SEMA.RU > XPOHOC > РУССКОЕ ПОЛЕ  > РУССКАЯ ЖИЗНЬ
 

Лада СЫРОВАТКО

 

ОБРЕТЕНИЕ ФОРМЫ

ДОМЕН
НОВОСТИ ДОМЕНА
ГОСТЕВАЯ КНИГА

 

РУССКАЯ ЖИЗНЬ
МОЛОКО
ПОДЪЕМ
БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ
ЖУРНАЛ СЛОВО
ВЕСТНИК МСПС
"ПОЛДЕНЬ"
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА
ПАМПАСЫ

* * *

Моросит опять. Ничего себе - Рождество!
Проплывает такси, как йеллоу субмарина
(В будний день - тридцатник, в праздник - верные сто).
Шелестит вода, отфыркнутая резиной.
 
Слышно, как на кольце, в тумане, заныл трамвай -
Кто-то дождался, вскарабкался, в сладкой истоме
Вжался в сиденье... Бай-бай, пассажир. Обсыхай.
Жаль, что нам ехать некуда. Мы уже дома.
 
Месяц вполне ущербный. Звёзд - ни одной.
Что ж, подождём Мельхиора, Бальтазара, Каспара -
Пастухи ещё в прошлом веке прошли стороной,
Никакая овца не отбилась от стада.
 
«Я», «ты», «он» - сегодня один человек,
Реализующий постепенное отстраненье.
Всё, пожалуй, к лучшему: даже снег
Наверняка разрушил бы впечатленье.
 
И внезапно тебе становится всё равно.
Отпускает боль. От ветра морщатся лужи.
Хорошо тому, кто умеет смотреть в окно,
Догадавшись, что больше никто ему здесь не нужен.

 

 

* * *

Мне жалко старые игрушки, фарфоровые безделушки, коробочки и бонбоньерки, в каёмке простенькой тарелки, горшок эпохи неолита и ободок его отбитый

За то, что вещь не знает смерти и ей от времени не скрыться, за то, что в общей круговерти она не смеет измениться.

Мотает пряха жёлтый кокон, на память спрятан мёртвый локон, закончив цикл существованья, парят крылатые созданья.

Одни лишь вещи остаются, хотя ломаются и бьются, - всё ждут, когда к ним прикоснётся тот, кто за ними не вернётся.

Спасибо, добрые сиротки, за долгий труд, за нрав ваш кроткий, за вашу верность в скорбный час, за то, что нам не нужно вас.

 

 

* * *

Цветы и симфонии
Стали чем-то вроде декора
(«Моцарт подходит к нарциссам,
Вам не кажется?
А четыре начальных аккорда
Бетховена -
К гиацинтам
С их фарфоровой тяжестью»).
Под цветы и симфонии
Подбирают скатерти,
Сервизы на шесть и двенадцать персон
(«Этот хрусталь звучит в унисон
С ландышами
И Скарлатти»).
Ну так что ж!
Утешимся:
Вернулись пиры Платона,
Флейтистки, виночерпии,
Венки из роз.
Может быть, эти трапезы -
Те последние четверть тона,
После которых -
Сплошной «Макдональдс».

 

 

* * *

Не знает глаз своей изнанки,
Он дремлет, веками прикрыт,
Пока в его хрустальной склянке
Дневное варево кипит.
Волнообразный гул извилин,
Ритм систолических частот,
Рессорный шорох сухожилий
В оттенках радужки поёт.
И это слаженное пенье
Впервые ощущаю я
В последний миг стихосложенья
В конце земного бытия.
О Боже, дай поставить точку,
Чтоб слово плотью облеклось,
Чтоб роговую оболочку
Лучом прорезало насквозь!
И глаз течёт наверх из раны,
Его всё больше, он висит,
Весь голубой от океанов,
На прочной солнечной оси.
Он с тихим скрипом обращается
Вокруг светила и себя,
Не замечая, как прощаются
С тем, что осталось от меня.

 

 

* * *

малыш левиафан
и рыбка золотая
из африки вдвоём
в икарию плывут
за рыбкиным зонтом
и русскими стихами -
они нужней, чем зонт,
их спят, едят и пьют.

 

 

* * *

Я больше не воюю с пустотой:
Она меня без боя заполняет,
И каждый день приметно убывает
Субстанция, зовущаяся мной.
Когда всю жизнь учился умирать,
Пора уже и распорядок знать -
Ан распорядок всё ещё в новинку.
Так, уезжая, снимешь со стены
Знакомые с младенчества картинки -
И по пятну поймёшь, о чём они.
Какой-то неестественный сосуд:
Должно быть где-то больше - там иль тут,
Наперекор физическим законам.
По трубочкам, направленным туда,
Чему-то сообщается вода, -
А может, иссякает в сток бездонный.
Звенит ручей, тончая на глазах,
Как в кислоте, расплавленный в слезах,
Всё вниз и вниз по шахматным ступеням.
Зато на том, на чуждом, берегу
Всё больше тех, кого уж здесь не жду,
И всё плотней, всё зримее их тени.

