаливую, робкую ласку. Воздух был тепел и чист; сильно мерцали звезды; пахло сеном и пылью и изредка горьковатой свежестью ночных лугов; за полями, за рекой, за лесными далями слабо полыхали зарницы”. Действительно, мир природы у Ю. Казакова удивительно гармоничен. Но природа в рассказах писателя - не просто живая душа, по Тютчеву (“В ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык”). Она живет своей отъединенной от человека жизнью. Она статична и величественна. В этом ее особенность, это заставляет восхищаться ею. Природа напрямую обращена к вечности, ее время принципиально иное по отношению к мигу человеческого существования. Природа просто живет согласно законам, присущим ей изначально. Человек же вносит в жизнь природы завершающий момент, стремясь понять основы ее существования. Человек в некотором смысле одухотворяет природу, изначально лишенную рационального, но не духовного содержания, ибо душа, присущая всему живому, обнаружит себя, только будучи названной. Такое творческое человеческое начало интуитивно постигают выросший на лоне природы мальчик Никишка (“Никишкины тайны”) и его отец-рыбак. Вот какой любопытный диалог происходит между ними: - Камни-то? - задумывается отец. - Камни, они, надо думать, тоже живые. Все живое! - А ты понимаешь, о чем березы говорят? - Дак они по-своему, по-березьи небось говорят! Надо язык ихний знать. А то где понять! Природу человек меряет своей, человеческой мерой, уподобляя ее существование своему. ...Все к Никишке сойдутся, смотреть на него станут и, бессловесные, будут ждать слова Никишникого, чтобы разом открыть ему всей тайны немой души”. То главное, что выделяет человека из природы - наличие сознания, творческого, преображающего мир, придающего его существованию смысл, - одновременно и является истоком трагического мироощущения героев Ю. Казакова. Действительно, о чем бы ни писал данный автор, тема его как и у большинства больших мастеров слова всегда одна - человек и его сложные отношения с миром других людей; человек и возможности его адаптации в людском сообществе. “Плачу и рыдаю, егда промышляю жизнь”, - говорит один из героев. Жизнь отдельного человека, по Ю. Казакову, - непреоборимое противостояние другому человеческому существу. Люди в его художественном мире никогда не срастаются социально, ибо наделены сознанием - началом, которое не только составляет принципиальное отличие человека от мира природы, но и пролагает границы между человеческими существами. На примере рассказов Ю. Казакова можно выстроить своеобразную градацию человеческих несовпадений-непониманий. Крайняя точка такого несовпадения - когда разнятся не только человеческие сознания, но и строй души. Именно душа студента Саши Старобельского (“Ни стуку, ни грюку”) заставляет его избегать пошлых душевных излияний Сереги, случайного компаньона по охоте (“Как будто что-то нехорошее, стыдное случилось с ним”). Именно душа не позволяет персонажам Ю. Казакова легко устраиваться в жизни. Так, герой рассказа “Осень в дубовых лесах” обещает, но не может найти гостиницу для приехавшей издалека долгожданной и любимой, а застенчивый Алеша “Голубое и зеленое” почти готов отказаться от случайного знакомства с Лилей (насвистывает, смотрит в сторону), так как не может выбрать нужную интонацию в общении. Не таков муж Лили или уже упоминавшийся Серега из рассказа “Ни стуку, ни грюку”. Но они - на переферии авторского внимания. Писателю гораздо ближе те, кто наделен тонкой, ранимой душой, находящей внешнее проявление в замкнутости, деликатности, застенчивости. Герои Ю. Казакова воспринимают свое неумение вживаться в ситуацию как привычное, как норму, и напротив, патологической, подозрительной становится для них удача. “Я был счастлив, но странно как-то было и боязно: уж очень хорошо все выходило у меня в ту осень”, - размышляет один из них. Но, согласно авторской мысли, не они аномалия развития: бездуховен мир вокруг них, невозможной становится адаптация души в материальном мире. Не случайно героям-неудачникам доверены наиболее проникновенные авторские мысли о мире. Герои Ю. Казакова противопоставлены как полюса антитезы “духовное” - материальное. Однако противоречие внешнего и внутреннего, плотское и духовно есть и в самих героях. Так, “некрасива” Соня (“Некрасивая”) не может сжиться, примириться со своим обликом. Впервые любит и инстинктивно сопротивляется порывам собственной плоти, пробуждающейся женственности Манька из одноименного рассказа. Внутренние противоречия человека, по мнению автора, оказываются максимально выявленными