|
|
|
|
Александр ЦЫГАНОВ |
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Александр ЦЫГАНОВ«Садовник» и другие рассказыСАДОВНИК Л.К. Таких киосков теперь кругом видимо-невидимо. Обитый железом, длинный, приткнулся возле кафешки, сбоку: за стеклянной перегородкой что-то с места на место перекладывала немолодая женщина в большой черной шапке. На руках у нее ничего не было, хотя мороз трещал будь здоров. Не знаю, может, у них там и обогревалось. Да конечно, обогревалось, как же без этого – вон какая веселая прыгает, и холод ей не холод. У меня были перчатки вязаные, только давнишние, старые, с дырками, пальцы сквозь них жгло сильно. Подул я такой холодющей струей на руки, даже пальцы свело, и вдруг неожиданно для себя спросил у продавщицы: - Интересно, почем здесь спиртное? - Сто лет в обед как не продают, - усмехнулась женщина, а потом пожала плечами. – Только зачем человек спрашивает, если не пьет, не понимаю? Мерзнуть, что ли, нравится? - А откуда известно, что не пью? – Удивило меня в первую очередь, конечно, то, что продавщица все это так спокойно заявила, как будто мы знакомы не первый день. Но я не знал ее: впервые видел. - Ладно, - женщина даже слегка улыбнулась и рукой махнула. – Лучше вон в кафе сходи обогрейся: глядишь, и пообедать хватит после сегодняшней получки, иди, иди. Вовсе мне стало не по себе, и я без слов потопал прочь от этого киоска. Прошел несколько шагов и как вкопанный остановился: неожиданно и в то же время просто п о ч у в с т в о в а л, что женщина эта не только знает, что я, правда, не пью, а знает и больше – не занимаюсь этим делом уже целый год. Правдой было и то, что я недавно получил долгожданную зарплату за дежурство, на которую, при желании, можно и пообедать хорошо – пошиковать, зато уж после этого оставалось лишь руками развести. Но мне давно хватало кружки горячего чая и куска хлеба. Там, где я проживал, о первом и втором мечтать особо не приходилось: в нашем коммуналке, как в общем вагоне, если не хуже. К плите не подступиться: очередь с утра и до вечера вперемежку с пьянкой на том же месте. Тут и ругань кромешная, зачастую с мордобоем. Какое там домой идти. Вот и сейчас не тянет. Хоть и мороз на улице, а лучше по городу пройтись. На душе и без того худо. Тошно: как по рукам-ногам связали и в колодец без дна бросили. Теперь еще эта непонятная женщина из ума не идет. Мимо пробирался согнутый от стужи старичок в высоких рыжих валенках. И вот тут я мгновенно почувствовал, что могу свободно угадывать его мысли! Только этот мороз так довел, что еще толком не понялось: радоваться мне или бояться такого открытия? Опомнился, когда услышал в себе все то, что старичок думал: «Поди, внучка опять дверь открытой оставила. Бегу, а видно, не успею...» Да и запнулся сам, но я успел его подхватить и сказать: «Не беспокойся, отец: дома все в порядке, а внучка к двери сегодня не подходила». Старичок ойкнул и быстро заторопился своей дорогой. «О-о, - сообразил я, - да ведь меня так и за тронутого с ходу примут. А что, уж не забродило ли у меня и на самом деле?» Надо походить и поуспокоиться, вот что. И я тихонько спустился с горки к речке, льдом протопал на другую сторону. Подъем здесь был крутым: наверх вела железная обледенелая лестница, по которой смело мог подниматься лишь человек, которому надоело жить. У нижней ступеньки алела свежая кровь, в снег впиталась: видно, кто-то все же переоценил свои силы. Осторожно держась за поручень, я, было, ступил на железную ступеньку, но сразу вернулся обратно. Еле заметный, возле береговых кустиков лежал стальной прут. Я его поднял – это оказался самый обыкновенный ломик. Чего мне и надо было. Сдвинул я шапку на затылок и потихоньку-полегоньку принялся наледь-то перед входом состукивать: стук-постук, стук-постук. А то, чего доброго, первый же голову и свернешь. Но сначала, честно говоря, все по сторонам оглядывался, пока в раж не вошел, потом уж как по маслу и пошло, даже жарко стало. - Что, наконец, жареный петух клюнул? – крикнули над моим ухом. От неожиданности я вздрогнул и выпрямился: передо мной стоял здоровый молодец-удалец в распахнутой, на меху, кожаной куртке. - Чего уставился? – ногу молодец перед собой выбросил, туда-сюда ботинком повертел. – Не правду, что ль, говорю? Пока человек голову не свернет, никому дела нет. За что людям и деньги платят? Давай, давай, вкалывай! – горячился мужик в кожаной куртке. – Как не дворник, обязательно лентяй! К бабке ходить не надо! - Да я не дворник, - мне пришлось отступить немного, а то этот молодец уже напирал: видать, поддал знатно, теперь не на шутку расходился. - Тогда кто такой, отвечай! – рявкнул кожаный мужик и для начала крепенько толкнул меня в плечо. – Ну! - Садовник, - первое, что пришло в голову, брякнул я. Думаю, чем непонятнее, тем скорее отвяжется. А то, глядишь, еще ни за что ни про что фонарей навешают, ищи-свищи после виноватого. То ли молодец этот перепил, то ли недопил, а только совсем он обозлился: - Гад, еще и врет! – и сам вот-вот двинет, кулак уж отвел – с маленькую кувалдочку. Я на всякий случай ломик и поднял, мужик тогда подстих немного. А потом, у пьяных это бывает, наверх как-то быстро взлетел. И вот оттуда мне кричит, надрывается: - Попадешься на узенькой дорожке, ноги-то поотрываю! - Земляк, - говорю ему снизу. – «Меркурий» сегодня с утра закрыт, лучше прямо в «Веденеевскую» дуй, там свежее «Арсенальное» завезли, слышь? А на меня не злись: я такой же прохожий, как и ты. Молодец-удалец этот лишь заводиться еще начинал, как в голове у него одно и засело: «Надо в «Меркурий» не опоздать». Как будто больше других пивных точек не было в городе: видно, в носу взаправду зашаяло хорошо. Вот я и подсказал ему, чтоб лишнего круга человеку не делать. А в «Веденеевские бани» точно свежее пиво завезли: я даже теперь в и д е л, как тамошняя продавщица выставляет бутылки в холодильник. Продавщица... Вот оно что. Да мне надо, кровь из носу, обратно вернуться к киоску и узнать, что такое со мной сделала женщина в черной шапке. Я нисколько уже не сомневался: происходящее было делом ее рук. Только врать мужику насчет садовника, конечно, не стоило. Когда сказал, что я садовник, сразу почувствовал, как что-то непонятное откуда-то сверху и хлынуло в меня – прямо ледяное опрокинулось, такого холода человек, похоже, еще и не испытывал. Ну и дела. Нет, надо скорее продавщицу увидеть! И обязательно все разузнать: может, она шутя какую-нибудь порчу навела между делом? Вон сколько в наше время всяких колдунов-чудотворцев развелось – не меньше, чем нищих на улицах. Вернулся я обратно, огляделся – нету киоска! Да что за чертовщина такая! Ведь был же – вот здесь, возле кафе и стоял! А теперь вместо этого одно пустое место. Обошел я на всякий случай вокруг двух соседних домов – пусто, возвратился на прежнее место: был, здесь и стоял, вот еще чистое место, снегом не тронутое, хорошо видно, ошибки не могло быть. Делать нечего: холод не тетка, зашел в кафе, думаю, хоть тут разузнаю – киоск этот из кафе как на блюдечке был. Народу, кроме двух секретничавших девчушек, не оказалось, и я прямым ходом к продавщице: - Не подскажите, - говорю, - куда тут киоск запропастился? С утра пораньше был и никого не трогал, а сейчас не стало, непонятно. Так и сказал. А женщина улыбнулась и головой кивает: успокаивает: - Был, был, с утра стоял. Да только его буквально полчаса назад куда-то свезли. Ведь все киоски, которые незаконные, давно уже убираются. - А-а, - сказал я тогда. – Сейчас мне все ясно. Благодарствую. И куда его увезли? - Не знаю, молодой человек, не могу сказать. Только ругани было не убраться, это верно. Хоть и назвали меня молодым человеком, легче не стало: какой я молодой человек, придумают тоже! Под сорок мне уже, а на вид и того больше: давно не брит, волосы не стрижены, да вдобавок все старое надето. И пальто, и штаны, и пиджак. А у шапки одного уха совсем нет, оборвалось. Бывает, и какую-нибудь зловредную дырку, что уж совсем на виду, закропаешь как умеешь и дальше бегаешь. Может, и рад бы в новое-то обрядиться, да с моей зарплатой быстро закукуешь. Но это еще ладно, платите хоть вовремя, и то бы хорошо. Думают, сторож в кандейке, так уже и не человек? И что с того, что иногда возьмут да бомжом обзовут, сорвется с языка. Не на таковских напали, порода другая: чтоб с протянутой рукой на улицу сунуться, это уж надо особенную натуру иметь. Все на одно лицо – и те, что торгуют нынче на каждом углу и те, что деньги у каждого встречного без зазрения совести морщат. Раньше тоже всяко жили, но ведь этого не было – откуда что и взялось? Ноги сами вынесли меня на улицу. Шел я по набережной – впереди, через рынок, протопаешь несколько кварталов, - и церковь. Купол ее золотился издали – и я просто так, бездумно, брел в том направлении. Вскоре ощутил, как вовсе заледенела голова: оказывается, шапка осталась в кафе, но возвращаться уже не хотелось. Чего-то не по нутру было. Зато снова почувствовал в себе тот страшный холод, забравшийся в душу, внутрь меня. И там, где под старым пиджаком, стукалось сердце, невидимый и противный, катался – ползал колючий ежик уже не по первому кругу. Ведь дошло до меня краешком-то, почему это так прижало. И раньше, конечно, догад был, а теперь знал точно. Только пользы-то от этого - пшик на пустом месте. Это даже вроде болезни, мало здесь хорошего. Да если еще не получается толком, как на беду. К примеру, попытался я несколько раз своих же соседей в коммуналке помирить, уж невмоготу от их ору было, так вместо этого сам еле-еле ноги в закуток унес. Или возьми сегодняшний случай с лестницей: тоже чуть на орехи не досталось. Правильно, выходит, соседка и