Содержание

Ежемесячный литературно-художественный журнал

Основан в январе 1931 года

Воронеж - 2003

ФИЛОСОФСКИЕ БЕСЕДЫ

ДУХОВНОЕ ЯДРО

(Типология русских философских сюжетов)

   Каждый народ имеет свою и только свою философию, которая является главным добытчиком мудрости. Если философия задушена, то больна вся нация. Прорваться к русской философии, к ее задачам, положенных ей Небом, к ее своеобразию, значит дать нам надежду на подлинное Бытие в мире. Создать русскую национальную метафизику на основе коренных идей, ценностей и смыслов, лежащих в глубине отечественной традиции – вот над чем нужно трудиться сегодня «мозгу нации», просто всем думающим, страдающим и любящим Россию. Ибо самый сильный недуг, поразивший нас сегодня, - отсутствие метафизического смысла существования, при наличии которого человек есть человек, а при отсутствии коего – пустой звук.

*  *  *

   Человек всегда в центре русской философии. В этом ее отличие и от западной рефлексии, и от восточного умозрения. Если на Западе философия занята преимущественно познавательными способностями и возможностями разума (здесь познание санкционирует само бытие: cogito ergo sum), то на Востоке человек поглощен безликим абсолютом и не представляет интереса для самого себя. Соловьевская антиномия «бесчеловечного Бога» Востока и «безбожного человека» Запада преодолевается в русской философии.

   Отечественное любомудрие воспринимает человека во всей его бытийной полноте. Не только разум, не только душа, не только тело или какие-то иные усеченные антропологические образы влекут русскую философию, но та истина «твари», полная и горестная, которая открывается на недосягаемой глубине человеческого сердца. Тайна бытия – это тайна сердца: в нем время и вечность встречаются и разрывают его, делая существование невозможным и навечно трагичным. «Жуть быть человеком», - говорит православный святой сербский богослов XX века преподобный Иустин. Чтобы вместить в свою душу бесконечный трагизм живого существа и показать выход, единственно возможный, светлый, истинный выход из бытийной жути, нужен был совершенно особый человек. И Россия такого человека произвела: это Достоевский, задавший навечно все пути национальных философских исканий. Из Достоевского вышло все значительное в области культуры в России. И он, поставив самые радикальные вопросы о Боге и человеке, перешагнул национальные границы русской культуры и вышел на абсолютный человеческий уровень. «Всечеловек» Достоевского не «общечеловек» Цивилизации. Достоевский сделал последние выводы из человеческого существования. И отныне все остальные культуры выстраиваются в иерархию по мере постижения «русских вопросов» Достоевского.

   Человек, будучи средоточием духовно-интеллектуальных исканий русской мысли, предстает в качестве глубочайшей бытийной загадки и проблемы. Проблемность бытия сохраняется на всем историческом пространстве русской жизни, вне зависимости от всех внешних «достижений» цивилизации. Философски промысленный, человек открывается, прежде всего, как конечное существо. С этим связано глубокое чувство трагизма, которое имеет специфическую для России переработку. Если трагедия человеческого существования в западной философии рассматривается в рамках экзистенциальной традиции, то в отечественной по-иному переживают несчастье жизни.

   Для Запада человек уже не трагедия; его бытие рассматривается как чистый абсурд случайного возникновения жизни во вселенной. Дарвинизм здесь победил окончательно; животный взгляд на человека возобладал и породил специфическую форму самоуничтожения через бесконечный гедонизм жизни.

   В России к жизни и смерти относятся глубже и серьезнее. Русская культура породила уникальную философскую форму – метафизику смерти. Уникальна она потому, что проникнута исключительно сотериологическими мотивами, то есть идеями спасения и преображения человека. Задетое смертью бытие вызывает в России мощный поток философского словомыслия и словодействия. Смерть как чудовищный уничтожитель жизни, смысла, любви, бытия как такового, находит радикальный «сотериологический капкан» в русской традиции. Поэтому русская философия «оформилась как христианская философия» (А.Карташов), ибо духовное ядро христианского вероучения, его центр и смысл – искоренение смерти («смертью смерть поправ»). Практически все искания отечественных любомудров восходят в конечном счете к главному – к преодолению смерти. И речь идет не только о символических и психологических формах; русская философская традиция предлагает реальное (то есть онтологическое и космологическое) преодоление. Такое восприятие смерти бесконечно разнится с тем отношением, которое обнаруживается в западной танатологии. Пожалуй, танатология и есть новая религия Европы и Америки, религия сверхгуманизма, главная забота которой продержать смертное тело в здоровье и безопасности как можно дольше. Окончательно восторжествовала на Западе та форма жизни, которую О.Шпенглер в начале ХХ века называл «лягушачьей перспективой».