 

 

* * *

Какая круглая луна -
Как будто циркулем природа
Её с нажимом провела,
Прорвав копирку небосвода,
Или нагретый пятачок
К окну морозному прижали,
А может, просто надышали -
С той стороны...

 

 

Рейнгольд в Дортмунде

Как Иона, проглочен собором,
К прихожанам повёрнут лицом,
С жёстким взглядом, напруженным горлом,
В деревянном плаще, с занесённым мечом,
С житием, никому не известным
В этом городе тучных тельцов,
В этом улье рассудочно-честных,
Разбитных сыновей достохвальных отцов, -
Что ты ищешь глазами в витражных заплатах
На посконнице нищего дня?
Почему среди всех виноватых
Ты в сообщники выбрал меня?
Хорошо здесь - не слышно торговли,
Никого - только ты и орган.
Видно, мрежи апостольской ловли
Стали слишком просторны для душ христиан.
Часовой отступившего войска,
Ждущий рога, зовущего вспять, -
Возвращайся к своим, стойкий мученик кёльнский:
Больше некого тут защищать.
Скоро, скоро дракон твой романский,
Изрыгнув тебя, прянет ко дну.
Мы с тобою, Рейнгольд, и твоим постоянством
Двести лет не нужны никому.

 

 

* * *

Я буду говорить о самом главном.
Кость к кости - позвоночник ямба прям,
и в горле каждой гласной скрыто жало
осы с пчелиным воском пополам.
Эх, Оси, жаль, что вы теперь не осы,
что в интервале сдвоенного ха
прочнее меди ваш застывший оттиск
скрепляет звенья русского стиха!
Сегодня двадцать третье, пополудни
не знаю сколько. Дня хрустальный шар
вращается. Великий праздник - будни -
как зайчик пробегает по вещам.
Газ, вспыхнув, обнимает бок кастрюли.
Ядрёный овощ просится в салат -
смарагд петрушки, паприки гранат
завидя вновь, старик Державин рад
и, подлетев к окну, хореем гулит.
Бурлит вода. Ей вторит котофей,
на солнышке воркотик и урчальник:
того гляди пар пустит из ушей
и закипит... или мяукнет чайник.
В неделю пятую святых постов
совсем немного в храме предстоящих.
От тысяч непролитых лепестков -
такие слёзы знает только счастье -
у сливы за окном глаза набухли.
Гардения выпрастывает из
бутона, словно кончик узкой туфли
из кринолина, первый белый лист.
Скворец проводит жирное ка-ка
в оставленной на лавочке газете,
едва ли, впрочем, выражая этим
два мнения: своё и червяка.
У пясти, начинаясь, как игра
всех красок спектра в пять нечётких пятен,
болит синяк, поставленный вчера,
собой напоминая о приятном, -
всё это - также то, как пьётся чай
за разговором, цвет его и запах -
на скатерть опрокинешь невзначай,
в который раз не рассчитав замаха,
и, просочась сквозь эту белизну,
оно исчезнет в нижней половинке,
оставив прицарапанным к стеклу
лишь контур траектории песчинки.

 

 

Обретение формы

Молиться. Литься лицами.
Молись,
Чтоб лица обезличились, слились,
И из личинки вылилась душа,
Твердеющими крыльями дыша.

 

 

Пейзаж с мистическим Рождеством

Вынули холст, и осталась неба пустая рама.
Острая ржавчина осени - где острие, там и рана.
Сучья, как крючья, торчат, плотно вколочены в древо.
Прямостоящий ствол в зрачках отражается криво.
Ткали, ткали деревья из пёстрой парчи завесу -
Надвое разодралась, должно быть, под собственным весом.
Нежного холода хлопья хлынут в прореху, твердея,
Туго мир пеленая в круглой его колыбели.
Но Рождество не скоро. Кажется, что быстрее... -
Тс-с, называть не нужно; без слов узнаем.
Первый снег ноября похож на ручей в апреле.
Осень с весной в родстве, и совсем не дальнем.
Дышит душа, прислушиваясь, всё тише -
Не торопи! Быть может, она услышит.

Написать отзыв

 

© "Русская жизнь",  обозрение

 
Rambler's Top100

Русское поле

WEB-редактор Вячеслав Румянцев