в пору молодости, ранней зрелости. Прозу Юрия Павловича вполне можно назвать “молодежной”: его герои и едва переступают 35-летний рубеж (Забавин - “На острове”), а чаще и того моложе: Алеше (“Голубое и зеленое”), Маньке (“Манька”) всего по семнадцать. Нередко персонажи Ю. Казакова - студенты (уже упоминавшийся Саша Старобельский (“Ни стуку, ни грюку”), Илюша и Никита (“Ночлег”). В молодом герое душа максимально обнажена и ранима; он впервые встречается с миром, впервые, и потому так сложно и остро, выстраивает отношения с людьми. Такому герою отдано авторское сочувствие и сопереживание. Прочувствовать, а не осознать, объяснить логически, можно поступок Саши Старобельского, когда он, впервые увидев соблазненную Серегой красавицу Галю, вдруг “схватил ружье, выскочил из сарая и побрел лугом к лесу, чувствуя опять вчерашнюю тоску, обиду, зависть...” Гораздо сложнее складываются взаимоотношения тех казаковских героев, души которых стремятся, но не могут открыться друг другу в любви. Не понимают друг друга Агеев и Вика (“Адам и Ева”), всегда запаздывающие в излиянии чувств: то Вика приезжает на север к художнику Агееву из Москвы, а он холоден, зол, пьян; то Вика уезжает, а Агеев, напротив, ощущает потерю. И дело тут не в душевной ущербности “эгоиста” Агеева, его неумении приспособиться ко времени (писать оптимистические картины о трудовом подвиге поморов). Наличие противоречий в сознании - то, что делает духовное общение даже между влюбленными затрудненным, а иногда и невозможным в принципе. На противоречивое сознание и душа человека неразделимы: неловкость - эмоция, которую испытывает Агеев, гуляя с Викой по северному городу, - результат рефлексии, раздумий, попытки отыскать логику поступков своих и Вики: “В Москве они встречались раза два, знакомы как следует, в сущности, не были, и приезд ее в отпуск, ее готовность <...> ко всему самому плохому были как-то неожиданны и странны”. Агеев и Вика никак не могут замкнуться друг на друге, в их отношения всегда вторгается внешний мир, от которого Агеев ждет понимания и признания: “Все думая о Ван Гоге и о себе... Неужели же мне нужно подухнуть, чтобы обо мне заговорили серьезно? Неужели мой цвет, мой рисунок, мои люди хуже, чем у этих академиков. Надоело!” Агеев пытается открыть Вике суть своих проблем, свое отношение к творчеству, но возникшую в ходе разговора эмоцию переключает на нее: “Агеев засопел, ноздри у него раздулись, глаза помутились <...> Он злобно прищурился, слез с рундука и пошел в каюту. <...> Он стал раздеваться, и ему стало до слез жалко себя и одиноко”. Любовь оказывается средоточением противоречий и в других рассказах (“Осень в дубовых лесах”, “Голубое и зеленое”): “...каждый из нас на своем месте никогда не может разобраться, что же такое любовь”. Мир людей у Ю. Казакова - мир человеческих одиночеств, распавшихся человеческих связей, и самое страшное - отсутствие связей внутри рода. Примером может служить судьба Дуси, героини рассказа “Запах хлеба”. Уехав в город, она потеряла духовные связи с “отчим домом” (это понятие чрезвычайно важно в художественном мире Ю. Казакова), и потому известие о смерти матери не вызывает у нее ни глубоких эмоций, ни желания навестить родную деревню. Необходимостью продажи дома мотивирована гипотетическая ситуация: Дуся как бы восстанавливает утраченное - она рыдает на могиле матери, ощущает свою потерянность, вырванность из цепи родового существования, частичками которого являются и она, и мать. Но просветление в душе Дуси (как и в душе Альки, героини Ф. Абрамова, попавшей в аналогичную ситуацию) оказывается кратковременным. Распавшиеся родовые связи не подлежат восстановлению - утрата родовых связей будет осознана как один из законов современной жизни. Настоящее духовное общение, растворение в другом возможно только в досознательный период человеческой жизни - в “время нежнейшего младенчества”. По мере человеческого взросления, формирования сознания и самосознания вырастают границы даже между самыми близкими душами - отцом и сыном. Об этом - удивительный по философской глубине и одновременно по эмоциональному напряжению рассказ из “детского” цикла Ю. Казакова “Во сне ты громком плакал...” Все три персонажа помечены только местоимениями: - “я” - герой-повествователь, максимально близкий биографическому автору (он тоже писатель, постоянно, как и сам Ю. Казаков, живущий на даче, имеющий сына Алешу); - “ты” - мальчик Алеша, сын писателя, в разные возрастные периоды: сначала пяти, потом полутора лет (сюжет рассказа не совпадает с фабулой); - “он” - покончивший