   Стремление к восстановлению целостности порушенного смертью бытия, неистовая захваченность этой целью создают особую духовную атмосферу русской философии – метафизику всеединства. Только уязвленное смертью сердце и пораженный этим фактом ум становятся обоюдно восприимчивыми к «болезни бытия», зорче видят «надтреснутость мира». Отсюда этическая заостренность на добре и зле, поиске высшего смысла жизни, стремлении к подлинности бытия. Наличное природно-эмпирическое и гражданско-правовое состояние никогда не было высшей идеей для русского ума. Созерцание горнего мира абсолютной правды порождает эсхатологическую тревогу по отношению к жизни и взыскует преображения, духовно-нравственного и космического. Этим и занята русская мысль, с этим связаны ее и наивысшие достижения, и самые горькие поражения.

   Возможность преображения смертного человеческого естества порождает, с одной стороны, исихастскую традицию «умного делания», с другой – космизм, который по мере секуляризации русской культуры превращается в технократический утопизм и социальный коммунизм.

   Достоевский, вобрав в себя весь тематический космос русской культуры, заложил литературоцентрическую традицию выражения философских идей. Жалость к «падшей твари» и, одновременно, ее высокое достоинство как образа самого Бога – вот тот антиномический контекст, в котором рядополагаются онтология, этика и антропология. Это дает пафос свободы в России можно свободно философствовать. Здесь необходима особая языковая свобода мышления, не привязывающая его к угрюмой и мертвящей дисциплине мыслить схоластически (то есть исключительно логически и терминологически). Живой дух слова и его живая плоть умирают в термине. А логика как сугубо мозговой продукт изобретает столь чудовищно абстрактный мир, что в нем нет ни смысла, ни жизни. Поэтому логика никак не может царить в философии. И не трактатный тип философии точно выражает пафос русской мысли. Слово, взятое художественно, способно полнее проявить живые смыслы бытия. Понимаемое как Логос, оно обладает антиэнтропийными и смысложизненными характеристиками одновременно. Имяславие, как фронтальное постижение Бытия через Слово, обозначает еще один важный сюжет русской философии – метафизику слова.

   Уже Ломоносов понимал глубокие философские возможности русского слова. В «Российской грамматике» он называл язык российский «повелителем многих языков» и указывал на то, что он «велик перед всеми в Европе». Ломоносов открыл нам глубоко филологическое свойство русской натуры – чувствовать в живую, интуитивно, до всякой «логики» (до «всеобщей грамотности») благолепную суть Слова, благоговение перед которым порождает величайшую культуру. Он писал: «Красота, великолепие, сила и богатство российского языка явствуют довольно из книг, в прошлые века писанных, когда еще не токмо никаких правил для сочинений наши предки не знали, но и о том едва ли думали, что оные есть или могут быть».

   Великие творцы русской культуры всегда глубочайше ощущали святость слова, прикосновение к коему, со страхом и трепетом, требует духовной чистоты и нравственной мудрости. Остальное, как известно, прилагается. Корни русского Богомыслия здесь; здесь же тайна русского Боговерия и Богоотрицания.

   Мир странен до жути. Он совершенно не «естественен». Он – чудо и тайна; он то, что внушает благоговение и удивление, то, что приводит к высшему в человеке – к боязни Бытия (в ветхозаветной традиции «страху и трепету» перед Богом). «Неотмирность мира» - чувство, делающее русскую жизнь религиозной от самых первооснов, религиозной по сути. Отсюда драматизм взаимоотношений культуры и веры, остающийся навсегда неразрешимым. Здесь человек больше чем человек. Он звучит не гордо и не подло; человек звучит страшно. Бог и дьявол, Добро и зло, Восток и Запад сошлись в смертной битве в душе русского человека.

   И сама Россия, как «сакральное вместилище» духоносного смысла человеческого бытия, предстает в качестве едва ли не самой притягательной и завораживающей тем русской мысли. Гоголь, пожалуй, один из самых выразительнейших писателей наших, зачавший эту традицию – полагать выше всего Россию, видеть ее всегда одну как высший интерес и заботу. В своей «Учебной книге словесности для русского юношества» Гоголь, назидая молодое поколение относительно того, что такое слово и как его художественно постичь, забирает высшие патриотические ноты. Россия для истинных людей (не только русских этнически) – великая загадка Бытия; всякий глубокий человек очарован Россией, ее страданием и болью, ее огромностью и красотой, ее печалью и величием.

   Историософия – единственно адекватный способ постижения нелогичности и невозможности России. Метафизика России поэтому – полнозвучный аккорд той философской симфонии, которая раскрывает национальное своеобразие отечественной культуры.