говорила: «Чем лучше остальных - сам и будешь во всем виноват». Ежик сполз с моего сердца, но его заменила плита, которая легла катом – сплющила, и без того все дыхание сдавила. На дороге, по углам домов, там и сям, сидели нищие, одетые в какие-то летние азиатские одежды. Они через год да каждый год появляются в наших краях: месяц-другой помелькают и опять исчезают в неизвестном направлении. Многие из несчастных держали на согнутой руке свертки с детишками. Ведь не поскачешь же в первый встречный двор и не будешь делать мороженые глаза, как будто все шито-крыто. Я сперва запнулся, после торопливо сунул руку в карман, нашел сегодняшнюю получку и что-то дал одной женщине, следом другой и третьей. Но вспомнил, что и сам еще с утра не ел, сунул остатки денег обратно. Возле коммерческого магазина снова оказалась тоскливая фигура в стеганом полосатом халате со склоненной головой и протянутой ладошкой – голой, потрескавшейся на морозе. Тогда я сжал зубы, выгреб остатки денег, на глазок разделил пополам и половину сунул нищенке, а после, не выдержав, перешел на другую сторону улицы. И сколько бы ни старался, так и не услышал, что думали эти полуобмороженные женщины. Наверное, они давно уже ничего не думали. Мимо все время пролетали машины, мною редко виданные, красивые, иностранные, бесшумно-быстрые. Нечасто доводилось мне бывать в центральной части города, где, так выходило, и кипела новая жизнь. Правда, мне это было все равно, особо не интересовало. Также никому не нужен был и я сам, особенно после одной специальной больницы, где довелось немного отдохнуть: два друга, которым не успел еще ни о чем и заикнуться, как в воду канули; даже на работу не брали, ладно, соседка помогла устроиться, пожалела. Наконец попался на пути и рынок – обойти его было невозможно, хотя я и не терпел многолюдья. В голове сразу зазвучало на все голоса, как в радиоприемнике, ничего не разобрать: один только свист и крик. Но быстро стихло: видно, я все-таки крепко простыл. Нечего было и нос свой задирать, вернулся бы да и забрал шапку-то: какая-никакая, а все грела. Не знаю, почему я обратил внимание на эту девушку. Их здесь вон сколько – считать, не пересчитать. Но вот выделил из всех: в глаза бросилась. Скорее всего, в класс десятый бегает, хотя выглядит по нынешним временам, конечно, взрослее. Возле одного из киосков тоже притулилась и вот смотрит – только что дырку не протерла на выставленном за стеклами товаре. Я сразу понял, как ей худо! Как ее душа кричала! И тогда я сделал вид, что меня тоже что-то заинтересовало в ближайшем ларьке, встал рядом и стал настраиваться на мысли девушки. Тут и настраиваться не надо было – меня едва не толкнуло: «Ну, я вам устрою, - бездумно глядя глазами, полными слез, на холодные киосковые стекла, негодовала школьница. – Блин, прикольно: мобильник им жалко купить! Все наши уже по второму сменили, а мне фигу показали: потерпи немного, сейчас не можем! Потерплю, потерплю, не расстраивайтесь: я вам такое устрою, потом и рады бы последнее отдать, да только поздно будет!» - Девушка, что желаешь? – сунулась из окошечка усатая голова. – Выбирай. А то в гости заходи, пожалуйста. Может быть, и договоримся. И вот диво-то: вроде как и засомневалась эта десятиклассница – того гляди, и впрямь туда полезет. «Иди по своим делам! – разобрало меня зло. – Разве можно быть такой дурой!» Девушка испуганно оглянулась, к чему-то прислушиваясь, потом упрямо мотнула головой и двинулась дальше. А я лишь теперь понял, кому это она угрожала за то, что требуемое ей не купили. Да родителям, вот кому! Надо же – сразу не дошло! Крепко, выходит, мороз погулял в моей голове. И еще припомнилось, как по радио недавно сообщали, что один из школьников у себя дома в ванной повесился в наказание родителям, которые, кажется, ему не купили что-то из одежды модной. Так вот чем грозила эта взрослая школьница: верно, решила что-нибудь с собой придумать нехорошое, чтоб потом родители всю жизнь с открытым ртом ходили. Но ведь несерьезное, поди-ко, только пугнуть, может, решила?.. «Эх, длинноногая, - торопился я следом за десятиклассницей, боясь потерять ее из вида, а заодно стараясь и не узнанным быть. – Не живала еще одна, милая. Да с самого-то детства». Школьница проворно выбралась из толпы, и я испугался: не запомнил, в чем она была одета. На пути опять попалась нищенка, но я все равно в сторону не свернул и с тоской, бочком, пробрался краешком дороги: дать ей уже ничего не мог. Дорога подходила к церкви. Знать, от нечего делать, десятиклассница и вошла сюда. В это время что-то прямо-таки обрушилось в мою память и помешало услышать – угадать ее мысли, оставалось лишь на себя надеяться. Я торопливо вошел в церковь. Служба здесь закончилась давно, было пусто, красиво, спокойно. Мягкий ласковый покой охватил мою душу, изгнав непонятный страх, успокоил и память. Девушка остановилась там, где под стеклом находились крестики и иконки, книги, церковные календари и свечи. Упрямо шевеля губами, она вдруг радостно улыбнулась и, наклонившись, шепотом спросила о чем-то старушку, копошившуюся за деревянным прилавком. Я уже понял, что мне надо делать. К счастью, как раз и в настроении девушка была. Да бог с ними, с деньгами этими, что у меня еще оставались. Хоть и невелика, а ей все одно подмога. Проживу как-нибудь, не впервой: у той же соседки перехвачу, никогда не отказывала. Нашел о чем страдать. Понятно, что у меня школьница не возьмет, это было бы дико, а вот у этой бабушки... Надо только сделать все с толком. Тем временем девушка, немного притихшая после разговора со старушкой, стала осматривать внутреннее убранство церкви: осторожно ступая по кафельному полу, зашла за белоснежную арку, долго смотрела на лик какого-то строгого святого в золотом убранстве. Меня она не замечала, да и мало ли кто здесь ходит, какое ей дело. - Извините, - обратился я к старушке тихо. – А что эта девушка хотела? - А она, милок, крест свой нательный ладила продавать, - оживилась старушка. – Деньги, вишь, ей понадобились. Иди, сказываю, милая, иди со Христом-богом, грех это. Чего удумала. - Вот, - я без раздумья достал все, что у меня оставалось. – Отдайте ей как-нибудь. У меня-то не возьмет. - Дочка али знакомая? – сморщилась старушка. – Убиваешься-то так. - Дочка, дочка, - отозвался я. – Только гордая больно. Да и поругались мы немного. - Чего с вами поделаешь, - с ласковым вздохом согласилась старушка. – Давай уж. Говорить с ней было удивительно легко, словно с самим собой наедине. Передал я деньги, за порог вышел и у маленького решетчатого окошечка встал. Не знаю, все время по-честному вроде хочешь, чтоб лучше было, а выходит – хуже. Ноет душа, как в ней кто-то чужой сидит, и все тут! Совсем уж заврался: то у меня едва ли не каждый встречный-поперечный родной или знакомый, да в придачу еще каким-то садовником с утра пораньше заделался. Дожил, чего и говорить: дальше ехать некуда. Мимо меня, едва не задев, пролетела школьница. - Что случилось? – подскочил я к старушке. - Да ну вас, - рассердилась та. – Даю девке деньги, она нос воротит, еле не в крик: «Я не нищенка, чтоб чьи-то подачки брать». Да и вон из храма-то впробеги. Беда с этими и детками. На деньги-то обратно. - Ладно, - заторопился я следом за школьницей, - пусть у вас останутся. У меня еще есть. И, наскоро перекрестившись, я опрометью кинулся к выходу: девушка не успела уйти далеко. Более того, она явно на что-то уже решилась. Стояла перед пешеходным переходом, внимательно следя за проезжающими машинами. «Вот теперь я вам устрою!» - пролетело молнией в моей голове, и я мгновенно заметил нечто ужасное – сначала даже не поверил. Вокруг девушки, свободно обтекая, легким газообразным облачком пульсировало и двигалось что-то жуткое, - жило, все время видоизменяясь. Я обеими руками протер слезящиеся глаза: мимо бежали – торопились замерзшие, ушедшие в свои мысли люди, спешили в долгожданное тепло. Газообразное, меняясь, постоянно пульсировало: в нем то вспыхивали сонмы антрацитно светящихся злобью глазок, то высовывались люто кривляющиеся мордочки и острые хвостики, тут же исчезая и вновь являясь в ином, невообразимо-фантастическом виде, еле улавливаемом людским глазом. «Всем покажу – узнаете!» - крикнула ученица, и из газообразного тумана, соткавшись, стремительно и дружно вылетело неисчислимое количество мохнатых огненных ручек, разом толкнув девушку вперед – прямо под летящую машину. Но еще раньше, успев все-таки понять, что это такое неподсильно сидело во мне, - я уже знал, что стану делать. Тотчас, не выдержав, что-то дегтярно-блестящее с ревом и вышло из моей души, а я прыгнул, оттолкнув вздрогнувшую школьницу в сторону. О себе знал – все равно не пропаду, только гололед был, скользко кругом. Не рассчитал я свои силы: меня бросило прямиком под разящую черную стрелу, которая насквозь и прошла через то, что называлось моим телом. Мне еще дано было увидеть и услышать, как все кругом вдруг взревело и завертелось, как чей-то голос – жалостливый и одинокий – говорил: - Я смотрю, а он ни с того ни с сего под машину как бросится! Наверно, пьяница какой-нибудь или уж с ума человек сошел. Сейчас это каждый день бывает. Люди уж и жить не хотят, вот что творится на белом свете. Я видел свое тело, завалившееся набок, с разбросанными руками и разбитой, раздавленной головой, со свисающимися сосульками красных волос. А следом нечто светлое подняло мою уже неосязаемую светящуюся оболочку высоко-высоко, но будто все мое светлое не отставало кричать и кричать, невесомо уходя в свои запредельные невозвратные дали. Только уж если там, на земле, никто не хотел слышать – кто же теперь услышит оттуда – из света?
ПОМЯНИ МОЕ СЛОВО И хотя с пустого огорода вдруг сорвался осенний ледяной ветер, он не спешил заходить. Стоял в какой-то рваной фуфайке и, подняв голову, вглядывался в черное окно избы. Потом медленно, наощупь, вошел в дом и с трудом потянул тяжелую, обитую войлоком дверь: в коридор, опахнув хлебным теплом, вырвался избный дух. Но из лунного полусвета передней комнаты никто не вышел навстречу, и он, стоя у порога, позвал несмело, тихо, с неуловимой растерянностью: - Мама. Ему пришлось еще раз окликнуть, потому что простоволосая старая женщина, неслышно появившись, смотрела больше неузнаваемо, чем испуганно, прислонясь к дверному косяку. - Мама, - с тоской, хрипло повторил он. – Это я. Помнишь? - Бог с тобой, - придя в себя, наконец отозвалась хозяйка, слабо махнув рукой. – Не знаю, чего тебе надо. Вон возьми хлеба, да если хочешь, картошки дам. - Я не хочу есть, - ответил он уже спокойно и без обиды, понимая, что его принимают за обыкновенного попрошайку. – Мама, это правда я. Неужто не узнала? Я же обещал вернуться – и вернулся. Помнишь, как я все время говорил: «Помяни мое слово»? От тебя и научился. Женщина снова долго молчала, затем, когда он, не дождавшись ответа, повернулся к двери, спросила неуверенно, как будто что-то припоминая: - Может, самовар тогда поставить? Но он уже вышел и, не разбирая дороги, заспешил через огород прочь из этой деревни прямо на бетонку, словно человек, потерявший самое дорогое и еще толком не знающий, где это могло произойти. Женщина, оставшись в одиночестве, наклонилась к окну, затем, оглядясь вокруг себя, пододвинулась к застекленной фотокарточке на стене и, вздохнув точно после непосильной работы, скрестила руки: - Или совсем из ума выживаю, или и взаправду моему парню даже там тошно без матки. Видно, пора собираться. А он, скоро отшагав в другую сторону километра три, подошел к поселку, угадываемому лишь по обманчивым лунным очертаниям домов, и приблизился к одной из барачных щитовых построек. Ни одна собака за это время не подала голоса и не облаяла чужака, хотя этой породы здесь водилось больше, чем людей. В это время на крыльце домика, хлопая широкими голенищами сапог, появилась молодая женщина, светловолосая, с капризными припухлыми губами, и, кутаясь в наспех накинутую пальтушку, заторопилась под навес к дровянику. Не доходя до места, она остановилась, тревожно оглядываясь по сторонам и не различая в темени того, кто был рядом и старался оберегать ее даже от собственного дыхания. - И ты не узнала, - с той же затаенной тоской, печально прошептал он. – Никто меня сегодня не признает. Наверно, потому что темно. Даже сам сначала заблудился. В чужой дом попал да еще другого человека за мать принял. А почему теперь стало везде темно? - Да уж который год, как по вечерам не дают света. С кого и спросить не знаем. Как слепые бродим, дальше своего носа не видим, - так, словно она говорила сама с собой, и с каждым мгновением поражаясь этому происшествию, ежась, неуверенно ответила молодая женщина. - Ты не беспокойся, - снова осторожно, одними губами заговорил он, робко отводя свой взгляд. – Я ведь правда не обижаюсь, что не дождалась меня. А что вышла за него, так это и хорошо: он ведь еще со школы не спускал с тебя глаз. Понимаешь, сейчас всем трудно, вот он и выпивает иногда. Ты уж не держи на него зла. Главное, он муж заботливый, не даст тебе с дочкой пропасть. Вот помяни мое слово. Ты только потерпи еще немного. - Господи, да что такое творится, - заголосила женщина, отступая к крыльцу, и, запнувшись, едва не растянулась. – До чего со своим дураком долаешься – заговариваться начнешь. Вершись все головой с этой и жизнью-то!.. И она, запамятовав, для чего была на улице, скоро захлопнула за собой дверь – сначала железно скрежетнул крючок, а следом брякнул и засов. Немного погодя, быстро-быстро, и в самой квартире потух свет. Постояв с поникшей головой, он провел руками по лицу, зябко запахнул свою неказистую фуфайку-поддергушку и, ниже надвинув шапку на глаза, выбрался из этого поселка. Некоторое время он растерянно топтался на развилке двух дорог, после чутко насторожился, видно, услышав, наконец, одному ему ведомое, и уже без раздумья, чуть не вприпрыжку припустил к лесу, откуда стеной наносило предзимней стужей, но он, ничего не замечая, торопился все скорее и скорее, пока налетевшие порывы вселенского ветра, казалось, внезапно не подхватили его и, завертев в своем гибельном вихре, скрыли из вида. Одному лишь ему известно, как преодолелись два десятка километров за время, равное человеческому вздоху, только в деревню на горушке он подоспел к сроку, стоя у нужного дома уже из последних сил. Чуток отдышавшись, он было шагнул к крыльцу, как, поскользнувшись, ничком ткнулся в стылую грязь, а только успел подняться, откуда-то из-под горушки и появилась машина, шаря перед собою яркими фарами. И тотчас на мгновение выявилась на нем вся в рваных дырах, будто от выстрелов, какая-то зеленая фуфайка и шапка с вмятиной от кокарды и с оторванным ухом. Неожиданно освещенный с головы до ног, он лишь изумленно, по-детски приоткрыл в испуге рот и тут же, как вспышка, исчез – скрылся в своем ослепительном свете, ровно никого здесь и не бывало, только отчетливо проявилась светлая дорожка к самому крыльцу. Машина, остановясь и газуя, выпустила из крытого кузова женщину с сумкой на боку, как у почтальона, и сразу заурчала во тьме, а женщина прошла по светлой тропинке и забарабанила в дверь. Не достучавшись, она торкнулась в коридор, а после привычно вошла и в саму избу. - Хозяюшка, ты где? – задорно крикнула она. – Дома? Ставь давай самовар на стол! Принимай гостей! Но никто не откликнулся на ее голос. Тогда она заглянула в переднюю комнату и, нашарив включатель, зажгла свет. На старопрежней кровати с железными шариками лежала поверх одеяла женщина. В какой-то застывшей, казалось, тишине еще медленнее тикали настенные часы, висящие над хозяйкой дома. - Ты чего это, девка? – удивилась почтальонка. – Зову, зову. Язык, что ли, отнялся? Да у тебя, гляжу, и в избе-то вроде все выдуло? Но женщина продолжала молча лежать без движения, хотя по ее лицу было ясно, что она все понимает, что говорится. - Да что с тобой стряслось-то, тетка Вера? – уже всерьез стала пугаться почтальонка. – Все ли хоть ладно-то? Ты чего все молчишь да молчишь? Не заболела случаем? Но видя, что хозяйка дома продолжает только неподвижно смотреть перед собой, она засуетилась – забегала по комнате в поисках хоть каких-то лекарств, принесла с кухни воды и хотела напоить лежащую женщину, но все было напрасно – та продолжала оставаться пластом. А вода лишь пролилась на нательный медный крестик, и это окончательно довело почтальонку. - Ведь утром еще все слава Богу было, - запричитала она, опускаясь на стул. – Господи, и машина-то с рабочими ушла, знатье бы, дак за врачом успели обернуться... И, покачиваясь на стуле, она прижала к лицу руки, причитая и охая. - Я-то, дура, торопилась, думаю, вот обрадую-то!.. Тут она оборвала саму себя, огляделась кругом: - Ой, тетка Вера, да я тебе главного не сказала, - схватив свою дерматиновую сумку с почтой, она перевернула ее вверх дном и, вытряхнув газеты, выхватила полоску серой бумаги. – Тебе ведь телеграмма! Из самой Москвы послали! По лицу лежащей пошли судороги, и она дернулась, как будто под током, после на ее щеках появились пятна, а сама она стала постепенно, прямо на глазах, наливаться живительным светом. Скоро женщина, пытаясь открыть рот, прерывисто задышала, поводя глазами из стороны в сторону. - Счас, счас, - бестолково суетилась почтальонка, разворачивая листок и читая, как человек, недавно обученный грамоте, - по слогам, громко и неуверенно: «Ваш сын нашелся тчк настоящее время находится излечении городе Москва тчк представлен правительственной награде тчк Колточник». - Дождалась, - точь-в-точь эхом донеслось от приподнявшейся на подушке женщины. – Пришел... Господи. Она говорила словно в забытьи, с перерывами, тяжело дыша и глядя в одну точку перед собой. - А ведь смертушка моя рядом была... Легла вздремнуть и не повернуться – руки-ноги отнялись, хотела кого крикнуть, а все онемело. Чую уж, как и сердце-то еле-еле стукает... – Тетка Вера передохнула, прислонясь к спинке кровати. – И тут вижу, как въяви бежит навстречу мой парень, откуда-то издалека, во рваной фуфайке, стойно арестант какой, и вот чего-то мне кричит, все зовет. Слова-то уж больно знакомые, а понять не могу... – Она снова передохнула, хватая воздух открытым ртом. – Только после этой весточки и отлегло немного. А следом ты прибежала в дом. Вот помяни мое слово, скоро и сам, рожоное сердце, ступит на родное-то крылечко. Тетка Вера заплакала было, но сразу остановилась. - Ой, матушка ты моя, а взаправду выдуло в избе: давай-ко хоть затопим столбянку. Да и самовар надо вздуть, у самой во рту маковой росинки не было. Поди-ко, надо снова жить, коли такое дело. И она с трудом сползла на пол, после, держась за стенки, останавливаясь едва не на каждом шагу, направилась на кухню. Тем временем почтальонка живо растопила печку и захлопнула чугунную заслонку. Вскоре обе женщины сидели за столом и неторопливо, с блюдечек, пили чай. За спиной у них гудело и трещало в печке, а на окошке возле старинного комода шевелились цветные ситцевые занавески. Сама почтальонка уже перестала то и дело посматривать незаметно на тетку Веру; они в который раз за вечер дружно изучали телеграмму, обсуждая каждое слово, перебивая друг друга. А хозяйка, вовсе ожившая после чая, налила по очередной чашке и опять, не утерпев, взялась за бумагу. - К примеру, сейчас начальник, - она, не отрываясь, зачем-то стала на свет рассматривать дорогой листик бумаги, и ее пальцы беспричинно завздрагивали, - написано Колточник который: он только военными верховодит, или уж над всеми дадена власть? - Тут, матушка моя, слушай, все по полочкам разложу... – бойко, как будто дожидаясь именно этого вопроса, наладилась объяснять товарка и для пущей убедительности даже прихлопнула по столу, но, как на грех, сглотнула горячего чая и, обжегшись, в сердцах махнула рукой: - А понеси водяной всех и начальников: я ведь не Свят Дух и наших-то ребят с ними не крестила. Обе женщины расхохотались и одновременно, не сговариваясь, скинули на плечи шерстяные платки: в избе к этому времени заметно потеплело.
ПРО МАРЬЮ Марью нашли ночью. Две недели лазили по лесу – как в воду канула. И надеяться уж перестали. А тут мужики в последний раз сподобились: сказала им тетка Анна с хутора – мол, ищите там, где Марья заходила. Не можете не обнаружить – лучше смотрите. Ну и пошли деревенские: несколько человек. Одни мужики. Вот Витька Карулин и увидел первым Марью: воду из ручья пригоршнями пила. Там же, где и заходила, как и предсказывала хуторская Анна. А Марья, увидев своих деревенских, точно ополоумела – с перекосившимся от непонятного ужаса лицом кинулась сломя голову в лес. Только сучья треск подняли. Ну, мужики догнали, взяли в охапку молчком лягавшуюся Марью и только так дотащили до деревни. Марья-то не хотела возвращаться: вырывалась, дергалась всячески, изгибалась да на лес косилась. Удивлялись: откуда у старухи и сила такая взялась, как будто кто помогал. Даже не по себе стало мужикам стало. Дома Марья не успокоилась, все в лес, видно, рвалась, а на расспросы, где это она, Марья, так долго была, вдруг заговорила, понесла такую околесицу, что ее, недолго думая, отвезли в больницу. Врачи, наслушавшись Марью, только головами мотали да продолжали делать свое дело – накачивали старуху подручными снадобьями. И вскоре Марья опять вернулась домой – теперь уже притихшая, успокоенная. И стала она жить да поживать себе потихоньку, как и раньше жила-была: никому не мешая. А в деревне еще посудачили – обсуждали со всех сторон этот случай. Недоумевали: отчего это Марья только дома заговорила, да и то непонятно: знай бормочет себе под нос, да все с подвыванием, просто не по себе становится, страх божий. Но помаленьку все успокоились, а жизнь продолжалась своим чередом. И однажды Нюра Агафонова, поздним уже вечером, проходя мимо Марьиных окон, услыхала разговор. Хозяйка говорила – вернее, отговаривалась, отчитывалась перед кем-то. А голос-то, что спрашивал Марью, мужской был: как бы человеческий, а коль вдуматься немного, то и не совсем людской, что-то пугало в нем. Голос спрашивал громко, внятно: - Рассказывала кому-нибудь? А Марья уже бормотала привычно что-то неразборчивое – похоже, оправдывалась. Нюра набралась духу и постучала. Открыла сама Марья. - С кем это ты разговариваешь-то? – внезапно оробев, спросила в комнате Нюра. Марья тотчас покосилась в угол, насупилась, буркнула: - Да ни с кем. Но пригласила Нюру посидеть, вздула самовар. А Нюре что – делать все равно ведь нечего, тоже одна кукует не первый год. Сидели, чаевничали. Вся-то Нюра извертелась, в пот изошла – не вытерпела: - Дак, Марья, не обессудь, матушка, расскажи хоть: как ты вышла-то, да выжила-то? Шутка ли: гли-ко, ведь целых две недели носило леший знает где, что и ела, а жива-здорова, слава Богу... Марья вздрогнула, снова в страхе покосилась в угол – в последнее время она косить сильно стала – и, ужав голову в плечи, зашептала: - Ой, и не проси, девка, не проси. Не могу я сказать, веришь – нет. Не велено. - А кем не велено-то? - Не велено, Нюра, и все. С а м и м не велено. - Да окстись, Марья-матушка. Кому я скажу-то? Мы ведь вместе на посиделки шнявали. В прежние-то годы. Да за одним и парнем ведь ухлястывали. Ваньку-то с Колнобова помнишь ли?.. Любопытство разобрало Нюру – начисто все забыла. Прямо вынь да положь. - Не знаю я, ничего не знаю, - бормотала Марья, косясь по-прежнему в угол. После подняла руку как бы для знаменья крестного, но махнула: - Скажу уж тогда, Нюра, бог с тобой, только ты уж помалкивай. Я-то свое отжила, наш век не велик. Бабьи города не строятся... И поведала Марья своей товарке Нюре святую правду – все как есть на духу. Ничего не утаила. Кому неохота в лес напоследок сходить – за грибами-то? Понятное дело: рыжиков да волнушек по концу осени посбирать. А что Марье одной дома делать – подпоясалась да и была готова. Положила на дно корзинки-посбирушки хлеба горбушку да еще чекушку не забыла: кровь старую подсогреть. И пошла себе, побрела с палочкой. Хорошо поползала. А когда приустала, присела на пенек и съела свой пирожок. И чекушку эту кувырнула – с устатку-то. А как потемнело – Марья и не заметила. Повертелась туда-сюда: батюшки-светы, куда идти-то? Ведь окружило, как есть окружило!.. И тут из-за кустов мужик вышел. Марья пригляделась и узнала его: вроде как в лесниках ходил. Только умер, кажется, сказывали. А может, и нет. Забылось уже – не та память стала. «Заблудилась?» - мужик спросил. – «А не выйти, милый, - пожаловалась Марья. – Завело». «Ну, пойдем тогда со мной», - кивнул ей мужик-то этот. «Да ты, батюшко, вроде как помер», - торопилась Марья вслед. Отстать боялась. «Да так... – отвечал ей мужик. – Работаю я тут... в лесниках. Давно. Забыли уж меня». Давно так давно. Хорошо хоть человек внимательный оказался – не бросил одну в беде. Вышли они к домику лесникову. Зашли. Мужик шубу-то с себя скинул: в шерсти весь оказался, и Марья еще приметила, - с копытами. Господи, Господи!.. А сама вроде как и не испугалась. Даже любопытство взяло. В доме-то хозяйка забегала, тоже мохнатая, в шерсти, и детишки в батьку с маткой вылитые. Хозяйка-то помалкивает все, а только сердито фыркает да копытами сильнее постукивает. Чего-то ей не по нраву пришлось. Ну, заставил этот лесник Марью детей его на себе катать, ублажать, а после повел в лес да к березе поставил, и точно Марью опутало чем-то всю. Не двинуться и не пошевелиться – ни рукой, ни ногой. А сам куда-то исчез. Настоялась Марья, уж невмоготу стало, взмолилась: «Батюшко-хозяюшко, есть охота». А лесник тотчас из-за дерева вышел, взял Марью за руку и повел тропой. Вышли они к деревне и направились в первый же дом, где ругались. Наелись там оба-два – и, невидимые, обратно в лес подались. Там Марья опять с ребятишками лесниковыми играла, да грибы-ягоды ихнему семейству собирала, заготовляла. А есть ее лесник шерстнатый водил каждый раз в деревню – и кормились они только в тех домах, где ругались хозяева. Марья всякий раз видела, как деревенские ходили ее искать, да только голоса не могла подать – не дано ей это было. Так и прожила она в доме лесниковом две недели целых. А раз грибы опять собирала да пить занемоглось – только к ручью-то чистому наклонилась, - тут деревенские и увидели ее. Может, и утащил бы ее лесной человек обратно с собой, да, видно, какое-то слово заговорное знала Анна хуторская, что мужиков на поиски отправляла. Вот и удалось деревенским отнять Марью да домой привести. А Нюра, товарка-то закадычная, выслушала все – и только от удивления большого головой качала да ойкала, пока Марья ей рассказывала. А потом не утерпела и разнесла это по округе: разве язык на привязи удержишь. А Марье-то все хуже да хуже становилось: наладился ей домовушко давить – до самого первого снега ходил. Так Марья, как и мужики когда-то, сползала к Анне хуторской, та и научила, как делу быть. Взять да хомут на пороге к ночи положить. О н и перестанет бывать. Отвернет нечистую-то силу, обязательно отвернет. Марья так и сделала. Заходит вечером к ней сам, а на пороге – хомут. Он с обличья-то весь изменился, да как закричит: «А-а, догадалась!» - Развернулся да и был таков. Больше и носа не показывал. Правда это или нет, нам, фомам да еремам, неведомо, но только и посейчас замечают деревенские за Марьей одну странность непонятную. С того самого времени и началось, как вышла Марья из леса: перестали на нее собаки в округе лаять. Как увидят старуху – хвост с ходу подожмут, шерсть у них на загривке дыбом встанет, - и в сторону бегут. Боятся чего-то.
ТАКАЯ ЖИЗНЬ Маме Не знаю, ничего не знаю: хожу, стойно сама не своя. Вот так иду, да как поведет, как ошатит, маленько не паду. Так остановлюсь, постою немного, схохотну про себя-то: ровно пьяная, разве дело. Да и дальше потихоньку побреду. Вот и выползала всю жизнь, с одной почтой целых двадцать годков маялась. В любую-то погоду: туда десять верст да обратно эстолько. И на пенсию уж вышла, а все не сидится дома, да еще одна в придачу осталась, ведь батько-то у меня... Тошно и говорить. А на людях все спокойней. Порой с газетами приползешь вечером, у людей свет в окошечках горит, только у нас тёмным-тёмно. Сумку бросишь в угол, полежишь на диване, кружа-то отойдет, дак снова на ноги и давай скотину обряжать. А та знай себе орет во дворе: поди, на всю деревню слыхать, так перед народом стыдоба, прямо невмоготу. Недавно уж больно сильно окружило: тоже пенсию по домам разносила, да как на грех запнулась и головой-то прямо об угол дома угодила, дак ничего не упомню, ну. А много ли мне надо: когда еще нашему старшому годик был, пилили с батьком дрова на берегу, а напротив Вася Доровской с Нюрой тоже наладились поленницу ставить да чего-то и разодрались. Они и до сих пор через день да каждый день пазгаются. Вот Вася сгреб полено и в Нюру им, а я возьми да торкни бабу в сторону, так мне только плашмя и угодило. Сперва думала, что добром обошлось, а видать, хорошенько навернуло голову: с того времени все к земле долит и долит... И этот раз тоже в себя маленько пришла, а возле Лидииного огорода лежу – и какая-то женщина незнакомая, в первый раз и бабу вижу, меня с земли подымает. «Ушиблась?» - спрашивает. «Ой, говорю, милая, ведь из памяти опрокинуло, даже в глазах рябит. Да ты-то кто, и узнать не могу?» - у ей интересуюсь. «Да по делам я тут, - отвечает. – А сейчас Лидиин дом продаю. Тебе, часом, не надо?» - А сама глаз с меня не сводит. Я и думаю: «А куплю, чего не купить? Хоть сыновьям после отдам. А то один за синие моря укатил, другого и не выговорить, куда унесло. Хоть бы не на войну, упаси Господи. А так пускай наезжают да живут. Все больше видеть стану». И говорю: «А сколько, матушка, стоит изба?» «Да всего шесть тысяч», - отвечает. Как с проверкой какой. И взгляд у ей больно какой-то... не знаю. А замечала такого у людей. И говорю ей: «Ладно: шесть так шесть». И сама, значит, приудивилась: ведь у меня на книжке ровно эстолько и набирается. Будто в воду поглядела. Копеечка к копеечке, по рупчику, так и откладывала, сколько могла. Да разве своим ребятам жалко, для их и живешь только. А нам еще в зарплате на днях добавили. Денежки-то прибавили, а в Воробино ходить отменили: экий крюк отнесло. Не с ума как хорошо. А женщина эта и маячит опять: «Так зайди в дом-от, посмотри. Понравится ли?» Я захожу, а чего и глядеть: я у Лидии не раз бывала, когда десятником на сплаву работала, она еще бухгалтером в конторе числилась, так добро у товарки в доме, чего и глядеть, не знаю. Зашла, а Лидия сама из-за перегородки выглядывает. Хороши дела. Хоть давно и не виделись, а слыхивала, что она в последнее время и не хаживала на улицу, на ноги не подымалась, как парализовало всю. А тут, гли-ко, молодухой вылетела: «Чего, матушка?» «Да вот, Лидия, - говорю, - хочу твой дом купить». «Нет, милая, - Лидия и говорит, - я ишшо сама тут поживу маленько». «Хорошо, хорошо, - я-то и отвечаю ей, - ну и ладно, Петровна, я ей все: Петровна да Петровна. Ладно, говорю, Петровна, живи, сколько душе твоей угодно, я и в другой раз куплю. Не горит». Вот, рожоные мои, как головой-то ей качнула – даже в шее больно сделалось, - да тут и проснулась. На диване опять лежу врастяжку. Ни рукой, ни ногой не шолохнуть: все онемело. Насилу и отпышкалась. А на работе своим потом рассказываю, а они мне: ой, ой, у Лидии-то ведь сорок дней не прошло со смерти, так потому и не допустила к себе. Это и ладно, что дом не продала да за собой не поманила, значит, жить долго будешь. Коли так, и добро, а как запамятовала, что Лидия померла, - не упомню, ой, тоже... Вот бабам-то своим я в другодни и рассказала, а этот-то раз в себя пришла – за дровами сходила, печку затопила, эко запотрескивало, скотину напоила-накормила, а сама умом-то и думаю: дай хоть на печку заберусь да маленько согреюсь, чего-то иззяблась вся. Только это я забралась, еще вздремнуть не успела, а возле горки-то у меня, кто бывал, крещеные, знают, в самый раз напротив русской печки – прямо-то на глазах! – воронка завертелась-завертелась, все у меня разом помутилось, слезы вон выступили и оттереть еще не успела, а оттудова девочка беленькая, экая пригожая, вылетела и к печке ко мне подходит. Я одной рукой о полати оперлась, понять не могу: откуда здесь и воронке быть, пол у нас гладкий, а следом и дошло: ведь подпол тут, только половиком закрыт, не сразу догадка возьмет. «Да ты кто, милая? – у девочки и спрашиваю. – Больно уж и пригожая». А у нас на горке куколка стоит, в платьице беленьком, с косичкам, на эту и похожая, только у здешней волосы длинные да легкие, как пушинка. Да и свету в избе прибавилось, это у нас зачастую бывает – то совсем тускло, еле-еле пилькает, а то в глазах заломит, как теперь. А девочка снизу головку подняла на меня и отвечает: «Я бог Наташа». Думаю, кто-то меня разыграть захотел: к Катьке Яшкиной, сказывали, гостья приехала недавно, а сама-то еще не видывала, так чего не подшутить над старухой, ведь не обижусь, всякий знает. И опять вопрос задаю: «Так ты откуда, бог Наташа?» - «С того света», - говорит. Ласково отвечает, а голосок тонюсенький-тонюсенький, только не звенит. «А хорошо там?» - меня и саму интерес берет. «Хорошо, хорошо!» И такое у меня доверие к ней тут получилось, не высказать, начисто все забыла. «А нельзя ли мне побывать там, хоть глазком глянуть, пока жива-то?» - «Можно, можно, как нельзя: тебе за твою доброту все можно». Берет меня под ручку, мы с ей к воронке этой, где подпол, подходим, опять как снова завертело, волчком нас закрутило, как и под полом очутились, не углядела. А там светлым-светло, не хуже, чем днем, да батько мой свет с мужиками в подполье проводил, отчего и не быть светлу. Вот девочка подходит к какой-то белой полочке, берет с ей и надевает мне на голову экую-то шапочку круглую, как моряцкая с виду. Я было опешила: откуда здесь одежке да полке-то быть, да, видно, свет проводили, так разное-всякое оставили. Идем мы, идем с Наташей-то, за руку все держимся, а вокруг нас, невдомек как и оказались, детки бегают, да такие хорошие, пригожие, в баской одежде, аккуратные, играют и поют: «Ла-ла-ла. Ла-ла-ла». Сомнение меня взяло: неужто подполье у нас такое большое и гладкое, не должно и быть, а дети все сбивают с мысли – дарят и дарят мне подарки. Только чего, и не упомню, сразу забываю, память совсем дырявая стала. А дети поют да поют: «Это за твою доброту». А грех кому и обижаться: вон мамашу-то и обстираю, и в баню свожу, намою, чего в магазине куплю – пополам разделю, - ничего не поделаешь, раз сама под старость лет ослепла, совсем худо видит. Хоть и живет с сыном, а меня за дочку считает. Да за всех кряду сердце-то тоскует, гли-ко, чего на свете творится: уж кровь пути кажет. А вот следом за детишками подходит ко мне какой-то, и не выскажешь сразу, только на нашенских ни на кого не смахивает. Весь с обличья темный, голову на сторону воротит, а сам норовит с меня эту шапку сдернуть. «Бог Наташа, - и спрашиваю тогда, - а зачем он это делает?» «А хочет тебя на этом свете оставить», - Наташа и отвечает мне эдак ласково. «Ой, матушка ты моя, - говорю, - а с кем я скотину-то определю, ежели?» Только это выговорила, а гляжу – никого уж кругом и нет. На печке лежу. Вот те раз. Видно, вздремнула – и привиделось. Ладно, вниз слезла, а в печке давно прогорело. Только бы мне пошевелить, уж и клюку изладилась взять, а в прихожей у меня две собаки стоят: наверно, за дровами-то ходила, так двери не докрылись. А собаки обе разные: одна черная, другая ближе как серая. Лапы здоровенные у обоих, да на передних еще чего-то белеет, стойно часы прикреплены. Большие такие, вроде компаса похожие. Отшагнула я в сторону, а со сна еще маленько не в себе. Пригляделась внимательней, а не блазнит: стоят и стоят. Батюшки светы, царица небесная – гляжу, это ведь те, что о прошлом годе забегали! Ну, те, правда, приснились, а эти оба-два рядом стоят, только что есть не просят. Грудастые, лапы расставили – и на меня смотрят, принесла нелегкая не вовремя. Я возьми и спроси их, нет бы прогнать: «Дак вы к добру или к худу?» А черный, недолго думая, прямо человеческим голосом так и взлаял: «К худу, к худу!» «А к какому худу-то?» - спрашиваю. Думаю: будь что будет. Раз уж не набросились, теперь и подавно не сожрут. «К тюрьме, к тюрьме», - другая, серая, так же отвечает. Куда еще чище! Оне и о прошлый год, когда снились, то же самое говорили. Вот и не верь снам: ведь батька-то моего и верно забрали недавно в казенный дом, не разобрались. Ребята большие ночью в двери ломятся: «Открывай, такой-сякой, вина выноси!» У мужа-то день рожденья был, вот и принесла нелегкая гостей: поди, думали, у нас тут винный завод. А сами и без того пьянущие, не высказать, пьянее самого вина, чем и опились, не знаю, да теперь в себя льют все, что течет. И вот ломятся, бьются в двери, гляди, что на приступ пойдут. И вышел батько-то на улицу, хоть отговорить, может, и обумятся люди, а те на него с кулаками. И чего там приключилось, Бог знает, а только утром один и помер, кровью истек, кто ему сунул – толком не дознались, не определили. До утра под окошками народ бегал да ором орал, меня саму из ума вышибло, после этого и забрали моего, начальство на машине приезжало. Была в районе, у следователя по фамилии Семеновский, тот лишь зубы скалит: «Будем твоего дедка сажать, а ребят не тронем – ребята хорошие, а дедко старый, свое отжил». Поплакала я, ой, поплакала, один Бог только знает, как плакала. Потом, правда, от батька весточка была одна: «Вышлите, Валентина Кирилловна, мои вставные зубы, что в зеркале лежат, да фотокарточку Вашу». Вот как. Раньше-то и слова, кроме как Валька, не слыхивала, а то знай только оборачивайся, когда костерить принимался. А тут, гли-ко: Валентина Кирилловна да еще на Вы. На старости лет в такой чести оказалась. Вот. А больше сам не писывал, так не знаю, на чего и подумать... И здесь тоже кобель-то серый как протянул свою лапу в угол, а там батько мой стоит! Тут я и догадалась сразу, что опять мне привиделось: кто же самого оттуда, из казенного дома, без разрешения вызволит? Ну вот, рожоные мои, поднялась я с места, расчесала волосы взад-вперед, после села на стул возле зеркала да руки вот так и свесила. А голова все шумит и шумит, прямо гудом гудит. В людях говорят, что на урода все неугода – и у меня не лучше выходит, хотя крещеная отродясь была. Вот и не знаю сейчас: то ли я опять сплю, или снова живу?.. Беда с этой и жизнью-то.
ТАЛАНИХА Первой почуяла неладное Катерина Глебовская. Она пила чай вприхлебку из блюдечка и заметила из кухни, как ее же загородой, которую она с утра окашивала, пробрался какой-то недеревенский толстый мужик и пропал с глаз долой. Катерина с оханьем поднялась, чтобы из передней поглядеть, - куда это молодец посвистал, а он уж тут как тут – в дверь, не торкнувшись, вошел. Стоит, только что притолоку головой не подпирает: набычился, борода лопатой, у самого носа два круглых бойких глаза, в майке и трусах до колен цветных, ноги будто тумбы, все волосатые и вдобавок в тапочках кожаных без носок. - Чего тебе, милок? – немного оробев, спросила Катерина. Согнутая, в линялом ситцевом платье, она была этому гостю еле не по пояс. – Воды надо или избой обознался? -Да мы, бабка, реставраторы, - неожиданно тонким голосом ответил парень, а сам по стенкам нет-нет и зыркнет, даже в большую комнату хотел без спроса двинуться, но на дороге была Катерина и не думала отступать. - Реставраторы мы, - снова повторил он. – Иконы ходим реставрируем, лучше делаем, - выпевал гость. – А то и купить можем. Денег-то надо, бабушка? - А кому они не нужны, - смиренно ответила Катерина. – Да только продавать-то у нас нечего. А если воды не надо, так иди, батюшко, куда шел: мне сено грести пора. Иди с Богом. - Ну, смотри. – Парень шумно вздохнул и отправился восвояси: в коридоре, слышно было, приложился головой о дверной вершник и крепко выругался, после скоренько слетел вниз. А Катерина не на шутку встревожилась. В прошлом году, зимой, тоже шастали в этих краях какие-то гости. Пошныряли они по деревне, а потом в избе у Миши Демушки пропали иконы, а еще не стало медного самовара вместе с домоткаными половиками. Самих-то хозяев давно уже не было на белом свете, только летом из города детки сюда наезжали. А теперь, куда с добром, с утра пораньше ходят – говорят, сделают так, что иконы станут лучше, чем были. Катерина, ойкая, не пошла огребать сено, как задумала, а прямиком, на всякий случай затворив дверь палкой, наладилась к Анюте Мишкиной. Солнышко жарило во всю ивановскую, толстая бархатная пыль желтым покрывалом лежала на земле, и даже у куриц не хватало сил в нее зарыться и отдохнуть. Катерина, проворно надвинув на глаза платок, выбежала из своего заулка, вгустую затянутого иван-чаем, и по дороге увидела товарку, которая с коромыслом и ведрами направлялась к колодцу. Она пересказала Анюте Мишкиной все, что знала, а в горячке даже и от себя лично кое-что добавила. Анюта, еще бедовая, крепкая и сухожильная, но робкая отроду, захваталась за голову уже на середке рассказа и надумала идти обратно, но скоро вернулась. Тем временем из-за дома, где этим летом жил Витька-офицер, показалась еще одна деревенская старуха, Лидия Аропланиха, ходкая, скорая на ногу. Следом катил велосипед десятилетний, в конопушках, внучонок Сашка, гостивший у бабки все каникулы. Оказалось, что и у Лидии Аропланихи были незваные гости, также уговаривали показать иконы. С толстым круглоглазым парнем был, тоже в трусах и майке, еще один здоровый мужик. - А я ихнюю машину видел, - вдруг выпалил десятилетний Сашка. – Она у скотного двора стояла. Старухи вперегонки кинулись к парню за разъяснениями. Но толку особого не добились: тот лишь добавил, что видел собственными глазами, как эта «десятка» уехала обратно. - Вот что, бабы, - решила тогда Лидия Аропланиха, - как ведь, дьяволы, уехали, так и вернутся. Это они узнавали все. Про нас-то. Если что в домах. Да кто живет. Мало им, бесам, зимусь все у людей повытаскивали, теперь и при ясном дне уже папоротки распускают. Не к добру это, ой, не к добру. Вот что, Сашка, - она дернула внука за ухо. – Садись-ко на лисапед свой да едь до центральной-то усадьбы и милиционерам позвони. Все обскажи. Гляди, не забудь у меня чего. - Ладно, - буркнул внук и, забравшись на велосипед, понесся с горушки на большую дорогу. Задание ему понравилось, и он даже ненароком едва не задел валявшийся еще с незапамятных времен возле обочины указатель с названием деревни. Выворачивая на дорогу, Сашка несколько раз вильнул рулем, затем с новыми силами, отдуваясь и переваливаясь на раме, закрутил педалями в сторону центральной усадьбы. А старухи всем скопом направились в избу к Катерине Глебовской. Лидия Аропланиха по дороге заскочила к единственному деревенскому мужику Ване Лейте, прозванному так еще молодым парнем: до того, было, допьется – шевелиться уж нет сил, а все равно еще охота, вот и кричит: «Лейте, лейте». Прозвище так и осталось, хотя Ваня давно уже был Иваном Ивановичем, и теперь, не обращая особого внимания на собственный возраст, каждый сезон поддежуривал на ферме, а в остальное время помогал своим старухам по хозяйству. Вскоре все сидели у Катерины на кухне, чаевничали. Ваня, высокий синеглазый старик с лысой головой, выглядел недовольным, привыкнув в жару часик-другой вздремнуть, но он же и подсказал, как надо делать дело. - Оне, верно, опять придут. Не сегодня, дак завтра. Не сойти с этого места. Милиция милицией, а надо, бабы, всем вместе держаться, кучей. Пять домов в деревне, а раз в месяц друг с дружкой поздоровкаемся. А на милицию жданки малы. Да вон бы еще Витьку-офицера на подмогу-то кликнуть. Он парень провористый. Все стали вспоминать про Витьку-офицера. Впервые тот появился в деревне с год назад, но до сих пор о нем ничего не знали. Из дома почти не выходил. Поговаривали: пил много, вот и на улицу не показывался. Правда, раз кто-то видел его на огороде, беловолосого, худого, без майки и испугался: у Витьки все тело, вся животина была как будто проехана бороной. Тогда и решили, что вернулся парень с недавней войны. Тем более что ходил Витька-офицер в военных штанах и высоких зашнурованных ботинках, даже в жару. С деревенскими всегда поздоровается, но к разговорам не приставал. Поэтому его немного и опасались. Но сейчас дело такое, что без него, может, и не обойтись. Сход направил к Витьке-офицеру самого Ваню: как-никак тоже мужик, поладят. Оставшись в одиночестве, старухи опять поставили самовар. На кухне было тихо и прохладно, в самой избе свободно гудели вечерние мухи, по-хозяйски летая из комнаты в комнату, а в переднем углу бормотало радио. Все к этому времени успели прийти в себя. Во-первых, прибывший внук Лидии Аропланихи Сашка доложил, что в милицию он позвонил, и там, как поосвободятся, обещали выслать наряд для проверки. Порадовал и Ваня: Витька-офицер согласился заглянуть на огонек. Потихоньку все кругом успокаивалось, в воздухе заметно посвежело и запахло вечерней росой, в деревенском озерке то и дело слышались заманчивые всплески играющей рыбы, а сразу за домами, возле близкого леска, розовело и меркло небо, медленно угасая; откуда-то со стороны центральной усадьбы изредка доносились, как будто били по наковальне, ржавые монотонные звуки. Деревенские уже справились с задуманным как следует. Сначала долго спорили, где положить вилы, тяпки и грабли, чтобы в нужное время все оказалось под рукой, а Ваня, выворотив из огорода, притащил большой осиновый кол. Решили, что в избе весь инвентарь оставлять нельзя, ежели дойдет до дела, поэтому склали прямо возле крыльца Катерининого дома. Ждать незваных гостей и можно было именно с этой стороны: видно как на ладошке. И мимо уж не проскочат, если на самом деле кому-то взбредет в голову ехать сюда. Старухи дули уже не первый самовар, а у крыльца на низкой лавке, заросшей пыльным подорожником, сидели и курили Витька-офицер с дедком Ваней. Витька сначала зашел в избу и, как деревенский, запросто поздоровался со всеми, а потом мужики ушли смолить. Со старухами остался лишь внук Лидии Сашка и от безделья играл с кошкой: дразнил ее, поддергивая веревочку с привязанным на конце цветным фантиком, но кошка не поддавалась на обман, а только лениво жмурилась, хитро поглядывая на горожанина. Сашке надоело баловаться в избе, и он выбежал на волю, но скоро заскочил обратно, крикнув, что в деревню едет машина. Старухи обмерли. Смирная Анюта Мишкина, как от тычка, даже с хлюпаньем еле не ткнулась в блюдечко с горячим чаем, захваталась за клеенку на столешнице. - Едут, едут, - неизвестно чему ликуя, подпрыгивал Сашка. – Машина, что и утром была. Вон она, вон она! У Лидии Аропланихи хватило еще соображения глянуть из окна – не ушли ли куда мужики по надобности? Но Витька-офицер уже встал и неторопливо, будто спросонья, потягивался, а Ваня, приставив ладошку к глазам, вглядывался на приближающуюся в легкой вечерней пыли машину. - Господи, благослови! – Торопливо перекрестившись на золотящуюся в кухонном углу темную икону, Катерина оглянулась на товарок, и старухи, одна за другой, тихонько пошли на выход. Они осторожно спустились с высокого крылечка и сели на лавку у дома: чему не хотелось верить – случилось и происходило ровно в забытьи или тяжелом сне. Бабы смирно сидели, сложив на передниках раздавленные работой руки и глядя перед собой. Машина, темно-синяя, сверкающая, плавно покачиваясь, точно лодка на волнах, остановилась как раз напротив Катерининого дома, бесшумно распахнулась дверца с темным стеклом, а из нее на землю крепко ступила толстая нога в тапке. Вышел и сам парень, утрешний, с узко поставленными бойкими глазами, борода лопатой. - Еще раз, - весело крикнул бородатый, - всем привет! - Доброго здоровьица, - по-хорошему откликнулся дедко Иван. Следом за первой дверцей пооткрывались и остальные. На улице оказались четыре человека, все молодые мужики, одетые под стать бородатому. И тут из кабины неожиданно появился еще один человек, не таковский, как остальные гости: он был в белоснежном дорогом костюме, рубашке с цветным галстуком и в узеньких очках, за которыми не видно глаз, а широкие скулы, недобро выделяясь, охватывала злая, в завитушках, щетина недельной непробритости. - Что, бабы, - по-прежнему весело прокричал бородатый, - как с иконами-то? Мы ведь помочь хочем. – На деревенских мужиков он смотрел как на пустое место, - Зря отказываетесь. У вас икон много, солить их, что ли? А мы денег дадим еще больше. Хоть завались! Старухи переглянулись меж собой. Но тут Лидин Сашка подбежал было к машине, и Аропланиха, заводив своим длинным белым носом, зашипела и погрозила парню кривым согнутым пальцем. Бородач, восприняв эти действия как угрозу, заметно не похорошел: - Бабки, - посжимал он литым кулаком. – Реставратор шутить не любит! И глазами на этого в очках опасливо показал, а после запустил свою лапу в бороду: мошкара, вися столбом, липла и не давала покоя. И поскреб всего ничего под волосатым горлом, а борода возьми да и отпади – липовая оказалась! - Господи! – едва не в голос всполошились старухи. - А ведь нарушат нас, - поднимаясь, вдруг заголосила обо всем догадавшаяся Лидия Аропланиха. – В нашей-то деревне. За тем и приехали! Но раньше всех лишь двое знали – только два человека по-настоящему понимали, чем может все закончиться, если один другого не опередит: Витька-офицер и черный молчун в очах, на которого показывал бывший бородач. Молчаливый уже сунул руку во внутренний карман пиджака, но Витька, опередив, ткнул пальцем куда-то за его плечо и крикнул: - Этот с тобой? Молчаливый маленько повел головой, но Витьке-офицеру хватило и этого: вдруг выбросив перед собой руки и подтянув ногу, он в то же мгновение неуловимо ее выпрямил, - неведомая сила хрястнула молчаливого о машину, даже очки слетели. Старухи на лавке голосили, как будто на них клином сошелся свет, а Ваня Лейте, сграбастав кол и размахнувшись им, молчком пошел на стоящих у машины. То, что начинало происходить, видно, никак пока не укладывалось в буйные головушки приезжих, многое уже, наверное, повидавших в свои еще молодые годы. Они еле-еле успели поставить своего молчуна на ноги, а уж с лавки, поднявшись в полный рост, надвигались на них, вооруженные граблями, тяпками и вилами простоволосые деревенские старухи - уже очнувшиеся, без слов и спокойно, решительно готовые, если не дай Бог доведется, стоять и на смерть, до конца. Приезжие, неуверенно подхохатывая, запереглядывались, растерялись. Они и правда не знали, что сейчас делать. Липовый бородач первый, кашлянув, отодвинулся. За это время никто не сказал ни слова – ни с той, ни с другой стороны. - А-а-а, - внезапно завопила Катерина Глебовская и бросилась с вилами наперевес прямо в медленно отходящую кучу чужих гостей. И тыкала вилами-то, и тыкала, глядя широко открытыми, ничего не выражающими глазами, - и все кричала, как будто уже предсмертно, как это делают лишь женщины в нестерпимую, жуткую минуту. Тут уж приезжим на самом деле стало нехорошо. А Ваня Лейте, размахнувшись колом как его душеньке угодно, наконец-то изловчился приложиться со всего размаха, но промахнулся: кол плашмя попал в землю, а сам Ваня, не удержавшись, сунулся следом. Но сразу оказался на ногах и, согнувшись, бросился вперед. Кажется, ничего уже не понимающие парни, развернувшись, боком, медленно потянулись к леску; сначала как бы играючи, нехотя, но страх, бодро настраивая на здравые размышления, ускорял их бег, направляя к близкому спасительному леску. Молчаливый реставратор, на ходу, опять попытался что-то выдернуть из внутреннего кармана, но Витька-офицер, бежавший легко и пружинисто, не подкачал здесь: подпрыгнув, он достал ногой хребтину «реставратора», и тот, кувыркнувшись, вновь оказался на своих двоих и припустил так, что обогнал подчиненных. - А-а-а! – неотступно выла Катерина Глебовская, стремящаяся вперед с вилами наизготовку. Не отставали от нее и Лидия с Анютой. Рядом, припадая на ногу, верным оруженосцем продвигался дедко Ваня, а кол он теперь держал, как винтовку, наперевес. «Реставраторы», толпой, как бы в шутку добежали до опушки леса, а дальше, негромко матерясь, ринулись от греха подальше в самую чащобу, попав в непроходимый бурелом, над которым грозной тучей вяло колыхались полчища гнуса, в мгновение ока поглотившие беглецов. Догоняющие остановились. Оказалось, что кроме Витьки-офицера, все подчистую выбились из сил. Анюта Мишкина, которой вовсе было невпродых, только махала рукой, выговаривая: «Ой, Господи-батюшко, ой, спаси-сохрани». Дед Иван, опершись на свой кол, безразлично, с полураскрыми глазами поглядывал в сторону леска, а Лидия Аропланиха отваживалась с Катериной Глебовской: что-то ей шептала, заодно потихоньку вытаскивая вилы, которые подружка продолжала держать намертво. Только Витька-офицер, сплюнув под ноги, растер это место крепким военным ботинком, а после деловито отошел туда, где подшиб главаря, как раз возле пруда, вгладкую покрытого пленчатой зеленой тиной. Попинывая кочки, он внимательно исследовал место вокруг сражения. Затем, наклонившись, поднял что-то сталисто блеснувшее и, с легким прищуром повертев в руках, бросил находку в пруд, лишь сбулькало. Охая и причитая, ополченцы, сопровождаемые Ваней, возвращались в деревню. - Пойдем, Витя-батюшко, хоть чаю поставим, - слабым голосом позвала по дороге Катерина Глебовская, и все повеселели: слава Богу, наконец-то заговорила баба как все добрые люди. Возле машины приезжих столбиком стоял конопатый Лидиин Сашка и, отворив рот, изумленно смотрел на деревенских. Казалось, он на время лишился дара речи при виде того, что произошло на его глазах. И Витька-офицер необидно и легонько возьми да подщелкни Сашке под подбородком – как это у него ладно вышло? Дедко Ваня снова сложил весь сельхозинвентарь возле крыльца, и все поднялись в избу. Решено было ночью на всякий случай не спать – дежурить, сюда в любое время могли вернуться из леса любители старины. Ночь, белея ромашками, стояла тихая и теплая, сизый туманный свет бережно окутывал деревню, и она точно парила, недосягаемая, в воздухе, а тишина была такая, что слышалось, как плескалась вода в самой низине деревни в маленьком, блюдечком, озерке, которое можно за несколько минут свободно переплыть туда и обратно. Катерина Глебовская включила свет и достала из кухонного, засиженного мухами шкапа зеленую бутылку и молодцевато, экое диво, со стуком водворила посреди стола: - Ну-ко, Ваня, распечатывай давай: за тобой в этом деле ровни не водилось! Но тот взял и всех удивил: от дармовой водки заотказывался: «Не, бабы, седни не в то горло полезет». – Да и верно не стал прикладываться. А Витька-офицер даже чаю не захотел: чтобы за дорогой пригляд был, к окошку в переднюю комнату собрался. Лидия-то Аропланиха, до чего у бабы язык долгий, возьми тут и скажи Катерине: - Откуда у тебя и взялось, девка: гли-ко, чуть ведь городских гуляк совсем не нарушила. Мы и то перепугались. Катерина Глебовская помолчала, а потом и говорит тихонько: - А я ведь, бабы, взаправду думала, что Якова-то своего спасу, успею. - Ково? – прихлопнула себе ладошкой лицо Анюта Мишкина. – Господь с тобой, матушка, ведь твой-то хозяин еще в курском огне сгорел, что ты! - А вот верьте-нет, бабы, - Катерина, низко повязав, поправила ситцевый, в красную горошину платок, потом виновато улыбнулась всем своим маленьким коричневым личиком. – Будто сама война и приблазнила вьяви, и мой Яков, покойная головушка, там один-одиношенек, а его какие-то незнакомые, все страшные такие, окружают да окружают. Ведь из памяти меня вышибло, в глазах отемнело, уж не держите обиды-то, сама не рада... У подружек и отлегло на душе. Лишь Лидия Аропланиха не удержалась, подтвердила со вздохом: - А война, что как не война идет: горит все кругом синим огошком, это Господь за грехи наши горемычные наказывает. Витька-офицер, опустив голову, скоро вышел в переднюю комнату и сел к окну. Никому не ведомо, какие он думы думал этой бессонной летней ночью под заоконный стрекот кузнечиков и тихий шепот зеленой травы. Только под его острым кадыком порой сухо щелкало, да какая-то нетерпимая, идущая изнутри немочь сводила иногда шею, и она мелко, напряженно и долго тряслась, туманя глаза и уводя от слуха затихающие разговоры стариков, дружно укладывающихся на ночевку прямо на большой Катерининой кухне. Еще его выводила из себя капающая из самоварного крана вода, вбивая в голову раскаленный невидимый гвоздь... Наверное, и домучили Витьку-офицера эти каленые боли – подзабылся он то ли долгим, то ли коротким сном, но очнулся вдруг: где-то за околицей буркнула машина. Витька лихорадочно потряс головой и, морщась, глянул на свои наручные со светящимся циферблатом: бог мой, утро! А за окошко-то, наклонившись, сунулся: нет машины городской, как приснилась. Он мгновенно, по-кошачьи вспрыгнул на ноги, на цыпочках вынесся из избы, мельком глянув на кухню: там вповалку приткнулись на широких лавках те, кто еще накануне едва не лишился последних годков жизни, и спавшие теперь без задних ног, а десятилетний Сашка посвистывал носом на русской печке, подложив под голову кулачок. Витька-офицер, пригнувшись, неслышно обежал вокруг избы и, выскочив на середину улицы, с ходу все понял: безрадостные ценители древности, верно, дождавшись, когда в деревне уж точно поснут, и явно покусанные до необходимых вздутостей полчищами гнуса, и не мечтали о какой-то мести, а просто спасали – катом спровадили свою машину с горушки, а дальше, до дороги, видать, из благоразумных соображений, - дотолкали руками, - и только их видели. А что это тогда уркнуло – может, все-таки вернуться решили? У этих отморозков ума хватит. И Витька, энергично растирая ладошку о ладошку, стал торопливо разогревать руки: он решил встретить это уркающее подальше от деревни, по дороге к центральной усадьбе, и все будет как надо. Но не добежал он каких-то двух метров до брошенного указателя с названием деревни, как опять уркнуло, уже явственно. Может, гром? А что: дышать уж нечем, столько времени палит напропалую. Но нет, со стороны центральной усадьбы, коробчато подпрыгивая, бойко бежала милицейская машина. Витька-офицер медленно поднял руку. Он стоял посреди дороги, широко расставив ноги в высоких шнурованных ботинках – спокойный, уверенный, надежный. - Э, мужик! – высунулась из окна тормознувшей машины рыжеволосая голова водителя. – Дело пытаешь али от дела лытаешь? Витька не стал объясняться с красноречивым водителем, даже не взглянул в его сторону. Переговорил он, да и то вполголоса, с вышедшим на волю капитаном, в чем-то неуловимо напоминающим самого Витьку. Тот слушал, покачивая головой, раз даже неверяще схохотнул, но после они перекурили и за ручку попрощались; машина, развернувшись, лихо укатила в обратном направлении. Оставшись один, Витька раздумчиво постукал носком ботинка по крепкой земле – напротив, едва не на обочине, вверх тормашками валялся указатель с названием деревни. Витька-офицер, расправив плечи, с удовольствием, до хруста потянулся и, зевая, скорее по привычке, наскоро поставил этот указатель с надписью «ТАЛАНИХА. 0,5 км» - приткнул с краю дороги на прежнее место. Даже для того же порядка обтер еще своей широченной ладошкой от старой ссохшейся грязи и само название – слово, как известно, издревле, всегда означающее счастье, удачу. А ведь год уже как здесь бывает и как будто впервые названье-то услышал, из головы начисто вылетело. Да, честно говоря, когда жилье покупал, мало и интересовало, не спрашивал. Брал по знакомству, со слов: от большой дороги первая деревня – и, как у Христа за пазухой, живи... А между тем было начало такого в птичьем посвисте утра, когда человеку невольно кажется – кто бы еще это видел, - что именно от этих маленьких деревянных домиков с крохотными баньками в густой зеленой траве да синего озера-блюдечка, овеянных теперь волшебным небесно- золотым светом, и начиналась когда-то сама земная жизнь.
ТРИ СВЕЧИ «Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память» было подписано на той фотке, что всегда с ним – цветная, где она в своем любимом желтом платье, и добавлено тем же неказистым почерком: «Сережке от Веры». А Вера все пытала тогда, чтоб он угадал, кому эти слова принадлежат, и, хохотушка, заливалась впокатушку, улыбаясь, как всегда, непонятно и загадочно. Будто чего-то главного не договаривала – наперед берегла. «Откуда мне знать, - злился Серега, - спросила бы чего-нибудь попроще. Хоть про машины: с закрытыми глазами соберу и разберу». А вслух все-таки выпалил: - Ты! -Да что ты говоришь, - вроде удивляясь, тянула Вера, а глаза у самой загорались золотисто – расширялись: - Тогда, может, и это я, - нараспев, играя голосом, по-прежнему улыбалась Вера и уже серьезно продолжала, точно читая невидимую книгу: «И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет погибели тому, что было, чем жил когда-то!» Читала она все подряд, что под руку попадало, - и мало ли что могло в голову взбрести, но только дошло до дела – забрали Серегу на службу – тут как тут ему и кнут: «А Вера вышла замуж и уехала из города». Родители и сообщили: накануне, перед присягой, письмо пришло. А Анфалыч – вот он рядом в купе кемарит – и любит же человек поспать! – так тот сразу заявил: мол, назови хоть одну, что дождалась! И верно: с кем из ребят, было, не потолкуешь, у всех выходила такая же песня. Зато уж до армии каждого поводили за нос – было подпущено туману. Но чем ближе подходил поезд к родному вокзалу – тем больше перелаживалась печаль на радость. Ведь сейчас он будет дома, где лишь раз, боясь столкнуться носом друг с другом, и поцеловаться решились: первая наука – кому не мука?.. Зашипев, поезд остановился: теперь уж свои были точно что не за горами, а за дворами – полчаса ходьбы оставалось. Растолкав Анфалыча, Сергей подхватил свою спортивную сумку и вышел – вышагнул с подножки на вечернюю улицу: рядом и темно-бордовый кирпичный вокзальчик со старинными, по углам, фонарями – слюдянистыми, под цветным стеклом. Встречающих было раз-два и обчелся, но Серегу не ждали – ни одной живой душе о приезде не заикнулся. Успеют еще обрадоваться: кашу маслом не испортишь. Сдвинул он фуражку на затылок – стречком по козырьку: все-таки добро на белом свете жить, когда не отчего тужить. Из-за угла вокзальчика ветерок весенний вывернул – опахнул до донышка души, а фонари старинные, накаляясь оранжево, ярче завспыхивали. И тут Анфалыч Серегу подтолкнул – под бок саданул: - Серый, глянь, кто стоит! - Ну. - Не запряг еще: лучше гляди веселей! Заоборачивался Серега туда-сюда, а уж и последние встречающие на выходе, чего это друг не ко времени развеселился? - Да ну тебя, неужто не узнаешь: вон у фонаря, как раз в тени! Серега присмотрелся: и точно, стоит какая-то, голову в сторону отвела и носком туфли по песочку водит – узоры выписывает. - Да деваха, слушай, и что из того? - Серый... – прямо в ухо задул – зашипел горячо Анфалыч. – Ты мне всю плешь прогрыз этой карточкой, уж сниться стала! У меня ведь глаз ватерпас: это же та самая, что у тебя на фотке, даже в платье желтом! - Ан-фа-лыч... – только и пискнул он, суя свою ношу другу. - Понимаю, - тихонько засмеялся тот за спиной. – Все как есть понимаю. Двинулся Серега навстречу – меж глаз деревня сгорела. - Ты... - Снова я, - еле слышно ответила Вера, а сама улыбается прежней улыбкой – странной. - Ты же теперь занятая, - Серега через силу скривился, - и подходить страшно. - Не сердись, дутыш, - засмеялась Вера, - маленькая проверка. Мало ли что бывает в жизни. Сам потом спасибо скажешь. - Понятно, - хмыкнул Серега, только разглядев, что рука у Веры перевязана – вернее, палец безымянный. – А это что? - Знаешь, давно уже болит: где-то порезала, вот и ноет все время. Он бережно, подержав руку, подул: - Какие холодющие... - Так весна, - Вера склонила голову к плечу, - а я даже в твоем любимом платье прилетела. Цени. - Какой же дурак, - прошептал Серега и спохватился: - А откуда узнала, что сегодня приезжаю, уж не ясновидящей стала? - Может, - усмехаясь, не стала спорить Вера. – Больно быстрый: все-то возьми да сразу тебе и расскажи. - А вот мой дружбан, - махнул Серега сидящему на скамейке Анфалычу – тот даже на спинку откинулся. - Знаю, - поправляя прическу, Вера с интересом всмотрелась в сумерки – прищурилась. – Наслышана немного. - Ну, мать, - Сергей, приглашая, все намахивал другу, - тебя ничем не удивить. - Конечно, - отгоняя с лица что-то невидимое, пожала она плечами, - на всю же улицу галдите. - Что, съели, - хлопнул Серега подошедшего Анфалыча по плечу. – А вы не верили! - Не обижайся, - молодила Веру радость – никого кроме Сереги не видела, - это он просто так: все говорили – и поддерживал. А на самом деле наоборот думает. И она первой зашагала краешком тротуара – возле самых домов. - Правда, - довольный, Анфалыч двинулся следом. – Сказано точненько! - Тогда дома подождут, - обнял друга Серега. – Отметим это дело. По узкой винтовой лестнице они вскоре поднялись на второй этаж единственного в городе ресторанчика – полутемного, с волнисто извивающимися во всю длину дымчато-фиолетовыми стеклами. Он еще не закрылся, хотя и было темно: ни голосов, ни музыки – предпринимателей в этих краях было не густо, а для остальных теперешние времена бедой по карманам прошлись. В слабо освещенном зале пара посетителей среднего возраста в дорогих костюмах клевала носом, и Вера, обойдя их круглый, полированный под мрамор столик, выбрала место в самом углу. Тихо и уютно – никто уж не помешает, сиди себе вволю. Поправляя косу, уложенную вокруг головы, подошла немолодая темнолицая женщина с пронзительными глазами; карандашный зеленый огрызок и темно-синий блокнотик, покачиваясь, висели на шелковой красной веревочке: - Что хотите? - Я, - заторопился Серега, - ребята, можно, я угощу, а? Душа горит! – И сразу зачастил: - Все самое лучшее! - Пить будем? – Женщина отчего-то раздумала записывать, лишь искоса глянула на Веру. - То же самое – лучшее! – горделиво потребовал Серега: все не мог он насмотреться на Веру, такую же, как и всегда, таинственную. - Знаете, это будет дороговато, - сузила губы официантка, поправляя кружевной белый передник, но Серега, перебив, отмахнулся: - Не дороже денег! - Тогда, может, и свечи найдутся? – вдруг спросила Вера. – Вот бы здорово было. А то одни подсвечники стоят для красоты. -Какие еще свечи, - огрубела голосом женщина, но, встретясь с Вериным немигающим взглядом, слегка побледнела: - Хорошо, посмотрю. А сколько надо? - Да вот, - кивнула Вера на подсвечник, - ровно три и выходит. - Понимаю, - торопливо согласилась официантка, - три, конечно, три, чего это я... Сейчас принесу. -Работы раз плюнуть, - вертел головой Анфалыч. – Чего они вечно недовольные? - Не скажите, - столик уже озарился скачущим неверным светом: Вера зажгла свечи, принесенные, правда, другой женщиной, - видно, их официантка готовила заказ. – Все же на нас держится. Ничего вы, мужички, не понимаете. - За встречу, - Серега потянулся с фужером – быстро у них накрыли. – Поехали. – Но вышло неловко: прямо на Верино платье плеснул, возле ворота стекло. - Эх ты, черт, - полез он за платком – в карманах у себя запохлопывал. - Бог с ним, - незаметно морщась, пробормотала Вера. – Только испачкаем больше. Само высохнет, ничего не надо. - Хорошо солью помогает, - вставил и Анфалыч: он даже галстук снял, как у себя дома расположился. - Нашли заботу, - рассмеялась Вера. – Ну, кто меня поддержит за верность и любовь? - О! – воскликнули друзья. – За это грех не выпить! Из-за перегородки, с прикрепленным на кнопки грязно-серым листком меню, уже нетерпеливо поглядывали – поторапливали. - Не спешите, - успокоила оживившаяся Вера, - ешьте на здоровье: я-то с дому, не буду. И пока они уплетали за обе щеки, она с каким-то детским восхищением смотрела на ребят, словно, самолично приготовив, теперь радовалась, что пришлось по душе. После выпрямилась, неумело подмигнула Сереге: - Вот что: приходите-ко сегодня в гости. Только после двенадцати, раньше не выйдет. - Ничего себе гости. – Серега с Анфалычем еще выпили и закусили; Серега раскраснелся: сидя заприплясывал. – Знаю я твоих: еще из дома попрут. - Здравствуйте, - нахмурилась Вера. – Вечно полночь-за полночь ужинаем. Забыл уже, где мой отец работает? А сегодня еще у него повышение, заодно отметим, чем не причина? - Тогда добро, - Серега, осматриваясь, сладко потянулся. – Моих-то не встречала? А то целый месяц не писал, в госпитале провалялся. - Надо же, - у Веры и лицо вытянулось. – Серьезное? - Ерунда, голову немного застудил. Все уже прошло. - Ясно, - она вздохнула – глубоко и понимающе. – А твои живы-здоровы: недавно видела. Правда, со стороны. Ждут-не дождутся, когда приедешь. Брат так с Ниной Арефьевой ходит, она с Коварзинской. Представляешь, до полуночи за городом на мотоцикле гоняют: это возле кладбища, только рев стоит. - Молодец братан, - тряхнул головой Серега, а Вера заторопилась: - Мальчики, договорились: сейчас я быстренько исчезаю, а то меня уже заждались. И так едва выпросилась. Не задерживайтесь, ладно? Выйдя из-за стола, она остановилась напротив Сереги, и тот заморгал: - Ты чего? - Да нет... все хорошо. Просто спасибо, что дождался. Я знала, что так это и будет. - Слушай, мать, ты как навсегда прощаешься! - Перестань, - Вера и сама смутилась, - к слову пришлось. Значит, жду. Она торопливо направилась к выходу, и желтое платье, плавно крутясь вокруг ног, волнами ходило... - Хороша... – вздохнул в полумраке Анфалыч, - повезло тебе, дружбан. Серега лишь на застолье довольно показал: не пропадать же добру, и они, сколько душе угодно, еще понаклонялись над столом в волюшку, в раздолюшку. - По морям, по волнам, - через некоторое время тянул Анфалыч, выходя с Серегой под ручку на улицу. – Седни здесь, завтра – там!.. Видно, свет в этом краю берегли – темень была, только луна, ныряя, неслась сквозь зеленовато-прозрачные, нескончаемо попадающиеся на пути тучки. - То ли еще будет, - глотнув свежего воздуха, пропел и Серега, - ой-ой, ой... Пора, друг, в гости. - А может, завтра, - Анфалыч, раскачиваясь, пытался закурить, но зажигалка не находилась. – Знаешь, целый день как во сне... - Успеется домой, слышь, - поддержал его за рукав Серега. – Отдохнешь у меня недельку – встряхнешься. Сегодня у человека лучший день, понимаешь, а ему бы лишь поспать! Городок был старый и наполовину деревянный: за некоторыми заборами побухивали собаки, а одной, наверно, уже совсем опостылело на луну пялиться – противно, не переставая, завыла. Верин дом был тоже деревянный, окруженный темным садом. В комнате горел свет: сквозь тюлевые занавески, сходясь, отодвигались качающиеся тени. - Глянь, - Серега уже стучал в дверь, - все нормалек, стол накрывается. - Здорово, отец, - кашлянул он, увидев открывшего ворота пожилого человека – на футболку у него был накинут форменный синий китель. - Сергей? – тот запрокинул голову – волосы забросил. – Ты что, со службы вернулся? - Д-да, - протянул Серега. – А разве Вера ничего не сказала?.. Она же сама пригласила на это время. - Говорили тебе: не нервируй людей на ночь глядя, - зашевелился Анфалыч за спиной – легок на помине. – Не слушаешься старших по званию. - А в чем дело? – Серега, насупясь, расставил ноги. – Нельзя, так мы уйдем. Тогда и звать не надо было. Если замужем – зачем еще кружева плести? - Слушай внимательно, - захватал вдруг себя за горло отец – белей белья стал. – Если ты шуткуешь – спросится! Он замолчал, как в рот воды набрал. - Ведь Веры давно нет в живых, понял? - А вот этого не надо, - у Сереги за спором дело не стало – свое гнул. – Не надо меня за нос водить, хорошо? Лучше прямо скажите, что нечего мне здесь делать! - Парень, смотри: с тобой серьезно... – Теперь и отцу понадобилось закурить: тут-то сзади и вынырнул Анфалыч – сразу целую пачку сунул. - Тогда слушай, - тяжело опускаясь на крыльцовую скамейку, отец хлопнул рядом с собой ладонью – со щек ежовой щетиной блестел: - Сразу после твоих проводов погибла наша Вера: несчастный случай. Под машину попала. Вот так вот, парень. Пришлось с твоими родителями о письме договориться: мол, замуж вышла и уехала. Чтоб ничего не натворил под горячую руку. Через военкомат, знаю, много дел проходит: один повесился, другой застрелился, третий еще что-нибудь придумал... в общем, за тебя побоялись. – Отец перевел дух: - Может, тебе кто-нибудь сказал? - Откуда! – У Сереги и скулы свело: только глазами хлопал. – Ведь я же не один был, вон и Анфалыч подтвердит, что еще в своем уме... Встретились, посидели в ресторане, потом домой пригласила: у папы сегодня по службе повышение, заодно и посидим за встречу. - Все это так, - помолчав, отец поднялся медленно – ни туда, ни сюда. – Только я и сам ничего уже не понимаю: пойдем-ко в дом, разберемся... - Теть Галя, - сказал Серега вышедшей навстречу и всплеснувшей руками женщине – будто у нее в подоле выношен. - Вот что, мать, - отец заводил глазами по комнате. – Ребята недавно с Верой говорили: в гости сюда пригласила. Мать, не отвечая, на печку спиной повалилась – в лице ни кровинки. - Счас я... – закружил отец вприсядку. – Где это у нас... фотокарточки-то с похорон... Где они? - Вон...- прошептала мать, - в Верином шкафу, там и одежда, и все остальное... Открыл отец шкаф, склонился – и в тот же миг волос у него дыбом встал: - Как здесь платье-то оказалось, мы ведь в нем девку положили?.. Вытащив на свет желтое платье, он вертел его – со всех сторон рассматривал. Хотела мать подняться – ноги не держали. - Это я... недавно купила, думаю, пусть висит, больно ей такое любо было. А отец уж совсем язык за порогом оставил. - Гли-ко, вон пятно какое-то, на кровь похоже... - А-а! – подскочил Серега. – Да это в ресторане я сегодня немного пролил, вот и пятно! Значит, все в порядке! - Ой ты, Господи!.. – мать плакала без слез – выла. – Крючок я отгибала, чтоб воротник застегнуть, еще ножик брала, да и обрезала палец. До сих пор не проходит: вроде и взяться неоткуда, а кровищи нахлестало, прямо все от ворота залило… Что ты, Сереженька, разве этим шутят! - Теперь понятно! – прыгнув к двери, Серега запнулся. – Зачем надо было! – к свету развернулся. – Эти три свечи! - Какие еще свечи?.. – в голос вскричали родители – с толков сбились. Анфалыч сигаретку мял – молча кромсал. - Да эта женщина… официантка, - на Серегу дрема нашла, еле слышно было. – Вспомнил теперь: у пристани она живет, говорят, что всем гадает. Маленьким был, когда к нам зачем-то приходила. А в это время свет и погас. Мама только свечку зажгла, а она и наказывает: никогда сразу трех не зажигайте – всегда к покойнику будет, вот как все вышло… Тише тени вышел Серега, с крыльца едва носом не нырнув, а на улице так рванул по дороге – ветер в ушах загудел. Очнулся он уже в парке на окраине, у какого-то одинокого фонаря: показалось ему, что сердце вот-вот разорвется – не унять, как огнем взялось. Где-то позади во всю силу легких орал друг, а Серега, срывая пуговицы, распахнул рубаху – пальцы вцепились во что-то твердое. Фотка это была: вытащил и рассмотрел, пятном маячила. Снова в жар опрокинуло, но ведь сам еще перед службой в полиэтилен оборачивал: пора бы немного выпрямиться, в глазах и без того все помутилось. Но все равно он уже толком ничего не замечал и не чувствовал – в голове захлестнуло, хотя на белом свете как раз был подлинный расцвет всего живого: не первый день вовсю цвела красная смородина и желтая акация, покрылась цветками лиловая сирень и неутомимо пел птичий царь – соловей, а в густом нежном воздухе, цепляясь, продолжался лет незримой и липкой весенней паутины. Вологда
|
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
|
Гл. редактор журнала "МОЛОКО"Лидия Сычева
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