с собой друг героя-повествователя Митя, тоже литератор. Все три местоимения - формы личного “я” - знаки трех разных сознаний, наделенных своей мыслью о мире и о себе. Присутствие “я” и “ты” создает исповедальную интонацию. Несмотря на то, что адресат - “ты” - в рассказе заявлен, текст обращен не только и не столько к сыну: мальчик вырос и обнаружил духовное несовпадение с отцом. Предчувствие этого, почти предсказание есть в финале рассказа: “Я чувствовал, что ты уходишь от меня, душа твоя, слитая до сих пор с моей, - теперь далеко и с каждым годом будет все отдаляться, что ты уже не я, не мое продолжение и моей душе никогда не догнать тебя, ты уйдешь навсегда”. Сохраняя уже почти неуместное “ты”, предполагающее открытость и понимание, Ю. Казаков пытается поддержать надежду на восстановление душевной слитости: “Какое отчаяние охватило меня, какое горе! Но хриплым, слабым голоском звучала во мне и надежда, что души наши когда-нибудь опять сольются, чтобы уже никогда не разлучаться. Да! Но где, когда это будет?” Из рассказов Ю. Казакова никогда не уходит настроение грусти. Но в большей или меньшей степени в грусти этой всегда живет надежда. Такова особенность казаковского мирочувствования. Так, в полумифическую “страну детства” попадает убежавший из цирка медведь Тедди (“Тедди”), обретает хозяина слепой пес Арктур (“Арктур-гончий пес”). В рассказе “Во сне ты горько плакал...” реализованы и подытожены обозначенные в более ранних произведениях представления о законах существования. Причина размыкания цепи рода и, шире, невозможности духовного единения людей, состоит, по Ю. Казакову, не в человеческих изъянах той или иной противостоящей стороны - отцов и детей. Это один из труднопостигаемых законов жизни: “Куда же это все канет, по какому странному закону стечется, покроется мглой небытия, куда исчезнет это самое счастливое ослепительное время начала жизни, время нежнейшего младенчества?” Человек в мире Ю. Казакова обречен на одиночество. Но искать избавления от него в не-жизни он не в праве: Одиночество - одна из ипостасей жизни с ее радостями и невзгодами: “И, думая обо всем этом, я поежился от сладкой печали, от любви к жизни, ко всем ее подаркам, все-таки и не очень редким, если припомнить”. Поэтому герой-повествователь не может смириться с нелепым уходом друга Мити, ощущавшего себя безнадежно одиноким (дети выросли) и совершившим самоубийство. И дело здесь не только в том, что Миня стреляет в себя одолженными у повествователя пулями. Эти общие пули здесь - знак общей судьбы, знак приближенности души Мити к душе героя-повествователя. Безусловно, самоубийство Мити представляется повествователю одним их возможных вариантов для себя: разделенные временем, они оказываются в схожих обстоятельствах - выросшие дети навсегда покинули Дом детства, одиночество подчас становится невыносимым. Смерть Мити “от моей (повествователя. - Т. Т.) пули” - это еще и отправной момент для настоящего духовного единения: “До сих пор душа моя прилетает в тот дом, в ту ночь, к нему, силится слиться с ним, следит за каждым его движением, тщится угадать его мысли - и не может, отступает...” Но испытать, но понять смерть, как и понять жизнь ее законы стремится герой Ю. Казакова. По логике писателя, настоящее слияние душ возможно только за пределами жизни - до и после нее - в некоем абсолюте, где нет физических, телесных границ, закрывающих сущность: “Ты улыбнулся загадочно. Господи, чего бы я не отдал, чтобы только узнать, чему ты улыбался столь неопределенно наедине с собой или слушая меня! Уж не знаешь ли ты нечто такое, что гораздо важнее всех моих знаний и всего моего опыта?” Именно поэтому так дорога повествователю пора детства сына, именно потому он так много размышляет о смерти. Воспоминания об абсолюте сохраняются в снах детства: “Сны - всего лишь сумбурное отображение действительно? Но если так, какая же действительность тебе снилась?” Одной из примет обращения к абсолюту становится предзнание: “Иди у нас уже во младенчестве скорбит душа, страшась предстоящих страданий?” Вообще мотив сна - один из излюбленных. Во сне сбываются мечты героев (“Мы шли тихо, молча, как в белом сне, в котором мы наконец были вместе”), возвращается хорошее (во сне Алеша из рассказа “Голубое и зеленое” вспоминает о первой любви). Во сне человек становится собой, его материальное и сознание как продолжение материального, результат взгляда на себя извне, из материального внешнего мира, спит, а душа, подсознание продолжают работать. Во сне человек обращен к абсолюту, что обеспечивает возможность просветления, постижения истинного смысла происходящего: “Он засыпал почти, когда вне в нем вдруг повернулось <...> Он стал переживать заново весь свой путь, всю дорогу, но теперь со счастьем, с горячим чувством к ночи, с звездам, к запахам, к шорохам и крикам птиц”, - это строки из рассказа, название которого - “Кабиасы” - тоже не случайно. Само слово “кабиасы”, рожденное сознанием одного из персонажей, - прямая апелляция к подсознанию: “Жуков вдруг как бы вспомнил: - Да, не знаешь слова такого - “кабиасы”? - Как, как? Кабиасы? - Попов подумал. - Нет, не попадалось. А тебе зачем, для пьесы, что ли? - Так чего-то, на ум пришло, - уклончиво сказал Жуков”. Слово становится здесь как бы ключом к подсознанию героя, способствует просветлению души: “... он, будто сверху, с горы, увидел ночные поля, пустынное озеро, темные ряды опорных мачт с воздетыми руками, одинокий костер, и услышал жизнь, наполнявшую эти огромные пространства в глухой час ночи”. С темой сна, с жизнью до и после жизни связан у Ю. Казакова вопрос о мере человеческой ответственности за собственное бытие. Размышления о творце сущего для человека безрелигиозного - еще один момент, рождающий противоречия, не дающий, а, напротив, лишающий его прочной мировоззренческой опоры: “Значит, еще с рождения был он отмечен некиим родовым знаком? И неужели на каждом из нас стоит неведомая нам печать. Предопределяющая весь ход нашей жизни?” Наличие закона бытия предполагает его приятие. В жизни, по Ю. Казакову, нужно жить. Жить - значит принимать мир и себя в мире. Автор утверждает неповторимость и ценность человеческой души. Мыли об этом доверены Соне (“Некрасивая”): “Она вдруг увидела пронзительную красоту мира, и как, медленно перечеркивая небо, валились звезды, и ночь, и далекие костры, которые, может быть, чудились ей, и добрых людей подле этих костров и почувствовала уже усталую, покойную силу земли. Она подумала о себе, что она все-таки женщина, и что, как бы там ни было, у нее есть сердце, есть душа, и что счастлив будет тот, кто это поймет”. Человек, как и природа, - данность, он живет и потому ценен. Избавившись от внутренней раздвоенности, Соня обретает духовную силу и, как следствие, уверенность в себе. Поскольку в мире Ю. Казакова человек и другие природные существа общаются на уровне переживания, “новую” Соню “чувствует” собака, не разрешающая ее укусить: “А ну! Попробуй укуси!” - задыхаясь от мстительной отваги, подумала Соня и повернулась к ней лицом. Но собака не укусила, только дунула два раза на ноги и побежала в темноту. Соня пошла дальше и ей стало совсем легко”. Творчество для Ю. Казакова - одна из форм обращения к себе истинному. Духовное общение с читателем через текст становится для повествователя способом и физического выживания: “... только в ежедневной работе и единственная радость, а работать каждый день можно только тогда, когда пишешь большую вещь...” Счастье и искупление находит в творчестве и Егор (“Трали-вали”). Души поющих Егора и Алены едины, им доступны общие переживания: “и они поют, чувствуя одно только - что сейчас разорвется сердце, упадут они на траву мертвыми и не надо уж им живой воды, не воскреснуть им после такого счастья и такой муки”. Творчество трактуется как максимальное приближение к абсолюту, существующее до и после земной грешной материальной жизни. Способом выживания становится творчество и для самого Ю. Казакова. По свидетельству И. Кузьмичева, в последний период жизни он надолго оставляется работу, но не писать не может. Когда в работе нет рассказа, он пишет письма - искренние, немного грустные, немного ироничные, как и его тексты: “Все-таки, подумай, какая производительность, - делится он с В. Конецким в марте 1981 года, - каждое письмо примерно по странице, вот тебе пишу тринадцатое, клади на круг двенадцать страниц - и это в общем за полдня! Вот так и надо бы нам писать свои рассказы, не задумываясь; как будто письмо приятелю пишешь. Тогда у нас было бы по 30 томов сочинений”. Рассказ или письмо - текст - становится для него вожделенной возможностью духовного единения, постоянный поиск которого запечатлен в его произведениях: “Надо бы нам всем нравственно обняться...” Юрий Казаков - писатель с трагическим ощущением жизни, с непростым внутренним миром. Он не скрывает сложности жизни, среди противоречий которой единственным непреложным фактом остается один - факт единственного и самоценного человеческого существования. |
© "ПОДЪЕМ" |
|
| |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
Перейти к номеру:
